 |
География, достопримечательности, религии, народы 55 глава
|
|
|
|
Если нужно было позаботиться о ком‑то, кто порезался, содрал кожу или растянул лодыжку, я раскладывал походную аптечку и старался помочь им.
Я выучил припевы нескольких песен, и вечерами, когда гасили костры, мы садились, тесно прижавшись друг к другу, чтобы было теплее, и я тихо пел вместе с остальными. Я слушал истории, которые они шёпотом рассказывали в темноте, – переводили их для меня Халед, Махмуд и Назир. Каждый день, когда мужчины молились, я вместе с ними опускался в тишине на колени. А лёжа ночами, я слышал их дыхание, храп, погружался в столь привычные солдатам запахи – древесного дыма, ружейного масла, дешёвого сандалового мыла, мочи, дерьма, пота, насквозь пропитавшего немытые волосы людей и лошадей, жидких мазей и мягчительных средств для сёдел, тмина и кориандра, мятной зубной пасты, чая, табака и сотни других – и грезил вместе с ними о доме и о тех, кого мы страстно желали увидеть снова.
Шёл к концу второй месяц нашей миссии. Последнее оружие было отремонтировано и усовершенствовано, а припасы, которые мы привезли с собой, подходили к концу. И тогда Кадербхай отдал приказ готовиться к долгой дороге домой. Он планировал направиться окольным путём на запад к Кандагару, в сторону, противоположную границе с Пакистаном, чтобы доставить своей семье несколько лошадей. После этого мы должны были, оставив при себе лишь походные вещмешки и лёгкое оружие, идти ночами, пока не пересечём пакистанскую границу и не окажемся в безопасности.
– Лошади почти навьючены, – отрапортовал я Кадеру, собрав собственные пожитки. – Халед и Назир вернутся, когда всё будет готово. Просили дать вам знать.
Мы находились на сглаженной горной вершине, откуда как на ладони были видны долины и голая равнина, простирающаяся от подножья гор до самого горизонта в сторону Кандагара. В первый раз мутная пелена рассеялась настолько, что мы могли охватить взором всю панораму. К востоку от нас скапливались тёмные, плотные облака, предвещавшие дождь и снег, воздух был холодным и влажным, но в тот миг перед нами открывался весь мир до самого конца, и наши глаза были переполнены этой красотой.
|
|
|
– В ноябре 1878 года, в тот же месяц, когда мы приступили к выполнению нашей миссии, англичане прошли через Хайберское ущелье – началась вторая война афганцев против них, – сказал Кадер, не обращая внимания на моё сообщение или, возможно, по‑своему отвечая на него. Он пристально вглядывался в туманную рябь на горизонте – дым и огни далёкого Кандагара. Я знал, что эта мерцающая пелена, возможно, – от взрывов ракет, пущенных на город людьми, некогда бывшими в нём учителями и торговцами. В ходе войны против русских захватчиков они стали сущими дьяволами в изгнании, поливающими огнём свои дома, лавки и школы.
– Через Хайберское ущелье среди прочих прошёл и один из самых почитаемых, храбрых и жестоких воинов Британской империи. Его звали Робертс, лорд Фредерик Робертс.[152] Он захватил Кабул и установил там жестокие порядки военного времени. Однажды за день были казнены восемьдесят семь афганских солдат – их повесили на площади. Дома и рынки были уничтожены, деревни сожжены, сотни афганцев убиты. В июне афганский принц Айюб Хан провозгласил джихад, чтобы изгнать англичан. Он вышел из Герата с десятитысячным войском. То был мой предок, он принадлежал к моей семье, и многие мои родственники входили в его армию.
Кадер замолчал и взглянул на меня, его золотистые глаза блестели под седыми бровями цвета серебра. Глаза улыбались, но челюсть была неподвижна, а губы сжаты так сильно, что их края побелели. По‑видимому, убедившись, что я его слушаю, он взглянул на тлеющий горизонт и заговорил вновь.
|
|
|
– Британскому офицеру по имени Берроуз, назначенному комендантом Кандагара, тогда было шестьдесят три года, как раз столько, сколько мне сейчас. Его отряд, состоявший из полутора тысяч британских и индийских солдат, вышел походным маршем из Кандагара. Они встретились с принцем Айюбом близ места под названием Майванд. Оно видно отсюда, где мы сидим, когда погода достаточно хороша. Во время битвы обе армии стреляли из пушек, убивая сотни людей самым ужасным образом. Сходясь один на один, палили из ружей с такого близкого расстояния, что пули, пробивая тело человека, попадали в следующего. Англичане потеряли половину своих солдат, афганцы – две с половиной тысячи, но они выиграли битву, и британцы были вынуждены отступить к Кандагару. Принц Айюб незамедлительно окружил город, и осада Кандагара началась.
На продуваемой ветром скалистой вершине стоял пронизывающий холод, несмотря на необычайно яркое сияние солнца. Я чувствовал, как немеют ноги, мне страстно хотелось встать и потопать ими, но я боялся помешать Кадеру. Вместо этого я зажёг две сигареты и передал одну ему. Он принял её, подняв бровь в знак благодарности, и прежде чем продолжить, выпустил два длинных клуба дыма.
– Лорд Робертс… Впрочем, должен отвлечься. Знаешь, Лин, у моего первого учителя, моего дорогого эсквайра Маккензи, была присказка: «Как у дядюшки Бобса». Он всё время её повторял, и я тоже стал её использовать, подражая его манере речи. И вот однажды он сказал мне, что эта присказка происходит от прозвища лорда Фредерика Робертса. Оказывается, этот человек, сотнями убивавший афганцев, был так добр к своим английским солдатам, что они называли его «дядюшка Бобс» и говорили, что под его началом всё будет хорошо «как у дядюшки Бобса». Никогда раньше не употреблял этого выражения после его рассказа. И ещё очень странная вещь: мой дорогой эсквайр Маккензи был внуком человека, воевавшего в армии лорда Робертса. Его дедушка и мои родственники воевали друг против друга во второй войне Англии против Афганистана. Вот почему эсквайра Маккензи так завораживала история моей страны, вот почему он так много знал о тех войнах. Благодарение Аллаху, у меня был такой друг и такой наставник в ту пору, когда жили ещё люди, носившие шрамы сражений той войны, на которой погиб его дед, и мой тоже.
|
|
|
Он вновь замолчал. Мы прислушивались к завываниям ветра, ощущая покусывание первых снежинок принесённого им нового снегопада – то был пронизывающий ветер, дующий со стороны далёкого Бамиана и несущий снег, лёд и морозный воздух с гор до самого Кандагара.
– И вот лорд Робертс вышел из Кабула с десятитысячным войском, чтобы снять осаду с Кандагара. Две трети его армии составляли индийские солдаты – эти сипаи были хорошими воинами. Робертс повёл их из Кабула в Кандагар, пройдя расстояние в триста миль за двадцать два дня – куда более длинный путь, чем проделали мы из Чамана до этих мест, а у нас, как ты знаешь, ушёл на это месяц с хорошими лошадьми и с помощью населения деревень, что встречались нас по дороге. А они шли через покрытые льдом горы и выжженную солнцем пустыню, а через двадцать дней этого невероятного, адского марша выдержали великую битву против армии принца Айюб Хана и победили. Робертс спас англичан, осаждённых в городе, и с того дня стал фельдмаршалом, под началом которого были все солдаты Британской империи. Его всегда называли Робертсом Кандагарским.
– Принц Айюб был убит?
– Нет. Он бежал, и тогда англичане посадили на трон его близкого родственника Абдул Рахман Хана. Он тоже был моим предком и управлял страной столь мудро и умело, что британцы не имели подлинной власти в Афганистане. Ситуация была точно такой же, как раньше, – до того, как великий воин и великий убийца «дядюшка Бобс» проделал путь через Хайберское ущелье, чтобы начать эту войну. И вот к чему я это всё говорю: мы сейчас сидим здесь и смотрим на мой горящий город. Кандагар – ключ к Афганистану. Кабул – сердце, но Кандагар – душа нации: тот, кто владеет Кандагаром, владеет всем Афганистаном. Когда русских заставят уйти из моего города, они проиграют войну. Но не раньше.
– Ненавижу это всё, – вздохнул я, внутренне убеждённый, что новая война ничего не изменит: войны вообще, по существу, ничего не меняют. «Самые глубокие раны оставляет мир, а не война», – размышлял я. Помню, я подумал тогда, что это умная фраза, и что стоит ввернуть её когда‑нибудь при случае в разговор. Тот день я запомнил в деталях: каждое слово и все эти глупые, напрасные, неосторожные мысли, словно судьба только сейчас бросила их мне в лицо. – Ненавижу это всё и рад, что мы сегодня отправляемся домой.
|
|
|
– С кем ты здесь дружишь? – спросил Кадер. Вопрос меня удивил: я не мог понять, зачем он задан. Видя, что я озадачен, даже изумлён, он задал его снова: «Кто твои друзья из тех, с кем ты познакомился здесь, в горах?»
– Ну, наверно, Халед и Назир…
– Значит, Назир теперь твой друг?
– Да, друг, – рассмеялся я. И Ахмед Задех мне нравится. И Махмуд Мелбаф, иранец. А ещё Сулейман и Джалалад – дикий ребёнок. И Захер Расул, крестьянин.
Кадер кивал, пока я перечислял своих друзей, но никаких комментариев не последовало, и я почувствовал, что могу продолжать.
– Они все хорошие люди, я так думаю. Все, кто здесь. Но те… кого я назвал… у меня с ними самые лучшие отношения. Вы это хотели узнать?
– Какое задание, из тех, что приходится здесь выполнять, твоё любимое? – спросил он, меняя предмет разговора столь же быстро и неожиданно, как это мог бы сделать его тучный друг Абдул Гани.
– Любимое… Может показаться бредом, никогда не думал, что скажу такое, но, наверно, самая любимая моя работа – ухаживать за лошадьми.
Он не смог сдержать смеха. Я был почему‑то уверен, что он думает о той ночи, когда я въехал в лагерь, свисая с шеи моей лошади.
– Признаю, – усмехнулся я, – что не являюсь лучшим в мире наездником. –
Он рассмеялся ещё громче.
– Но я стал скучать по лошадям, когда после приезда сюда вы приказали устроить конюшню в нижней пещере. Смешно, но я привык, что они рядом, и мне всегда становится легче на душе, когда я спускаюсь вниз, чтобы навестить их – почистить и покормить.
– Понимаю, – пробормотал он, пристально глядя мне в глаза. – Скажи, а когда другие молятся, а ты к ним присоединяешься, – иногда я вижу, как ты стоишь на коленях на некотором расстоянии позади всех, – какие слова ты произносишь? Молитвы?
– На самом деле я ничего не говорю, – хмуро ответил я, зажигая ещё две сигареты, не потому, что хотел курить, а чтобы отвлечься и немного согреть пальцы.
– Если ты не говоришь, о чём при этом думаешь? – спросил он, принимая у меня вторую сигарету, после того как выбросил окурок первой.
– Я не могу назвать это молитвой. Думаю главным образом о людях. О своей матери, дочери. Об Абдулле… и Прабакере, своём умершем друге, – я вам о нём рассказывал. Вспоминаю друзей, людей, которых люблю.
|
|
|
– Ты думаешь о матери. А об отце?
– Нет.
Я ответил поспешно, возможно, слишком быстро, чувствуя, как идут мгновения, а он продолжает наблюдать за мной.
– Твой отец жив, Лин?
– Наверно. Впрочем, не уверен. И меня ничуть не волнует, жив он или мёртв.
– Тебя должна волновать судьба твоего отца, – заявил он, отводя взгляд. Я воспринял это как снисходительное увещевание – он ничего не знал о моём отце и о моих отношениях с ним. Я был тогда настолько поглощён своими обидами – старыми и новыми, – что не почувствовал боли в его голосе. Тогда я не осознал, как понимаю сейчас, что и он ведь тоже находящийся в изгнании сын и говорит о своём горе тоже.
– Вы для меня больше отец, чем он, – сказал я и, хотя то были искренние слова и я открывал ему свою душу, сказанное мною прозвучало мрачно, почти злобно.
– Не говори так! – свирепо оборвал он меня. Первый раз в моём присутствии он был близок к проявлению гнева, и я непроизвольно вздрогнул от этой внезапной горячности. Но выражение его лица быстро смягчилось, и он положил руку мне на плечо. – А как насчёт снов? О чём ты видишь здесь сны?
– Я редко их вижу, – ответил я, изо всех сил пытаясь что‑то вспомнить. – Странная вещь: меня давно мучают кошмары, ещё с тех пор, когда я бежал из тюрьмы. Вижу жуткие сны: как меня ловят или я с кем‑то дерусь, не давая себя поймать. Но с тех пор, как мы очутились здесь, – уж не знаю, разреженный воздух тому причиной, или я так устаю и замерзаю, когда ложусь спать, или же мысли мои настолько заняты этой войной, – кошмары прошли. Здесь их не было. А пара хороших снов мне приснилась.
– Продолжай.
Я не хотел продолжать: сны были о Карле.
– Просто… счастливые сны о любви.
– Хорошо, – пробормотал он, кивнув несколько раз и убирая руку с моего плеча. Казалось, он удовлетворён моим ответом, но выражение лица было печальным, почти мрачным. – У меня тоже здесь были сны. Мне снился Пророк. Нам, мусульманам, запрещено рассказывать кому‑нибудь свои сны о Пророке. Когда они снятся нам, это очень хорошо, просто замечательно – такое нередко случается с правоверными, но мы не должны рассказывать, что видели во сне.
– Почему? – спросил я, дрожа от холода.
– Нам строго запрещено описывать черты лица или говорить о нём так, словно ты его видел. Таково было желание самого Пророка: ни один мужчина, ни одна женщина не должны ему поклоняться, только перед Аллахом допустимо демонстрировать своё религиозное рвение. Вот почему нет никаких изображений Пророка – ни рисунков, ни картин, ни статуй. Но я действительно видел его во сне. И я не очень хороший мусульманин, потому что рассказываю тебе об этом. Он шёл где‑то пешком, а я проехал мимо на своей прекрасной, дивной белой лошади и, хотя я не видел его лица, я знал, что это он. И я спешился и отдал ему лошадь. Мои глаза в знак уважения всё время были опущены. Но в конце концов я поднял их, чтобы увидеть, как он уезжает прочь в лучах заходящего солнца. Вот такой сон я видел.
Он выглядел спокойным, но я знал его достаточно хорошо, чтобы заметить уныние в глубине его глаз. И там было ещё нечто, новое и необычное, – мне потребовалось несколько мгновений, чтобы это осознать: страх. Абдель Кадер Хан был напуган, и я ощутил, как бегут мурашки по моей собственной напрягшейся коже. Смириться с этим было трудно: до сих пор я искренне верил, что Кадербхай ничего не боится. Взволнованный и обеспокоенный, я поспешил сменить тему разговора.
– Кадерджи, извините, что говорю о другом, но я хотел бы задать вам вопрос. Я много думал о том, что вы однажды сказали. Вы говорили, что жизнь, сознание и всё такое прочее – порождение света от «большого взрыва». Значит ли это, что свет и есть Бог?
– Нет, – ответил он, и эта внезапно охватившая его пугающая депрессия уже не отражалась на его лице, её прогнала ласковая улыбка. – Я не думаю, что свет – это Бог. Думаю, можно сказать, и это звучит разумно, что свет – язык Бога. Посредством света Бог разговаривает с Вселенной и с нами.
Я поздравил себя с удачной сменой направления беседы и настроения Кадера. Стал топать ногами и шлёпать себя по бокам, чтобы разогнать застоявшуюся кровь. Кадер последовал моему примеру, и мы отправились назад к лагерю, растирая замёрзшие руки.
– Если говорить о свете, то этот свет какой‑то странный, – говорил я, выдыхая клубы пара. – Солнце сияет, но оно холодное. В нём нет тепла, и ты ощущаешь себя так, словно попал в мёртвую зону между холодным солнцем и ещё более холодной тенью.
– Мы выброшены на берег в переплетении мерцаний… – процитировал Кадер, и я так поспешно обернулся к нему, что ощутил резкую боль в шее.
– Что вы сказали?
– Это цитата, – ответил Кадер после паузы, понимая, насколько это важно для меня. – Строчка из стихотворения.
Я вытащил из кармана бумажник, порылся в нём и извлёк сложенный листок бумаги, настолько измятый и истёртый, что, когда я развернул его, места на сгибах оказались порванными. То было стихотворение Карлы, переписанное мною из её дневника двумя годами раньше, когда я пришёл в её жилище с Тариком в «ночь диких псов». С тех пор я носил его с собой. В тюрьме на Артур‑роуд полицейские офицеры отобрали у меня эту страничку и разорвали на мелкие кусочки. Когда Викрам выкупил меня из тюрьмы, дав взятку, я записал стихотворение Карлы ещё раз, по памяти, и всегда имел его при себе.
– Это стихотворение, – взволнованно заговорил я, держа перед собой превратившийся в лохмотья, трепещущий на ветру листок, так чтобы он мог его видеть, – было написано женщиной по имени Карла Сааранен. Той самой, что вы послали вместе с Назиром к Гупта‑джи, чтобы вытащить меня оттуда. Я удивлён, что вы знаете его. Просто невероятно.
– Нет, Лин, – спокойно ответил он. – Это стихотворение было написано суфийским поэтом по имени Садик Хан.[153] Я знаю многие его стихи наизусть: он мой любимый поэт и любимый поэт Карлы.
Его слова леденили моё сердце.
– Любимый поэт Карлы?
– Думаю, что да.
– А насколько… насколько близко вы знаете Карлу?
– Я знаю её очень хорошо.
– А я думал… думал, вы познакомились с Карлой, когда вытащили меня от Гупты. Она сказала…то есть, мне показалось, что она сказала, будто увидела вас впервые именно тогда.
– Нет, Лин, это не верно. Я давно знаю Карлу, она на меня работает. Во всяком случае, она работает на Абдула Гани, а тот работает на меня. Но она должна была рассказать тебе об этом, разве не так? Неужели ты не знал? Я очень удивлён. Был уверен, что Карла говорила тебе. И уж конечно, я говорил с ней о тебе много раз.
В моём мозгу, как в тёмном овраге, куда с рёвом падают звонкие струи воды, – сплошной шум и чёрный страх. Что там говорила Карла, когда мы лежали рядом, борясь со сном, когда вместе противостояли эпидемии холеры? «А потом я оказалась однажды в самолёте, где встретила индийского бизнесмена, и с тех пор моя жизнь изменилась навсегда …» Был ли это Абдул Гани? Его ли она имела в виду? Почему я не расспросил Карлу поподробнее о её работе? Почему она ничего мне не рассказала? И что она делала для Абдула Гани?
– А какую работу она делает для вас, для Абдула?
– Разную. Она многое умеет.
– Я знаю, что она умеет! – сердито огрызнулся я. – Какую работу она выполняет для вас?
– Помимо всего прочего, – Кадер проговорил это медленно и отчётливо, – она находит полезных, способных иностранцев, вроде тебя. Людей, которые могли бы работать на нас, если бы в том возникла нужда.
– Что? – выдохнул я. Это, по сути, не было вопросом. Я чувствовал себя так, словно частицы моего существа, замёрзшие куски моего лица и сердца, падают, разбиваясь, вокруг меня.
Он вновь заговорил, но я резко оборвал его.
– Вы хотите сказать, что она завербовала меня для вас?
– Да. И я очень рад, что она это сделала.
Внутренний холод внезапно разлился по телу, побежал по жилам, и даже глаза теперь были словно из снега. Кадер продолжал идти, но, заметив, что я стою на месте, тоже остановился. Он всё ещё улыбался, когда повернулся ко мне. В это мгновение к нам подошёл Халед Ансари, громко хлопая в ладоши.
– Кадер! Лин! – приветствовал он нас со своей обычной грустной полуулыбкой, которая так мне нравилась. – Я принял решение. Хорошенько подумал, Кадерджи, как вы и советовали, и решил остаться. По крайней мере, на какое‑то время. Прошлой ночью здесь был Хабиб – часовые видели его. За последние две недели он совершил столько безумств на дороге в Кандагар – с русскими пленными и даже с некоторыми пленными афганцами… Ужасная мерзость… Я вообще‑то не очень впечатлителен, но всё это так жутко, люди так напуганы, что собираются что‑то с ним делать – скорее всего, просто застрелить, когда увидят. Нужно, говорят, охотиться на него, как на дикого зверя. Я должен… Я должен попытаться как‑то помочь ему. Хочу остаться, разыскать его и уговорить вернуться в Пакистан со мной. Так что… отправляйтесь сегодня ночью без меня, а я… подойду недели через две. Вот… и всё, пожалуй, что я хотел сказать.
– А как насчёт той ночи, когда я повстречал вас и Абдуллу? – спросил я сквозь зубы, стиснутые от холода и леденящего страха, который, как приступы боли, судорогой пронизывал всё моё существо.
– Ты забыл, – ответил Кадер Хан. Голос его стал строгим, лицо потемнело и выражало не меньшую решимость, чем моё. В тот момент мне и в голову не пришло, что он тоже чувствует себя обманутым и преданным. Я не вспоминал о Карачи и рейдах полиции, забыл о предателе из его окружения, близком ему человеке, который пытался устроить всё так, чтобы его и меня, и всех нас схватили, а то и убили. Я не хотел видеть в его угрюмой отчуждённости ничего, кроме жестокого равнодушия к моим чувствам. – Ты впервые встретил Абдуллу задолго до той ночи, когда познакомился со мной. Это было в монастыре Стоячих монахов, верно? Он находился там в тот день, чтобы присматривать за Карлой. Она не слишком хорошо тебя знала, не была уверена, что тебе можно доверять, тем более в этом незнакомом ей месте. Карле нужен был человек, который мог бы ей помочь, если у тебя возникнут дурные намерения по отношению к ней.
– Он был её телохранителем, – пробормотал я, подумав при этом: «Она мне не доверяла…»
– Да, Лин, и очень хорошим. Насколько я понял, тогда возникла какая‑то серьёзная угроза, и Абдулла что‑то сделал, чтобы спасти её и, возможно, тебя. Это так? Работа Абдуллы состояла как раз в том, чтобы защищать моих людей. Вот почему я послал его вслед за тобой, когда ты вместе с моим племянником Тариком отправился в джхопадпатти. И уже в первую ночь он помог тебе отбиться от диких псов, верно? И всё то время, когда Тарик был с тобой, Абдулла был рядом с вами, о чём я и просил его.
Я не слушал его. Мозг мой посылал яростные стрелы воспоминаний, и они со свистом неслись в прошлое. Я искал Карлу, ту Карлу, которую знал и любил, но каждый момент с ней, прокрученный в памяти, грозил выдать некий тайный смысл и её ложь. Я вспомнил свою первую встречу с Карлой, то мгновение, когда она протянула руку, чтобы остановить меня: я чуть не попал под автобус. Это случилось на Артур Бандер‑роуд, на углу близ Козуэй, недалеко от «Индийской гостиницы», в самом сердце зоны туристического бизнеса. Может быть, она поджидала там иностранцев вроде меня, ведя охоту за полезными рекрутами, которые могли бы работать на Кадера, когда ему это понадобится? Несомненно, так оно и было. Я и сам немного промышлял почти тем же самым, когда жил в трущобах, – слонялся в тех же местах, высматривая только что прилетевших иностранцев, которым нужно было поменять деньги или купить чаррас.
К нам подошёл Назир. В нескольких шагах от него лицом ко мне стояли Ахмед Задех, Кадербхай и Халед. Назир с мрачным видом обозревал небо с юга на север, высчитывая минуты, когда на нас обрушится снежная буря. Все вещи, собранные на обратную дорогу, были дважды проверены и упакованы, и ему не терпелось поскорее отправиться в путь.
– А как насчёт вашей помощи с клиникой? – спросил я, испытывая тошноту и зная, что стоит мне разомкнуть колени и расслабить ноги, они подогнутся, и я упаду. Кадер молчал, и я повторил вопрос: «Как насчёт клиники? Почему вы помогли мне с ней? Было ли это частью плана? Того плана?
Широкое плато продувалось пронизывающим до костей ледяным ветром, который яростно хлестал нам в лицо с такой силой, что мы нетвёрдо стояли на ногах. Небо быстро темнело, грязно‑серая волна облаков перевалила через горы и покатилась в сторону далёкой равнины и еле мерцающего, словно он умирал, города.
– Ты здесь хорошо поработал, – сказал он вместо ответа.
– Я вас не об этом спрашивал.
– Мне кажется, сейчас не время говорить о таких вещах, Лин.
– Самое время, – настаивал я.
– Существуют некоторые обстоятельства, которые ты не сможешь понять, – заявил он, словно уже много раз думал об этом.
– Так хотя бы расскажите о них.
– Ладно. Медикаменты, которые мы доставили в этот лагерь, антибиотики и пенициллин, что мы привезли на эту войну, – всё это от прокажённых Ранджита.
– О, Господи! – простонал я
– Я воспользовался предоставленной мне возможностью, тем странным фактом, что ты – одинокий иностранец без всяких связей с посольством – открыл клинику в принадлежащей мне трущобе. То был редкий шанс испытать медикаменты на людях из джхопадпатти. Ты ведь понимаешь: я должен был убедиться в их годности, прежде чем везти на войну.
– Ради Бога, Кадер! – зарычал я.
– Мне пришлось…
– Только грёбаный маньяк мог это сделать!
– Полегче, Лин! – рявкнул Халед сзади. Остальные стояли в напряжённом ожидании рядом с Кадером, словно опасались, что я могу на него наброситься. – Ты перешёл всякие границы!
– Перешёл границы! – выпалил я, захлёбываясь от возбуждения, чувствуя, как стучат мои зубы, и пытаясь заставить повиноваться себе онемевшие руки и ноги. – Я перешёл ваши сраные границы! Он использует людей в трущобах как подопытных кроликов или лабораторных крыс, мать его, чтобы испытать свои антибиотики, использует меня, вовлекая людей в это надувательство, именно потому, что они поверили мне, а я, видите ли, перехожу границы!
– Но ведь никто не пострадал! – выкрикнул Халед мне в спину. – Все медикаменты оказались годными, люди чувствовали себя хорошо. Ты сделал свою работу как следует.
– Надо уйти с этого холода и всё обговорить, – поспешно вставил Ахмед Задех, надеясь добиться примирения. – Кадер, прежде чем отправляться в путь, надо подождать, пока пройдёт эта снежная буря. Уйдём в укрытие.
– Ты должен понять, – твёрдо сказал Кадер, не обращая на него внимания. – Это было решение военного времени: двадцатью людьми рискуют, чтобы спасти тысячу, а тысячью – ради спасения миллиона. И ты должен мне поверить: мы знали, что медикаменты хорошие. Вероятность того, что от прокажённых Ранджита будут поставлены некачественные лекарства, была крайне мала. Мы были почти абсолютно уверены, что медикаменты неопасны, когда передавали их тебе.
– Расскажите мне о Сапне. – Вот, наконец, и вышел наружу мой самый глубокий страх, связанный с ним и вызванный близостью к нему. – Это тоже ваша работа?
– Я не Сапна. Но ответственность за эти убийства падает и на меня. Сапна убивал для меня – вот в чём причина, и, если хочешь знать всю правду, я получил большую выгоду от кровавой работы Сапны. Из‑за того, что Сапна существовал, из‑за страха перед ним, и потому что я взял на себя обязательство разыскать и остановить его, политики и полиция позволили мне провезти винтовки и другое оружие через Бомбей в Карачи и Кветту, и дальше – на эту войну. Кровь тех, кого убил Сапна, – смазка для наших колёс. И я сделаю это снова: использую его преступления и совершу собственными руками новые убийства, если это поможет нашему делу. У нас, Лин, у всех, кто здесь, есть общее дело. И мы будем сражаться и жить, и, возможно, умрём за него. Если мы выиграем эту битву, изменится весь ход истории, отныне и навсегда, в этом месте и во всех будущих битвах. Вот в чём наше дело: изменить весь мир. А в чём заключается твоё дело? В чём твоё дело, Лин?
В воздухе уже кружились первые снежинки, и я так замёрз, что дрожал, буквально трясся от холода, так что стучали зубы.
– А как насчёт… как насчёт мадам Жу… когда Карла заставляла меня притворяться, что я американец. Это была её идея или часть вашего плана?
– Нет. Карла ведёт собственную войну против Жу, у неё свои резоны. Но я одобрил её план использовать тебя, чтобы вызволить из Дворца её подругу. Хотелось посмотреть, сумеешь ли ты сделать это. У меня уже тогда возникла идея, что когда‑нибудь ты станешь моим американцем в Афганистане. И ты, Лин, справился как надо. Не многие сумели бы совладать с Жу в её собственном Дворце.
– И последнее, Кадер, – выдавил я. – Когда я попал в тюрьму… имели ли вы к этому какое‑то отношение?
Нависло тяжёлое молчание, мёртвая тишина, нарушаемая лишь дыханием и оставляющая в памяти след более глубокий, чем самый резкий звук.
– Нет, – наконец ответил он. – Но, по правде сказать, я мог бы вытащить тебя оттуда уже через неделю, если бы захотел. Я почти сразу же узнал о твоём аресте и помочь тебе было в моей власти, но я этого не сделал, хотя и мог.
Я посмотрел на Назира и Ахмеда Задеха: они спокойно встретили мой взгляд. Халед Ансари ответил мне гримасой, в которой соединились страдание и сердитый вызов, – кожа на лице натянулась, и рассекающий его надвое зазубренный шрам выделился ещё резче.
Они всё знали. Знали, что Кадер оставил меня там. Ладно: Кадер мне ничего не был должен. Не он посадил меня в тюрьму, и он вовсе не был обязан вызволять меня оттуда. Но, в конце концов, он это сделал – вытащил меня и тем самым спас мне жизнь. Допустим, я заслужил, чтобы меня так сильно били, но ведь и другие люди приняли побои из‑за меня, пытаясь передать ему моё послание. И если бы мы даже сумели это сделать, Кадер проигнорировал бы полученное сообщение и оставил меня в тюрьме до тех пор, пока сам не был бы готов действовать. Ладно, поделом мне, пусть мои надежды были пустыми, несбыточными. Но если вы убедите человека в том, что его упования тщетны, что он надеялся напрасно, вы убьёте его веру, убьёте ту светлую сторону его существа, которой необходимо, чтобы её любили.
– Вы хотели быть уверены, что я… проникнусь к вам благодарностью. Поэтому оставили меня там. Причина в этом?
– Нет, Лин. Просто тебе не повезло, таков был твой рок – кисмет – в тот момент. У меня была договорённость с мадам Жу: она помогала нам встречаться с политиками, а также заслужить благосклонность одного пакистанского генерала – она водила с ним знакомство. Но на самом деле он был особым клиентом Карлы: именно она в первый раз привела этого генерала к мадам Жу. Контакт с ним представлял для меня огромную ценность: генерал играл чрезвычайно важную роль в моих планах. А мадам Жу настолько возненавидела тебя, что лишь твоё заключение в тюрьму могло её удовлетворить. Она хотела, чтобы тебя там убили. Но в тот же день, когда моя работа была закончена, я послал за тобой Викрама, твоего друга. Ты должен мне поверить: я никогда не хотел тебе зла. Я люблю тебя. Я…
|
|
|
