Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Глава 47. Месса по случаю победы при Лансе




 

То оживление, которое королева Генриетта заметила во дворце и причину которого она тщетно пыталась разгадать, было вызвано ланской победой.

Вестником этой победы принц Конде послал герцога Шатильона, немало ей содействовавшего; ему же было поручено развесить под сводами собора Богоматери двадцать два знамени, взятых у лотарингцев и испанцев.

Известие это имело самое важное значение: борьба с парламентом разрешалась в пользу двора. Вводя без соблюдения должной формы налоги, вызывавшие протест парламента, правительство заявляло, что они необходимы для поддержания чести Франции, и сулило победы над неприятелем. А так как после битвы при Нордлингене не случалось ничего, кроме неудач, то парламенту легко было требовать объяснений у Мазарини по поводу этих побед, вечно обещаемых и все откладываемых на будущее. Но на этот раз ожидания сбылись, был одержан успех, и успех полный. Поэтому всем было ясно, что двор празднует двойную победу: победу над внешним врагом и победу над врагами внутренними. Даже юный король, получив это известие, воскликнул:

– Ага, господа парламентские советники, послушаем, что вы скажете теперь!

За эти слова королева прижала к сердцу своего царственного сына, высокомерный и своевольный нрав которого так хорошо соответствовал ее собственному.

В тот же вечер был созван совет, на который пригласили: маршала де Ла Мельере и г-на де Вильруа, потому что они были мазаринистами; Шавиньи и Сегье, потому что они ненавидели парламент, а также Гито и Коменжа, потому что они были преданы королеве.

Что было решено на этом совете, осталось тайной. Узнали только, что в ближайшее воскресенье в соборе Богоматери состоится торжественная месса по случаю победы при Лансе.

Поэтому в следующее воскресенье парижане проснулись в веселом настроении. Благодарственная месса в те времена была большим событием; тогда не злоупотребляли такими торжественными церемониями, и они производили подобающее впечатление. Даже солнце, казалось, принимало участие в торжестве; оно ослепительно сверкало, золотя мрачные башни собора, уже переполненного огромными толпами народа. Самые темные улицы старого города приняли праздничный вид, и вдоль набережных вытянулись длинные вереницы горожан, ремесленников, женщин и детей, направляющихся в собор Богоматери, подобно реке, текущей вспять к своим истокам.

Лавки были пусты, дома заперты. Всякому хотелось посмотреть на молодого короля, на его мать и на пресловутого кардинала Мазарини, которого все до того ненавидели, что никто не хотел лишить себя случая на него полюбоваться.

Полнейшая свобода царила среди этой бесчисленной народной массы. Всякие мнения высказывались открыто, и, если можно так выразиться, в народе трезвонили о бунте, а тысячи колоколов со всех церквей трезвонили о мессе. Порядок в городе поддерживался самими горожанами. Ничьи угрозы не мешали единодушному проявлению всеобщей ненависти и не замораживали брань на устах.

Все же около восьми часов утра полк гвардии королевы, под командой Гито и его помощника и племянника Коменжа, с трубачами и барабанщиками впереди, стал развертываться между Пале-Роялем и собором. Горожане, всегда падкие до военной музыки и блестящих мундиров, спокойно смотрели на этот маневр.

Фрике нарядился в этот день по-праздничному, и под предлогом флюса, которым он мгновенно обзавелся, засунув за щеку бесчисленное количество вишневых косточек, получил от своего начальника Базена отпуск на целый день. Сначала Базен ему отказал: он был не в духе, во-первых, оттого, что Арамис уехал, не сказав ему куда, затем потому, что был вынужден прислуживать на мессе по случаю победы, которой он сам никак не мог радоваться. Базен, как мы знаем, был фрондер, и если бы при подобном торжестве причетник мог отлучиться, как простой мальчик из хора, то Базен, конечно, обратился бы к архиепископу с той же просьбой, с какой обратился к нему Фрике. Итак, сначала он отказал наотрез. Но тогда, на глазах у Базена, опухоль Фрике так выросла в объеме, что стала угрожать чести всего хора, который был бы, несомненно, опозорен таким уродством. Базен в конце концов, хотя и ворча, уступил. Едва выйдя из собора, Фрике выплюнул всю свою опухоль и сделал в сторону Базена один из тех жестов, которые обеспечивают за парижскими мальчишками превосходство над мальчишками всего мира. Он, понятно, освободился и от своих обязанностей в трактире под предлогом, что ему надо прислуживать на мессе в соборе.

Итак, Фрике был свободен, и, как мы уже сказали, он нарядился в самое роскошное свое платье. Главным украшением его особы была шапка, один из тех не поддающихся описанию колпаков, которые представляют нечто среднее между средневековым беретом и шляпой времен Людовика XIII. Этот замечательный головной убор смастерила ему мать: по прихоти ли или за нехваткой одинаковой ткани, она мало заботилась о подборе красок; и потому это чудо шляпочного искусства XVII века было с одной стороны желтое с зеленым, а с другой – белое с красным. Но Фрике, вообще любивший разнообразие в тонах, только гордился этим.

Отделавшись от Базена, Фрике бегом направился к Пале-Роялю и прибежал туда как раз в ту минуту, когда из ворот дворца выходил гвардейский полк. Так как Фрике явился сюда для того, чтобы насладиться зрелищем и послушать музыку, то он сейчас же присоединился к музыкантам и начал маршировать рядом с ними, сначала изображая барабанный бой с помощью двух грифельных досок, затем подражая губами звукам трубы с искусством, которое не раз доставляло ему похвалу любителей подражательной музыки.

Этого развлечения хватило от заставы Сержантов до Соборной площади, и Фрике все время испытывал истинное наслаждение. Но когда полк пришел на место и роты вошли в Старый город и, развернувшись, построились до самого конца улицы Святого Христофора, вблизи улицы Кокатри, где жил советник Брусель, Фрике вспомнил, что он еще не завтракал, и задумался над тем, куда бы ему направить свои стопы для выполнения этого важного акта в программе дня. По зрелом размышлении он решил поесть за счет советника Бруселя.

Поэтому он пустился бегом, запыхавшись прибежал к дому советника и стал стучать в дверь.

Ему отворила его мать, старая служанка Бруселя.

– Что тебе надо, бездельник, – спросила она, – и почему ты не в соборе?

– Я был там, мамаша Наннета, – ответил Фрике, – но я видел, что там происходят вещи, о которых следовало бы предупредить господина Бруселя.

И с разрешения господина Базена – вы ведь знаете господина Базена, нашего причетника? – я пришел сюда, чтобы поговорить с господином Бруселем.

– Что же ты хочешь сказать господину Бруселю, обезьяна?

– Я хочу поговорить с ним лично.

– Этого нельзя: он работает.

– Ну, я подожду, – сказал Фрике, которого это устраивало тем лучше, что он знал, как использовать свое время.

С этими словами он быстро поднялся по ступеням крыльца, обогнав Наннету.

– Что ж тебе надо наконец от господина Бруселя? – спросила она.

– Я хочу сказать ему, – отвечал ей Фрике, крича во всю глотку, – что с той стороны идет целый гвардейский полк. А так как все говорят, что двор настроен против господина Бруселя, то я пришел предупредить, чтобы он был настороже.

Брусель услышал слова юного плута и, растроганный таким усердием, спустился в нижний этаж; он действительно работал у себя в кабинете, во втором этаже.

– Мой друг, – сказал он, – что нам за дело до гвардейского полка? Ты, верно, с ума сошел, что поднял такой переполох? Разве ты не знаешь, что эти господа всегда так делают и что по пути короля всегда выстраивают рядами этот полк?

Фрике изобразил на своем лице удивление и начал мять в руках свою шапку.

– Ничего нет удивительного, что вы это знаете, господин Брусель, вам ведь известно все, – сказал он, – но я, клянусь богом, ничего не знал и думал услужить вам. Не сердитесь на меня за это, господин Брусель.

– Напротив, мой милый, напротив, твое усердие мне нравится. Наннета, – обратился Брусель к служанке, – достаньте-ка абрикосы, которые прислала нам госпожа де Лонгвиль из Нуази, и дайте полдюжины вашему сыну вместе с краюхой свежего хлеба.

– Ах, благодарю вас, – воскликнул Фрике, – благодарю вас. Я как раз очень люблю абрикосы.

Брусель прошел к своей жене и попросил подать ему завтрак. Было половина десятого. Советник подошел к окну. Улица была совершенно пустынна, но издали доносился, подобно морскому прибою, глухой шум народа, толпы которого, волна за волной, затопляли площадь и улицы вокруг собора Богоматери.

Шум этот еще усилился, когда явился д'Артаньян с ротой мушкетеров и расположился у входа в собор, чтобы держать караул. Он предложил Портосу воспользоваться случаем посмотреть церемонию, и Портос приехал на лучшей из своих лошадей, в парадной форме, в качестве почетного мушкетера, каким некогда был д'Артаньян. Сержант роты, старый солдат времен испанских войн, узнал в Портосе своего бывшего товарища и сообщил своим подчиненным о высоких заслугах этого великана, гордости прежних мушкетеров Тревиля. Поэтому Портоса встретили не только радушно – на него смотрели с восхищением.

В десять часов пушечный выстрел из Лувра возвестил о выезде короля.

Позади гвардейцев, неподвижно стоявших с мушкетами в руках, толпа заколыхалась, как колышутся деревья, когда буйный вихрь склоняет и теребит их верхушки. Наконец в раззолоченной карете показался король с королевой. За ними следовали в десяти каретах придворные дамы, чины королевского дома и весь Двор.

– Да здравствует король! – закричали со всех сторон.

Юный король важно выглянул из окна кареты, сделал довольно приветливое лицо и даже чуть приметно кивнул головой, что вызвало новые восторженные крики толпы.

Процессия подвигалась вперед очень медленно, и на переезд от Лувра к Соборной площади ей понадобилось около получаса. Здесь все прибывшие один за другим вошли под обширные своды сумрачного храма, и богослужение началось.

В то время как члены двора занимали свои места в соборе, карета, украшенная гербами Коменжа, выделилась из вереницы придворных экипажей и медленно отъехала в конец улицы Святого Христофора, совершенно безлюдной. Здесь четыре гвардейца и полицейский офицер, сопровождавшие эту тяжеловесную колымагу, вошли в нее, затем полицейский офицер опустил шторки и сквозь предусмотрительно проделанное отверстие стал глядеть вдоль улицы, словно поджидая кого-то.

Все были заняты церемонией, так что ни карета, ни предосторожности, принятые сидевшими в ней, не привлекли ничьего внимания.

Только зоркий глаз Фрике мог бы их заметить, но Фрике лакомился своими абрикосами, примостившись на карнизе одного из домов в ограде собора.

Оттуда он мог видеть короля, королеву и Мазарини, а мессу слушать так, как если бы он сам прислуживал в соборе.

К концу богослужения королева, заметив, что Коменж стоит около нее, ожидая подтверждения приказа, данного перед отъездом из Лувра, сказала вполголоса:

– Ступайте, Коменж, и да поможет вам бог.

Коменж тотчас же вышел из собора и направился по улице Святого Христофора. Фрике, заметив такого великолепного офицера в сопровождении двух гвардейцев, из любопытства отправился за ними – тем охотнее что богослужение почти тотчас кончилось и король с королевой уже садились в карету.

Как только Коменж показался в конце улицы Кокатри, сидевший в карете полицейский офицер сказал два слова кучеру. Тот тронул лошадей, и колымага подъехала к дому Бруселя. Как раз в ту же минуту к дверям подошел Коменж; он постучался.

Фрике стоял за спиной Коменжа, поджидая, когда откроют дверь.

– Ты что тут делаешь, плут? – спросил его Коменж.

– Жду, чтобы войти к господину Бруселю, господин офицер, – ответил Фрике с тем простодушным видом, какой умеют принимать при случае парижские мальчишки.

– Значит, он здесь живет? – спросил Коменж.

– Да, сударь.

– А который этаж он занимает?

– Весь дом, – отвечал Фрике, – это его дом.

– Но где же он сам обыкновенно находится?

– Работает он во втором этаже, а завтракает и обедает в нижнем. Сейчас он, вероятно, обедает, так как уже полдень.

– Хорошо.

В это время дверь отворили, и на вопрос Коменжа лакей ответил, что Брусель дома и сейчас действительно обедает. Коменж пошел вслед за лакеем, а Фрике пошел вслед за Коменжем.

Брусель сидел за столом со своей семьей. Напротив него сидела его жена, по обеим сторонам – две дочери, а в конце стола сын Бруселя, Лувьер; с ним мы уже познакомились, когда с советником случилось на улице несчастье, после которого он уже успел вполне оправиться. Чувствуя теперь себя совершенно здоровым, он лакомился великолепными фруктами, присланными ему г-жой де Лонгвиль.

Коменж, удержав за руку лакея, собиравшегося уже открыть дверь и доложить о нем, сам отворил ее и застал эту семейную картину.

При виде офицера Брусель немного смутился, но, так как тот ему вежливо поклонился, он встал и ответил на поклон.

Несмотря, однако, на эту обоюдную вежливость, на лицах женщин отразилось беспокойство. Лувьер побледнел и с нетерпением ожидал, чтобы офицер объяснился.

– Сударь, – сказал Коменж, – я к вам с приказом от короля.

– Отлично, сударь, – отвечал Брусель, – какой же это приказ?

И он протянул руку.

– Мне поручено арестовать вас, сударь, – сказал Коменж тем же тоном и с прежней вежливостью, – и если вам угодно будет поверить мне на слово, то вы избавите себя от труда читать эту длинную бумагу и последуете за мной.

Если бы среди этих добрых людей, мирно собравшихся за столом, ударила молния, это произвело бы меньшее потрясение. Брусель задрожал и отступил назад. В те времена быть арестованным по немилости короля было ужасной вещью. Лувьер бросился было к своей шпаге, лежавшей на стуле в углу комнаты, но взгляд Бруселя, сохранившего самообладание, удержал его от этого отчаянного порыва. Госпожа Брусель, отделенная от мужа столом, залилась слезами, а обе молодые девушки бросились отцу на шею.

– Идемте, сударь, – сказал Коменж. – Поторопитесь: надо повиноваться королю.

– Но, сударь, – возразил Брусель, – я болен и не могу идти под арест в таком состоянии; я прошу отсрочки.

– Это невозможно, – отвечал Коменж, – приказ ясен и должен быть исполнен немедленно.

– Невозможно! – воскликнул Лувьер. – Берегитесь, сударь, не доводите нас до крайности.

– Невозможно! – раздался крикливый голос в глубине комнаты.

Коменж обернулся и увидел там Наннету, с метлой в руках. Глаза ее злобно горели.

– Добрейшая Наннета, успокойтесь, – сказал Брусель, – прошу вас.

– Быть спокойной, когда арестовывают моего хозяина, опору, защитника, отца бедняков? Как бы не так! Плохо вы меня знаете! Не угодно ли вам убраться? – закричала она Коменжу.

Коменж улыбнулся.

– Послушайте, сударь, – сказал он, – обращаясь к Бруселю, – заставьте эту женщину замолчать и следуйте за мной.

– Заставить меня замолчать? Меня?! Меня?! – кричала Наннета. – Как бы не так! Уж не вы ли заставите? Руки коротки, королевский петушок. Мы сейчас посмотрим!

Тут Наннета подбежала к окну, распахнула его и закричала таким пронзительным голосом, что его можно было услышать с паперти собора:

– На помощь! Моего хозяина арестовывают! Советника Бруселя арестовывают! На помощь!

– Сударь, – сказал Коменж, – отвечайте мне немедленно: угодно вам повиноваться или вы собираетесь бунтовать против короля?

– Я повинуюсь, я повинуюсь, сударь! – воскликнул Брусель, стараясь освободиться от объятий дочери и удерживая взглядом сына, всегда готового поступить по-своему.

– В таком случае, – сказал Коменж, – велите замолчать этой старухе.

– А! Старухе! – вскричала Наннета.

И она принялась вопить еще сильнее, вцепившись обеими руками в переплет окна.

– На помощь! Помогите советнику Бруселю! Его хотят арестовать за то, что он защищал народ! На помощь!

Тогда Коменж схватил Наннету в охапку и потащил прочь от окна. Но в ту же минуту откуда-то с антресолей другой голос завопил фальцетом:

– Убивают! Пожар! Разбой! Убивают Бруселя! Бруселя режут!

Это был голос Фрике. Почувствовав поддержку, Наннета с новой силой принялась вторить ему.

В окнах уже начали появляться головы любопытных. Из глубины улицы стал сбегаться народ, привлеченный этими криками, сначала по одному, по два человека, затем группами и, наконец, целыми толпами. Все видели карету, слышали крики, но не понимали, в чем дело. Фрике выскочил из антресолей прямо на крышу кареты.

– Они хотят арестовать господина Бруселя! – закричал он. – В карете солдаты, а офицер наверху.

Толпа начала громко роптать, подбираясь к лошадям. Два гвардейца, оставшиеся в сенях, поднялись наверх, чтобы помочь Коменжу, а те, которые сидели в карете, отворили ее дверцы и скрестили пики.

– Видите? – кричал Фрике. – Видите? Вот они!

Кучер повернулся и так хлестнул Фрике кнутом, что тот завыл от боли.

– Ах ты, чертов кучер, – закричал он, – и ты туда же? Погоди-ка!

Он снова вскарабкался на антресоли и оттуда стал бомбардировать кучера всем, что попадалось под руку.

Несмотря на враждебные действия гвардейцев, а может быть, именно вследствие их, толпа зашумела еще больше и придвинулась к лошадям. Самых буйных гвардейцы заставили отступить ударами пик.

Шум все усиливался; улица не могла уже вместить зрителей, стекавшихся со всех сторон. Под напором стоящих позади пространство, отделявшее толпу от кареты и охраняемое страшными пиками солдат, все сокращалось. Солдат, стиснутых, точно живой стеной, придавили к ступицам колес и стенкам кареты. Повторные крики полицейского офицера: «Именем короля!» – не оказывали никакого действия на эту грозную толпу и только, казалось, еще больше раздражали ее. Внезапно на крик: «Именем короля!» – прискакал всадник. Увидев, что военным приходится плохо, он врезался в толпу с шпагой в руках и оказал гвардейцам неожиданную помощь.

Это был юноша лет пятнадцати – шестнадцати, бледный от гнева. Он, так же как и гвардейцы, спешился, прислонился спиной к дышлу, поставил перед собой лошадь как прикрытие, вынул из седельной кобуры два пистолета и, засунув их за пояс, начал наносить удары шпагой с ловкостью человека, привыкшего владеть таким оружием.

В течение десяти минут этот молодой человек один выдерживал натиск толпы.

Наконец появился Коменж, подталкивая вперед Бруселя.

– Разобьем карету! – раздались крики в толпе.

– Помогите! – кричала старая служанка.

– Убивают! – вторил ей Фрике, продолжая осыпать гвардейцев всем, что ему попадало под руку.

– Именем короля! – кричал Коменж.

– Первый, кто подойдет, ляжет на месте! – крикнул Рауль и, видя, что его начинают теснить, кольнул острием своей шпаги какого-то верзилу, чуть было его не задавившего. Почувствовав боль, верзила с воплем отступил.

Это действительно был Рауль. Возвращаясь из Блуа, где – как он и обещал графу де Ла Фер – провел только пять дней, он решил взглянуть на торжественную церемонию и направился кратчайшим путем к собору. Но на углу улицы Кокатри толпа увлекла его за собой. Услышав крик: «Именем короля!» – и вспомнив завет Атоса, он бросился сражаться за короля, помогать его гвардейцам, которых теснила толпа.

Коменж почти втолкнул в карету Бруселя и сам вскочил вслед за ним. В то же мгновение сверху раздался выстрел из аркебузы. Пуля прострелила шляпу Коменжа и раздробила руку одному из гвардейцев. Коменж поднял голову и сквозь дым увидел в окне второго этажа угрожающее лицо Лувьера.

– Отлично, сударь, – крикнул Коменж, – я еще поговорю с вами!

– И я также, сударь, – отвечал Лувьер, – еще посмотрим, кто из нас поговорит громче.

Фрике и Наннета продолжали вопить; крики, звук выстрела, опьяняющий запах пороха произвели на толпу свое действие.

– Смерть офицеру! Смерть! – загудела она.

Толпа бросилась к карете.

– Еще один шаг, – крикнул тогда Коменж, подняв шторки, чтобы все могли видеть внутренность кареты, и приставив к груди Бруселя шпагу, – еще один шаг, и я заколю арестованного. Мне приказано доставить его живым или мертвым, я привезу его мертвым, вот и все.

Раздался ужасный крик. Жена и дочери Бруселя с мольбой протягивали к народу руки.

Народ понял, что этот бледный, но очень решительный на вид офицер поступит, как сказал. Угрозы продолжались, но толпа отступила.

Коменж велел раненому гвардейцу сесть в карету и приказал другим закрыть дверцы.

– Гони во дворец! – крикнул он кучеру, еле живому от страха.

Кучер стегнул лошадей, те рванулись вперед, и толпа расступилась. Но на набережной пришлось остановиться. Карету опрокинули, толпа сбила с ног лошадей, смяла, давила их.

Рауль, пеший, – он не успел вскочить на лошадь, – устал, так же как и гвардейцы, наносить удары плашмя и начал действовать острием своей шпаги, как они острием своих пик. Но это страшное, последнее средство только разжигало бешенство толпы. Там и сям начали мелькать дула мушкетов и клинки рапир; раздалось несколько выстрелов, сделанных, без сомнения, в воздух, но эхо которых все же заставляло все сердца биться сильнее; из окон в солдат бросали чем попало. Раздавались голоса, которые слышишь лишь в дни восстаний, показались лица, которые видишь только в кровавые дни. Среди ужасного шума все чаще слышались крики: «Смерть гвардейцам!», «В Сену офицера!» Шляпа Рауля была измята, лицо окровавлено; он чувствовал, что не только силы, но и сознание начинает оставлять его; перед его глазами носился какой-то красный туман, и сквозь этот туман он видел сотни рук, с угрозой протянутых к нему и готовых схватить его, упади он только. Коменж в опрокинутой карете рвал на себе волосы от ярости. Гвардейцы не могли подать никакой помощи, им приходилось защищаться самим. Казалось, все погибло и толпа вот-вот разнесет в клочья лошадей, карету, гвардейцев, приспешников королевы, а может быть, и самого пленника, как вдруг раздался хорошо знакомый Раулю голос, и широкая шпага сверкнула в воздухе. В ту же минуту толпа заколыхалась, расступилась, и какой-то офицер в форме мушкетера, все сбивая с ног, опрокидывая, нанося удары направо и налево, подскакал к Раулю и подхватил его как раз в тот момент, когда юноша готов был упасть.

– Черт возьми! – вскричал офицер. – Неужели они убили его? В таком случае горе им!

И он обернулся к толпе с таким грозным и свирепым видом, что самые ярые бунтовщики попятились, давя друг друга, а многие покатились в Сену.

– Господин д'Артаньян, – прошептал Рауль.

– Да, черт побери! Собственной персоной и, кажется, к счастью для вас, мой юный друг! Эй, вы, сюда! – крикнул он, поднявшись на стременах и подняв шпагу, голосом и рукой подзывая поневоле отставших от него мушкетеров. – Разогнать всех! Бери мушкеты, заряжай, целься!

Услышав это приказание, толпа стала таять так быстро, что сам д'Артаньян не мог удержаться от гомерического смеха.

– Благодарю вас, д'Артаньян, – сказал Коменж, высовываясь до половины из опрокинутой кареты. – Благодарю также вас, молодой человек. Ваше имя?

Мне надо назвать его королеве.

Рауль уже собирался ответить, но д'Артаньян поспешно шепнул ему на ухо:

– Молчите, я отвечу за вас.

Затем, обернувшись к Коменжу, сказал:

– Не теряйте времени, Коменж, вылезайте из кареты, если можете, и велите подать вам другую.

– Но откуда же?

– Черт подери, да возьмите первую, которую встретите на Новом мосту; сидящие в ней будут чрезвычайно счастливы, я полагаю, одолжить свою карету для королевской службы.

– Но, – возразил Коменж, – я не знаю…

– Идите скорее, иначе через пять минут все это мужичье вернется со шпагами и мушкетами. Вас убьют, а вашего пленника освободят. Идите. Да вот как раз едет карета.

Затем, снова наклонившись к Раулю, он шепнул:

– Главное, не говорите вашего имени.

Молодой человек посмотрел на него с удивлением.

– Хорошо, я бегу за ней, – крикнул Коменж, – а если они вернутся, стреляйте.

– Нет, ни в коем случае, – возразил д'Артаньян. – Наоборот, пусть никто и пальцем не шевельнет. Если сейчас сделать хоть один выстрел, за него придется слишком дорого расплачиваться завтра.

Коменж, взяв четырех гвардейцев и столько же мушкетеров, побежал за каретой. Он высадил седоков и привел экипаж.

Но когда пришлось переводить Бруселя из разбитой кареты в другую, народ, увидев того, кого он называл своим благодетелем, поднял неистовый шум и снова надвинулся.

– Проезжайте! – крикнул д'Артаньян. – Вот десять мушкетеров, чтобы сопровождать вас, а я оставлю себе двадцать, чтобы сдерживать толпу. Поезжайте, не теряя ни одной минуты. Десять человек к Коменжу!

Десять человек отделились от отряда, окружили новую карету и помчались галопом.

Когда карета скрылась, крики усилились. Более десяти тысяч человек столпились на набережной, на Новом мосту и в ближайших улицах.

Раздалось несколько выстрелов. Один мушкетер был ранен.

– Вперед! – скомандовал д'Артаньян, кусая усы.

И с двадцатью мушкетерами он ринулся на всю эту массу парода, которая отступила в полном беспорядке. Один только человек остался на месте с аркебузой в руке.

– А, – сказал этот человек, – это ты! Ты хотел убить его?! Погоди же!

Он прицелился в д'Артаньяна, карьером несшегося на него.

Д'Артаньян пригнулся к шее лошади. Молодой человек выстрелил, и пуля сбила перо на шляпе д'Артаньяна. Лошадь, мчавшаяся во весь опор, налетела на безумца, пытавшегося остановить бурю, и отбросила его к стене.

Д'Артаньян круто осадил свою лошадь, и в то время как мушкетеры продолжали атаку, он с поднятой шпагой повернулся к человеку, сбитому им с ног.

– Ах, сударь! – воскликнул Рауль, вспомнив, что он видел молодого человека на улице Кокатри. – Пощадите его: это его сын.

Рука д'Артаньяна, готовая нанести удар, повисла в воздухе.

– А, вы его сын? – сказал он. – Это другое дело.

– Я сдаюсь, сударь, – произнес Лувьер, протягивая д'Артаньяну свою разряженную аркебузу.

– Нет, нет, не сдавайтесь, черт возьми! Напротив, бегите, и как можно скорее. Если я вас захвачу, вас повесят.

Молодой человек не заставил повторять этот совет. Он проскользнул под шеей лошади и исчез за углом улицы Генего.

– Вы вовремя удержали мою руку, – сказал д'Артаньян Раулю, – не то ему пришел бы конец. И, право, узнав потом, кто он, я очень бы пожалел об этом.

– Ах, сударь, – произнес Рауль, – позвольте мне поблагодарить вас не только за этого бедного парня, но и за себя: я сам был на волосок от смерти, когда вы подоспели.

– Бросьте, бросьте, молодой человек, не утруждайте себя речами.

И д'Артаньян достал из кобуры фляжку с испанским вином.

– Глотните-ка вот этого, – сказал он Раулю.

Рауль отхлебнул вина и собрался снова благодарить д'Артаньяна.

– Дорогой мой, – возразил ему тот, – мы поговорим об этом после.

Затем, видя, что мушкетеры очистили набережную от Нового моста до набережной Святого Михаила и возвращаются обратно, он поднял шпагу вверх, чтобы они ускорили шаг.

Мушкетеры рысью подъехали к нему; тотчас же с другой стороны подъехали те десять человек, которых он послал с Коменжем.

– Ну, – произнес д'Артаньян, обращаясь к ним, – не случилось ли еще чего-нибудь?

– Ах, сударь, – отвечал сержант, – опять поломка! Проклятая карета!

Д'Артаньян пожал плечами.

– Нет, проклятое дурачье, – сказал он. – Уж если выбираешь карету, так выбирай прочную, а карета, в которой хотят везти арестованного Бруселя, должна выдержать десять тысяч человек.

– Что прикажете, господин лейтенант?

– Примите отряд и отведите его в казармы.

– Значит, вы поедете один?

– Конечно! Не думаете ли вы, что мне нужен конвой?

– Но…

– Отправляйтесь.

Мушкетеры удалились, д'Артаньян остался вдвоем с Раулем.

– Ну как, болит у вас что-нибудь? – спросил он.

– Да, сударь. У меня голова тяжелая и словно в огне.

– Что же такое с вашей головой? – сказал д'Артаньян, снимая с Рауля шляпу. – А, контузия.

– Да, кажется, мне попали в голову цветочным горшком.

– Канальи! – воскликнул д'Артаньян. – Но на вас шпоры? Вы были верхом?

– Да, я сошел с лошади, чтобы защищать господина Коменжа, и ее кто-то захватил. Да вот и она.

Действительно, в эту минуту показалась лошадь Рауля, на которой скакал галопом Фрике, размахивая своей четырехцветной шапкой и крича:

– Брусель! Брусель!

– Эй, стой, плут! – крикнул ему д'Артаньян. – Давай сюда лошадь.

Фрике услышал, но сделал вид, что слова не дошли до него, и хотел продолжать свой путь.

Д'Артаньян собирался было погнаться за ним, но потом решил не оставлять Рауля одного. Поэтому он ограничился только тем, что вынул из кобуры пистолет и взвел курок.

У Фрике было острое зрение и тонкий слух; заметив движение д'Артаньяна и услышав щелканье курка, он сразу остановил лошадь.

– Ах, это вы, господин офицер, – произнес он, подъезжая. – Право, я очень рад, что вас встретил.

Д'Артаньян внимательно посмотрел на Фрике и узнал в нем мальчишку с улицы Лощильщиков.

– А, это ты, плут! – сказал он. – Иди-ка сюда.

– Да, это я, господин офицер, – отвечал Фрике с самым невинным видом.

– Значит, ты переменил занятие? Ты не поешь больше в хоре и не прислуживаешь в трактире, а крадешь лошадей, а?

– Ах, господин офицер, как можете вы так говорить? – воскликнул Фрике. – Я искал владельца этой лошади, молодого красивого дворянина, храброго, как Цезарь… – Тут он сделал вид, что только что заметил Рауля. – Да вот, если не ошибаюсь, и он. Сударь, вы не забудете меня, не правда ли?

Рауль опустил руку в карман.

– Что вы хотите сделать? – спросил его д'Артаньян.

– Дать этому славному мальчику десять ливров, – отвечал Рауль, вынимая из кармана пистоль.

– Десять пинков в живот, – сказал д'Артаньян. – Убирайся, плут, и помни, что я знаю, где тебя искать.

Фрике, не рассчитывавший отделаться так дешево, в два прыжка пролетел с набережной на улицу Дофипа и скрылся из виду. Рауль сел на свою лошадь, и они вместе с д'Артаньяном, оберегавшим его, как сына, поехали шагом по направлению к Тиктонской улице.

Всю дорогу они слышали вокруг себя глухой ропот и отдаленные угрозы, но при виде этого офицера, такого воинственного, и его внушительной шпаги, висевшей на темляке у него под рукой, все расступались.

Они доехали без всяких приключений до гостиницы «Козочка».

Красотка Мадлен сообщила д'Артаньяну, что Планше вернулся и привез Мушкетона, который геройски перенес операцию извлечения пули и чувствует себя так хорошо, как только позволяет рана.

Д'Артаньян велел позвать Планше, но, сколько его ни звали, ответа не было: Планше скрылся.

– Ну, так давайте вина! – приказал д'Артаньян.

Когда вино было подано и они снова остались вдвоем, д'Артаньян обратился к Раулю.

– Вы довольны собой, не так ли? – сказал он, с улыбкой глядя в глаза юноши.

– Конечно, – отвечал Рауль. – Мне кажется, я исполнил свой долг. Разве я не защищал короля?

– А кто вам сказал, что надо защищать короля?

– Это мне сказал граф де Ла Фер.

– Да, короля. Но сегодня вы защищали не короля, а Мазарини, что не одно и то же.

– Однако, сударь…

– Вы сделали ужасный промах, молодой человек. Вы вмешались не в свое дело.

– Но вы же сами…

– Я – это другое дело: я должен повиноваться своему капитану. А ваш начальник – это принц Конде. Запомните это: других начальников у вас нет. Хорош молодой безумец, готовый стать мазаринистом и помогающий арестовать Бруселя! Молчите об этом, по крайней мере, а то граф де Ла Фер будет вне себя.

– Значит, вы думаете, что граф де Ла Фер рассердился бы на меня?

– Думаю ли я? Да я в этом уверен! Не будь этого, я бы только поблагодарил вас, потому что, в сущности, вы потрудились для нас. Сейчас не ему, а мне приходится бранить вас, и поверьте, это вам дешевле обойдется. Впрочем, – продолжал д'Артаньян, – я только пользуюсь правом, которое ваш опекун передал мне, дорогой мой мальчик.

– Я не понимаю вас, сударь.

Д'Артаньян встал, вынул из письменного стола письмо и подал его Раулю.

Рауль пробежал письмо, и взгляд его затуманился.

– О, боже мой! – воскликнул он, поднимая свои красивые глаза, влажные от слез, на д'Артаньяна. – Граф уехал из Парижа, не повидавшись со мной!

– Он уехал четыре дня тому назад.

– Но, судя по письму, он подвергается смертельной опасности?

– Вот еще выдумали! Он подвергается смертельной опасности! Будьте спокойны. Он уехал по делу и скоро вернется. Надеюсь, вы не имеете ничего против того, что я временно буду вашим опекуном?

– Конечно, нет, господин д'Артаньян! – воскликнул Рауль. – Вы такой благородный человек, и граф де Ла Фер так вас любит!

– Что же, любите и вы меня также; я не буду вам докучать, но при условии, что вы будете фрондером, мой юный друг, и ярым фрондером.

– А могу я по-прежнему видаться с госпожой де Шеврез?

– Конечно, черт возьми! И с коадъютором, и с госпожой де Лонгвиль. И если бы здесь был милейший Брусель, которого вы так опрометчиво помогли арестовать, то я сказал бы вам: извинитесь поскорей перед господином Бруселем и поцелуйте его в обе щеки.

– Хорошо, сударь, я буду вас слушаться, хотя и не понимаю вас.

– Нечего тут и понимать. А вот, – продолжал д'Артаньян, обернувшись к двери, – и господин дю Валлон, который является в порядком разодранной одежде.

– Да, но зато я ободрал немало шкур взамен, – возразил Портос, весь в поту и в пыли. – Эти бездельники хотели отнять у меня шпагу. Черт возьми! – продолжал гигант с обычным спокойствием. – Какое волнение в народе! Но я уложил на месте больше двадцати человек эфесом своей Бализарды. Глоток вина, д'Артаньян!

– Рассудите нас, – сказал гасконец, наливая Портосу стакан до краев.

– Когда выпьете, вы скажете нам ваше мнение.

Портос осушил стакан одним глотком, поставил его на стол и вытер усы.

– О чем? – спросил он.

– Да вот господин Бражелон, – отвечал д'Артаньян, – во что бы то ни стало хотел помочь аресту Бруселя, и я с трудом удержал его от защиты Коменжа.

– Черт возьми! – произнес Портос. – Что сказал бы опекун, если бы узнал это?

– Вы видите! – воскликнул д'Артаньян. – Нет, фрондируйте, мой друг, фрондируйте и помните, что я заменяю графа во всем.

Он звякнул своим кошельком, затем, обратясь к Портосу, спросил:

– Вы поедете со мной?

– Куда? – отвечал Портос, наливая себе второй стакан вина.

– Засвидетельствовать наше почтение кардиналу.

Портос проглотил второй стакан с таким же спокойствием, как и первый, взял шляпу, оставленную им на стуле, и последовал за д'Артаньяном.

Рауль же, совершенно ошеломленный тем, что он слышал, остался дома, так как д'Артаньян запретил ему выходить из комнаты, пока волнение в народе не уляжется.

 

 

ЧАСТЬ II

 

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...