Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

География, достопримечательности, религии, народы 60 глава




– Как там Кадербхай? – спросил один из них.

Я посмотрел в его крепкое молодое лицо. Его звали Амир, это был храбрый и надежный гунда, преданный Кадер Хану. В первую секунду у меня мелькнула невероятная мысль, что он решил так пошутить по поводу гибели Кадера, и вспыхнуло желание заткнуть эту шутку ему в глотку, но я тут же понял, что он просто не знает. «Но как это может быть? – подумал я. – Почему они не знают?» Инстинкт подсказал мне, что лучше оставить вопрос без ответа. Я коротко улыбнулся Амиру и постучал в дверь.

На стук вышел приземистый лысеющий толстяк в белой фуфайке и набедренной повязке. Увидев меня, он схватил мою руку обеими своими и стал трясти. Это был Раджубхай, отвечавший за сбор и хранение всей валюты, которая находилась в распоряжении совета мафии. Он втащил меня в помещение и закрыл за нами дверь. Бухгалтерия была средоточием всей его жизни, как деловой, так и личной, – он проводил здесь двадцать часов из каждых двадцати четырех. Под фуфайкой у него был перекинут через плечо тонкий выцветший бело‑розовый шнур, свидетельствовавший о том, что он был правоверным индусом, каких тоже было немало в мафии Абдель Кадера, по преимуществу состоявшей из мусульман.

– Линбаба! Счастлив видеть тебя! – воскликнул он. – Кадербхай кахан хайн? – А где Кадербхай?

Тут уж я с трудом сохранил невозмутимый вид. Раджубхай был одним из высших чинов в мафии и присутствовал на заседаниях совета. Если он не знал о гибели Кадера, значит, не знал никто в городе. А раз так, то, по‑видимому, Махмуд и Назир постарались, чтобы эта новость не достигла ничьих ушей. Однако было непонятно, почему они не предупредили меня об этом. Как бы то ни было, я решил, что не стоит раскрывать их секрет.

Хам акела хайн, – ответил я, улыбнувшись. – Я один.

Это не было ответом на его вопрос, и глаза Раджубхая сузились.

Акела… – повторил он. – Один…

– Да, Раджубхай, – сказал я и поспешил сменить тему. – Ты мог бы дать мне прямо сейчас денег? Меня ждет внизу такси.

– Тебе нужны доллары?

– Доллары нахин. Сирф рупиа.Не доллары. Только рупии.

– Сколько тебе надо, Лин?

До‑до‑тин хазар.Две‑три тысячи, – ответил я, употребив жаргонное выражение, которое обычно подразумевало три.

Тин хазар! – проворчал он по привычке, хотя сумма в три тысячи рупий, внушительная для уличных дельцов или жителей трущоб, в этом царстве контрабандной валюты была смехотворной. У Раджубхая ежедневно скапливалось в сотни раз больше, и ему случалось выдавать мне в качестве зарплаты и комиссионных по шестьдесят‑семьдесят тысяч.

Абхи, бхайа, абхи! – Сейчас, брат мой, сейчас.

Он повернул голову к одному из своих помощников и вздернул одну бровь. Служащий тут же вручил Раджубхаю пачку использованных, но вполне приличных ассигнаций, тот передал ее мне. Я отсчитал две штуки и сунул их в карман рубашки, а остальные упрятал в более глубокий жилетный карман.

Шукриа, чача. Майн джата ху, – улыбнулся я. – Спасибо, дядюшка. Я побежал.

– Лин! – остановил меня Раджубхай, схватив за рукав. – Хамара бета Халед, кайса хайн? – Как там наш сын Халед?

– Халеда нет с нами, – ответил я, стараясь не выдать своих чувств голосом или выражением лица. – Он отправился в путешествие, ятра, и не знаю, когда мы теперь увидим его.

Я сбежал вниз, прыгая через ступеньку и каждая, на которую я приземлялся, отзывалась дрожью в моих икрах. Водитель тронул такси с места, я велел ему ехать в магазин одежды на Козуэй. Одной из услад бомбейских сибаритов было наличие множества магазинов с почти неограниченным ассортиментом относительно недорогой качественной одежды, которая постоянно обновлялась в соответствии с новыми веяниями индийской и зарубежной моды. В лагере беженцев Махмуд Мелбаф дал мне длинный жилет серо‑голубого цвета, белую рубашку и коричневые брюки из грубой ткани. Для путешествия одежда вполне подходила, но в Бомбее в ней было жарко, она выглядела странно и привлекала внимание, так что мне надо было купить что‑нибудь более современное, чтобы не выделяться в толпе. Я выбрал две пары черных джинсов с большими крепкими карманами, белую шелковую рубашку навыпуск и кроссовки – мои старые ботинки уже никуда не годились. В примерочной я переоделся, пристегнув к брючному ремню ножны с ножом и прикрыв их сверху рубашкой.

Стоя в очереди у кассы, я увидел в зеркале чье‑то грубое ожесточившееся лицо и не сразу понял, что это я. Вспомнив снимок, сделанный Кишмишем, я пристально вгляделся в отражение. Лицо в зеркале выражало холодное безразличие и угрюмую решимость, а в глазах, глядящих с фотографии, и намека ни на что подобное не было. Я схватил темные очки и нацепил их на нос. «Неужели я так изменился?» Я надеялся, что после того, как я приму горячий душ и сбрею густую бороду, мой суровый облик несколько смягчится. Однако суровость была не столько во внешности, сколько внутри меня, и я не был уверен, можно ли назвать ее просто суровостью или стойкостью, или же это нечто более жестокое.

Около «Леопольда» я расплатился с такси и помедлил в толпе на тротуаре, глядя на широкие двери ресторана, где, по сути, началось все, связанное с Карлой и Кадербхаем. Входя в какую‑либо дверь, мы делаем шаг как в пространстве, так и во времени. Каждая дверь ведет не только в данное помещение, но также в его прошлое и текущее нам навстречу будущее. Люди осознали это еще в древности, в своем пра‑разуме и пра‑воображении. И до сих пор в любом уголке земли, от Ирландии до Японии, можно встретить человека, который с благоговением украшет вход в жилище. Поднявшись по ступенькам, я прикоснулся рукой к дверному косяку, а затем к груди около сердца, приветствуя судьбу и отдавая дань памяти умершим друзьям и врагам, входившим в зал вместе со мной.

Дидье Леви сидел на своем обычном месте, откуда ему было видно и публику в зале, и прохожих на улице. Он разговаривал с Кавитой Сингх, сидевшей спиной ко входу. Я направился к ним. Дидье поднял голову и увидел меня. Каждый из нас пытался прочитать в глазах другого его текущие потоком мысли, подобно прорицателям, разгадывающим магический смысл в разбросанных перед ними костях.

– Лин! – воскликнул он и, бросившись ко мне, обхватил меня руками и рацеловал в обе щеки.

– Как приятно видеть тебя снова, Дидье!

– Тьфу! – сплюнул он, вытирая губы тыльной стороной ладони. – Если эта борода – непременный атрибут воинов Аллаха, то я благодарю Господа или кто там есть, что он сделал меня атеистом и трусом!

В копне его темных волос, спускавшихся до воротника, прибавилось, как мне показалось, седины. Бледно‑голубые глаза еще больше покраснели и глядели чуть более устало. Но брови по‑прежнему изгибались с нечестивым лукавством, а верхняя губа кривилась в игривой ухмылке, которую я так любил. Он был все тем же и все там же, и я сразу почувствовал, что я дома.

– Здравствуй, Лин! – сказала Кавита, отодвигая Дидье и обнимая меня.

Кавита была прекрасна и стройна. Густые темно‑каштановые волосы были ввзбиты в художественном беспорядке и косо нависали над ясными глазами. Небрежное дружеское прикосновение ее руки к моей шее показалось мне настолько упоительным после афганского снега и крови, что я ощущаю его и теперь, спустя многие годы.

– Ну садись же, садись! – вскричал Дидье, жестом приказывая официанту принести выпивку. – Merde [161] мне говорили, что ты погиб, но я не верил этому! Ты не представляешь, как я рад тебя видеть! Ну, сегодня‑то мы уж напьемся, non[162]?

– Увы, – ответил я, сопротивляясь его попытке усадить меня силой. Разочарование в его глазах заставило меня сбавить решительный тон, хотя и не убавило решимости. – Еще не вечер, а у меня есть… одно важное дело.

– Ну хорошо, – вздохнул он. – Но уж один‑то стаканчик ты обязан пропустить со мной. Покинуть меня, не дав мне возможности хотя бы чуточку развратить несгибаемого воина, – это было бы нарушением всяких приличий. В конце концов, какой смысл возрождаться из мертвых, если нельзя отметить это с друзьями?

– Ладно, – уступил я, улыбаясь, но продолжая стоять. – Но только одна порция виски, двойная. Это будет достаточно развратно?

– Ах, Лин, – ухмыльнулся он. – Разве может быть в этом клейко‑сладостном мире что‑нибудь достаточно развратное?

– Было бы желание, может, что‑нибудь и найдется. Надежда умирает последней.

– Святая правда, – согласился он, и мы оба рассмеялись.

– Я покидаю вас, – сказала Кавита, поцеловав меня в щеку. – Мне надо возвращаться на работу. Лин, давай как‑нибудь встретимся в ближайшее время. У тебя такой восхитительный… дикий вид, йаар. Никогда не видела человека, который был бы так похож на ходячую легенду.

– Ну, насчет легенды не знаю, но парочкой историй я мог бы поделиться – не для печати, разумеется. На беседу за обедом хватит.

– Буду с нетерпением ждать, – ответила она, поглядев на меня долгим взглядом, отозвавшимся во мне сразу в нескольких местах. – Отпустив меня, она с улыбкой обратилась к Дидье: – Надеюсь, Дидье, ты не утратишь своей задиристости и не впадешь в сентиментальность из‑за того, что Лин вернулся, йаар. Задери кого‑нибудь – ради меня.

Я проводил ее взглядом. Официант принес выпивку, и Дидье потребовал, чтобы я все‑таки присел.

– Друг мой, стоя можно есть – если обстоятельства вынуждают, или заниматься сексом – если умеешь, но пить виски стоя невозможно. Это варварство. Разве что человек произносит при этом тост в честь чего‑то очень возвышенного. А в остальных случаях тот, кто пьет виски стоя, – сущий дикарь, который ни перед чем не остановится.

Пришлось сесть. Дидье тут же поднял свой стакан, провозгласив:

– За тех, кто выжил.

– А за погибших? – спросил я, не трогая свою выпивку.

– И за погибших, – согласился он, дружески улыбнувшись.

Я чокнулся с ним и опрокинул стакан.

– А теперь, – произнес он категорическим тоном, прогнав улыбку, – расскажи мне, что у тебя случилось.

– Начиная с какого момента? – усмехнулся я.

– Я имею в виду, что за проблема не дает тебе покоя в данный момент? У тебя такое решительное выражение лица, что это явно неспроста.

Я молча смотрел на него, втайне радуясь тому, что нахожусь в обществе человека, который читает мои мысли по выражению лица.

– Лин, у тебя очень озабоченный вид. Что тебя гложет? Поделись со мной. Если тебе так легче, начни с Афганистана.

– Кадер погиб, – ответил я бесстрастным тоном, разглядывая свой пустой стакан.

– Нет! – воскликнул Дидье с ужасом и негодованием.

– Увы, да.

– Нет, не может быть! Я знал бы об этом. Об этом говорил бы весь город!

– Я вместе с другими переносил его тело в наш лагерь и хоронил его. Он умер, Дидье. Они все умерли. Оттуда вернулись только трое: Назир, Махмуд и я.

– Абдель Кадер мертв… Невозможно поверить…

Лицо Дидье было мертвенно‑бледным, челюсть отвисла, даже его глаза, казалось, поседели. Он обмяк, будто его пришибли, и стал клониться набок. Я испугался, что он свалится со стула или, чего доброго, его хватит удар.

– Не переживай так, – сказал я ему мягко. – Не хватает только, чтобы ты хлопнулся тут в обморок. Возьми себя в руки!

Он медленно поднял голову и подавленно посмотрел на меня.

– Некоторых вещей, Лин, просто не может быть. Я в Бомбее уже двенадцать, почти тринадцать лет, и всегда, все это время здесь правил Абдель Кадер Хан…

Он опять впал в прострацию, обуреваемый мыслями и чувствами, от которых его голова подергивалась, а нижняя губа дрожала. Мне все это не нравилось. Мне приходилось видеть людей в таком состоянии. В тюрьме заключенные, замкнувшись в своем стыде или страхе, умирали в одиночестве. Но это был длительный процесс, занимавший недели, месяцы, годы. Дидье же пал духом мгновенно и угасал буквально у меня на глазах.

Обойдя стол, я сел рядом с ним и обнял его за плечи.

– Дидье! – прошептал я ему хрипло. – Мне надо идти. Ты меня слышишь? Я хотел узнать насчет своих вещей, которые я оставил у тебя, пока отвыкал от наркотиков у Назира. Помнишь? Я отдал тебе мотоцикл, «Энфилд», а также паспорт, деньги и еще кое‑что. Они нужны мне сейчас. Это очень важно.

– Да, конечно, – ответил он, приходя в чувство и сердито двигая челюстями. – Все твои вещи в целости и сохранности. Не беспокойся.

– Они в твоей квартире на Мерривезер‑роуд?

– Что?

– Ради бога, Дидье! Очнись! Мне надо попасть к тебе домой, чтобы побриться, принять душ и собраться. Мне надо… сделать одно важное дело. Ты мне нужен, старик. Не отталкивай меня, когда мне так нужна твоя помощь.

Поморгав, он посмотрел на меня со столь знакомой кривой ухмылкой.

– Как мне понимать твои слова? – вопросил он с негодованием. – Дидье Леви никогда и никого не отталкивал! Разве что совсем рано утром. Ты же знаешь, Лин, как я ненавижу людей, пристающих со своими делами по утрам – почти так же сильно, как копов. Alors, пошли!

В квартире Дидье я сбрил бороду, вымылся и переоделся. Дидье настоял на том, чтобы я съел омлет, и стал готовить его, пока я отыскивал в двух коробках со своими вещами оставленный мною денежный запас – около девяти тысяч долларов, – ключи от мотоцикла и свой лучший фальшивый паспорт. Документ был канадский, с просроченной фальшивой визой. Ее надо было срочно обновить. Если дело, которое я задумал, сорвется, мне понадобятся деньги и безупречный паспорт.

– И куда же ты теперь направляешься? – спросил Дидье, когда я покончил с едой и вымыл посуду под краном.

– Прежде всего, внести кое‑какие поправки в паспорт. А потом к мадам Жу.

Куда?

– Надо расставить все точки над «i». Отдать старые долги. Халед передал мне… – Я запнулся. Упоминание этого имени смешало мои мысли, погрузило в белую метель эмоций, отголосок той снежной вьюги, сквозь которую Халед ушел в ночь. Усилием воли я подавил эмоции. – В Пакистане Халед передал мне твою записку. Спасибо тебе за нее. Но я все равно не понимаю, что за вожжа попала ей под хвост, почему она решила засадить меня в тюрьму. У меня не было с ней никаких личных счетов. Но теперь есть. После четырех месяцев в Артур Роуд они появились. Поэтому мне нужен мотоцикл. Не хочу брать такси. И нужно, чтобы паспорт был в порядке, если придется предъявлять его копам.

– Но разве ты не знаешь? На Дворец мадам Жу было совершено нападение неделю назад – нет, дней десять уже. Его атаковала толпа, подстрекаемая Шив Сеной. Они ворвались в здание, разгромили там все, а потом подожгли. Стены сохранились, некоторые лестницы и помещения наверху остались нетронутыми, но в целом особняк разрушен и никогда больше не будет функционировать. Его наверняка снесут. С Дворцом покончено, Лин, и с самой мадам тоже.

– Она убита? – спросил я сквозь зубы.

– Нет, жива. И говорят, по‑прежнему во Дворце. Но лишилась всей своей власти. У нее ничего не осталось. Она сама – ничто, нищая. Ее слуги рыскают по городу в поисках хоть какой‑нибудь пищи для нее, а она тем временем сидит и ждет, пока ее Дворец не обрушится окончательно. С ней покончено, Лин.

– Еще не совсем.

Я направился к выходу, но он кинулся ко мне с таким несвойственным ему проворством, что я не мог сдержать улыбки.

– Лин, пожалуйста, одумайся! Давай посидим здесь, разопьем бутылочку‑ другую. А? Ты успокоишься, придешь в себя.

– Я и так достаточно спокоен, – ответил я, улыбаясь тому, что он так тревожится за меня. – Я не знаю… что именно я собираюсь сделать. Но мне надо покончить с этим раз и навсегда, Дидье. Я не могу просто… оставить все, как есть. Я хотел бы махнуть на это рукой, но не могу. В этом Дворце слишком многое… переплелось, что ли.

Мне и самому было не вполне понятно, что меня подстегивало, – явно не только желание отомстить. В этой клейкой сети, связавшей воедино мадам Жу, Кадербхая, Карлу и меня, запуталось столько постыдных секретов, тайн и предательств, что я никак не мог взглянуть на все это ясно и объяснить это моему другу.

Bien [163], – вздохнул он, увидев по моему лицу, что меня не переубедить. –

Если уж тебе непременно надо туда идти, я пойду с тобой.

– Это исключено… – начал я, но он прервал меня гневным жестом.

– Лин! Это я сообщил тебе о том, что она подвергла тебя всем этим… ужасам. И теперь я обязан пойти с тобой, потому что иначе на мне будет лежать ответственность за все, что случится. А ты же знаешь, друг мой, я ненавижу ответственность почти так же сильно, как копов.

 

Глава 38

 

Хуже пассажира, чем Дидье Леви, невозможно было придумать. Он так судорожно вцепился в меня, что трудно было управлять мотоциклом. Он взвывал всякий раз, когда мы приближались к какому‑либо автомобилю, и визжал, когда мы обгоняли его. На крутых поворотах, где мотоцикл по всем законам физики клонился в сторону, Дидье начинал ерзать и метаться, чтобы вернуть машину в вертикальное положение. Когда мы останавливались на перекрестках, он тут же со стоном спускал ноги на землю и вытягивал их, чтобы размять, а когда мы трогались с места, он не успевал подтянуть их и промахивался мимо подножки, так что его ноги какое‑то время волочились вслед за мотоциклом. Если ему казалось, что едущая рядом машина слишком сблизилась с нами, он отпихивал ее ногой и грозил водителю кулаком. По моим прикидкам, за полчаса езды с Дидье по оживленной магистрали мотоциклист подвергается примерно такой же опасности, что и за месяц под пулями в Афганистане.

Я затормозил около нашей мастерской, где всегда трудились мои шри‑ланкийские друзья Виллу и Кришна. Но мастерская выглядела странно. Двери были распахнуты, над ними висела новая вывеска. Заглянув внутрь, я увидел, что вместо фальшивых паспортов здесь теперь изготавливают цветочные гирлянды.

– Что‑то не так? – спросил Дидье, когда я вернулся и нажал на стартер.

– Да. Они куда‑то переехали. Придется заглянуть к Абдулу, чтобы выяснить.

– Alors! [164] – обреченно воскликнул Дидье, обхватив меня так крепко, будто мы вдвоем спускались на одном парашюте. – Кошмар продолжается!

Спустя несколько минут я оставил его с мотоциклом возле особняка Абдула Гани. Охранник у входа узнал меня и поднял руку в шутливом салюте. Я всунул в другую бумажку в двадцать рупий, он открыл передо мной дверь, и я вошел в прохладный вестибюль, где меня встретили двое слуг. Они тоже хорошо знали меня и повели на второй этаж, дружески улыбаясь и жестами выражая свои эмоции, вызванные видом моих отросших волос и отощавшей фигуры. Один из них постучал в дверь большого кабинета Гани и приложил ухо к филенке в ожидании ответа.

Ао! – крикнул Абдул. – Войдите!

Слуга вошел, закрыв дверь за собой, но через несколько секунд вернулся и, покачав мне головой, пригласил в комнату. Сияющее солнце врывалось в высокие арочные окна, отбрасывая зубья и когти теней на полированный пол. Абдул сидел в кресле с подголовником лицом к окну. Мне были видны только его пухлые руки, свисавшие, как сардельки в мясной лавке.

– Итак, это правда.

– Что правда? – спросил я, обогнув кресло и встав перед ним. Меня поразило, как постарел старый друг Кадера всего за девять месяцев. Густые волосы были наполовину седыми, наполовину белыми, на бровях лежал серебряный иней. От крыльев носа к углам рта и дальше по отвисшей челюсти спускались две глубокие складки. Губы, некогда непревзойденные по роскошной чувственности, растрескались, как у Назира на снежной вершине. Мешки под глазами свисали ниже скул и вызывали у меня дрожь, заставив вспомнить глаза сумасшедшего Хабиба. А глаза – его смеющиеся золотисто‑янтарные глаза – были пусты, прежнее самодовольное хитроумие и бьющая через край жизнерадостность испарились.

– Ты и вправду вернулся, – ответил он со своим оксфордским выговором. – А где Кадер?

С Гани нельзя было ограничиться уклончивым ответом.

– Он погиб, Абдул, – сказал я. – Он… его подстрелили русские, когда он пытался доставить в свою родную деревню лошадей.

Абдул схватился за сердце и зарыдал, как ребенок, бормоча что‑то невнятное и стеная. Крупные слезы потоком хлынули из его глаз. Взяв себя в руки, он посмотрел на меня, приоткрыв рот.

– Кто еще вернулся с тобой? – спросил он.

– Назир, Махмуд и еще мальчик по имени Ала‑уд‑Дин. Нас только четверо.

– А Халед? Где Халед?

– Он… ушел в самый последний вечер, когда был сильный буран, и больше мы его не видели. Наши говорили, что слышали где‑то вдали выстрелы, но неизвестно, в него стреляли или нет. Так что я не знаю, что с ним случилось.

– Значит, это будет Назир… – пробормотал он.

Его опять стали сотрясать рыдания, он закрыл лицо своими мясистыми руками. Я смотрел на него, испытывая неловкость и не зная, что сказать или сделать. С того самого момента, когда я держал в руках тело Кадера на снежном горном склоне, я отказывался признать факт его смерти. Мой гнев на Кадер Хана еще не прошел, я загораживался им, как щитом, отодвигая скорбь и любовь к нему в самый дальний угол сердца. Пока я был зол на него, я мог бороться со слезами и тоской и не расклеиваться, как Абдул. Пока я был зол, я мог сосредоточиться на своих делах, мог думать о Кришне и Виллу, о мастерской. Я хотел спросить Абдула о ней, но он заговорил первый.

– Жизнь Кадера была, конечно, уникальной, но ты знаешь, во сколько нам обходилось то, что он взял на себя роль героя с его роковым уделом? В миллионы. Мы потратили миллионы на эту его войну. Мы уже несколько лет так или иначе участвуем в ней. Может показаться, что это не такие уж большие деньги. Но это не так. Ни одна организация не может устоять, когда ее руководитель слепо следует своему роковому уделу. А переубедить его было невозможно. Невозможно было спасти его. Деньги для него ничего не значили. Как можно вести дела с человеком, который не понимает ценности денег? Деньги – это то, что объединяет всех цивилизованных людей, согласись. Если деньги ничего не значат, то нет и цивилизации. Нет ничего.

Его речь перешла в неразборчивое бормотание. Слезы ручьями стекали с его щек и падали сквозь солнечный свет на его колени.

– Абдулбхай… – обратился я к нему, выждав некоторое время.

– А? Что?.. Уже? – воскликнул он. В глазах его внезапно вспыхнул страх, нижняя губа скривилась с такой злобой, какой я никогда не видел в нем и даже не подозревал, что он на нее способен.

– Абдулбхай, где теперь работают Кришна и Виллу? На старом месте я их не нашел. Мне надо кое‑что подправить в паспорте. Вы не скажете, куда перевели мастерскую?

Страх сжался в две маленькие точки, настороженно блестевшие в центре его глаз. На губах появилось некое подобие его обычной сластолюбивой улыбки; он поглядел на меня с какой‑то жадной сосредоточенностью.

– Ну конечно, конечно, Лин! – усмехнулся он, утирая слезы ладонями. Мастерская теперь здесь, в этом доме. Мы переоборудовали под нее подвальное помещение, мальчики и сейчас там работают. Туда можно попасть через люк в кухне. Икбал покажет тебе дорогу.

– Спасибо, – ответил я и, помолчав, добавил: – Мне сейчас надо идти… Но я еще зайду вечером или, по крайней мере, завтра, так что мы скоро увидимся.

Иншалла, – ответил он тихо, опять уставившись в окно, – иншалла.

Я прошел на кухню, поднял тяжелую крышку люка и спустился по ступенькам в ярко освещенный подвал. Кришна и Виллу обрадовались мне и тут же взялись за мой паспорт. Мало что могло доставить им такое же удовольствие, как какая‑нибудь сложная задачка по подделке паспорта, и они стали с воодушевлением обсуждать, как лучше с ней справиться.

Пока они работали, я осмотрел новую мастерскую. Это было большое помещение, оно явно превышало площадь, занимаемую домом Абдула Гани. Заполненное смотровыми камерами, печатными станками, фотокопировальными устройствами и шкафами для хранения материалов, оно тянулось метров на сорок в глубину. По‑видимому, под мастерскую был использован также подвал соседнего дома. Возможно, Гани купил его для этой цели. А раз так, то должен был существовать еще один выход из подвала, ведущий в соседний дом. Я начал было искать его, но тут Кришна крикнул, что моя виза готова. Я решил вернуться сюда при первой возможности, чтобы как следует изучить планировку.

– Прости, что заставил тебя ждать так долго, – сказал я Дидье, вернувшись к мотоциклу. – Я не думал, что застряну здесь. Но зато виза готова, и мы можем двигать прямо к мадам Жу.

– Не спеши, Лин, – вздохнул Дидье, вцепившись в меня со свежими силами. – Акт отмщения, как и половой акт, должен производиться с чувством, с толком, с расстановкой.

– Карла? – спросил я его через плечо, лавируя в потоке несущегося металла.

Non, мне кажется, это мое! – крикнул он в ответ. – Но… по правде говоря, я не уверен. – Мы оба рассмеялись, согретые воспоминанием о Карле.

Я припарковал мотоцикл на подъездной дорожке жилого дома в квартале от Дворца. Мы прошлись мимо него по противоположной стороне улицы, изучая обстановку. В целом фасад здания оставался в прежнем виде, но о нападении на него можно было догадаться по тому, что вход был заколочен досками, а окна закрыты металлическими и деревянными ставнями. Мы повернули обратно и еще раз прошли мимо Дворца, пытаясь определить, с какой стороны лучше проникнуть в него.

– Если она действительно здесь, а слуги доставляют ей еду из внешнего мира, то они явно пользуются каким‑то другим входом, – заметил Дидье.

– Да, несомненно.

Неподалеку мы нашли проулок, пересекающийся с главной улицей и, очевидно, ведущий к задам дома. Он резко отличался от чистой, поддерживавшей достойный вид улицы своей загаженностью. Мы углубились в него, осторожно ступая между нечистотами и зловонными лужами, тщательно огибая кучи засаленного мусора непонятного происхождения. По страдальческой гримасе на лице Дидье можно было догадаться, что он подсчитывает, сколько стаканов виски ему понадобится выпить, чтобы избавиться от воспоминаний о вони, наполнявшей его ноздри. По обеим сторонам проулка тянулись кирпичные, каменные и бетонные заборы, уже несколько десятков лет соединенные в сплошую стену, поросшую мхом и вьющимися растениями.

Завернув за угол и пройдя несколько зданий, мы подошли к высокой каменной стене, ограждавшей Дворец. В стене имелась небольшая деревянная калитка, открывшаяся при первом прикосновении. Мы вошли в просторный двор, который когда‑то был, несомненно, красив и уютен, пока не подвергся нападению толпы. Массивные глиняные горшки были опрокинуты и разбиты, росшие в них растения и цветы разбросаны по всему двору. Садовую мебель изрубили в щепки. Даже плитки, которыми был вымощен двор, во многих местах раскрошились, будто по ним колотили молотком.

Мы нашли почерневшую дверь, ведущую в дом. Она была незаперта и от толчка сразу отворилась с жалобным ржавым скрипом.

– Подожди меня здесь, – велел я Дидье тоном, не терпящим возражений. – Если кто‑нибудь появится, постарайся его задержать или подай мне сигнал.

– Как скажешь, – вздохнул он. – Не пропадай надолго. Мне совсем не нравится торчать тут. Bonne chance [165].

Я вошел в здание. Дверь захлопулась за мной, я очутился в темноте и пожалел, что не захватил с собой фонарик. Пол был усеян битой посудой, кастрюлями, горшками и прочей кухонной утварью, валявшейся среди обгоревших обломков мебели и обрушившихся балок. Выбравшись из кухни, я медленно направился по коридору в переднюю часть дома, миновав несколько комнат со следами пожара. В одной из них огонь постарался вовсю, от пола остались лишь обуглившиеся опорные балки, которые торчали наподобие ребер какого‑то почившего гигантского животного.

Наконец я добрался до лестницы, по которой поднимался несколько лет назад с Карлой. Живописные обои с орнаментом Уильяма Морриса были подпалены и свисали клочьями с пузырящихся стеновых покрытий. Сама лестница тоже обгорела, вместо ковра под ногами были нитевидные скопления пепла и золы. Я стал осторожно подниматься, пробуя каждую ступеньку ногой, прежде чем ступить на нее. Одна из них обломилась‑таки под моим весом, и я поспешил добраться до площадки второго этажа.

Тут тоже все было погружено во тьму, и я задержался, пока глаза не привыкли к ней и не стали видны прожженные в полу дыры. Некоторые части дома были основательно разрушены и деформированы огнем, другие сохранились в полной неприкосновенности и лишь усугубляли впечатление жуткой призрачности окружающего. Было такое ощущение, будто я нахожусь между сожженным прошлым и обгоревшим настоящим и моя память воссоздает отдельные фрагменты в том виде, какой они имели до пожара.

В одном месте моя нога провалилась сквозь пол, от которого осталась лишь тонкая поверхностная пленка, я отпрянул в сторону и налетел на стену. Стена, на вид такая же прочная, как и все остальные, оказалась фанерной перегородкой, оклеенной все теми же обоями, и не выдержала удара. Я почувствовал, что лечу вниз, и неуклюже замахал руками, пытаясь нащупать какую‑нибудь опору. Однако летел я совсем недолго и, приземлившись вместе с обломками перегородки, догадался, что нахожусь в одном из тайных переходов Дворца.

Передо мной был узкий извилистый коридор, огибавший все внутренние помещения. В их стенах на разной высоте были вмонтированы металлические решетки – некоторые почти у самого пола, к другим надо было подниматься по лесенкам, огороженным перилами. Заглянув скозь одну из этих решеток с ячейками в форме сердечка, я увидел растрескавшееся зеркало, обгоревшую обрушившуюся кровать и почерневшую тумбочку рядом с ней. Я представил себе мадам Жу, которая прячется здесь, затаив дыхание, и смотрит, смотрит…

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...