 |
Вести ниоткуда, или эпоха спокойствия 3 глава
|
|
|
|
— Сколько же лет этому мосту? — машинально спросил я.
— Он не очень стар, — ответил лодочник, — его построили или по крайней мере открыли в две тысячи третьем году. До тех пор здесь стоял простой деревянный.
Услышав эту дату, я онемел, словно кто-то повернул ключ в замке, подвешенном к моим губам. Я понял, что случилось что-то необъяснимое и если я начну говорить, то не выберусь из путаницы коварных вопросов и уклончивых ответов. Итак, я попробовал скрыть удивление и смотреть с равнодушным видом на берега, которые мог видеть до моста и немного дальше — до бывшего мыловаренного завода. По обоим берегам тянулся ряд очень красивых домов, низких, небольших, немного отодвинутых от реки. В большинстве они были построены из кирпича и крыты черепицей. Дома прежде всего казались уютными и как будто жили, участвуя, если можно так выразиться, в жизни своих обитателей. Перед ними тянулись сады, спускавшиеся к самой воде. Пышные цветы посылали бурлящей реке волны упоительного летнего благоухания. За домами высились огромные деревья, по большей части — платаны. Глядя по течению реки, я увидел в направлении Пэтни изгиб ее, похожий на озеро с лесистыми берегами, — так густы были там деревья.
— Хорошо, что не застроили Барн Элмс! — сказал я как бы про себя и тотчас же покраснел за свою глупость, когда слова уже сорвались с языка.
Мой спутник взглянул на меня с усмешкой, значение которой, мне казалось, я понял. Чтобы скрыть смущение, я проговорил:
— Пожалуйста, высадите меня на берег: мне пора завтракать.
Молодой человек кивнул мне, сильным взмахом весел повернул лодку, и через минуту мы уже были у пристани. Он выпрыгнул из лодки, и я последовал за ним. Меня не удивило, что он как будто ждал неизбежного маленького диалога, который следует за оказанием услуги согражданину.
|
|
|
— Сколько? — спросил я, сунув руку в жилетный карман и испытывая при этом чувство большой неловкости от того, что, может быть, предлагаю деньги не простому лодочнику, а джентльмену.
Он посмотрел на меня в недоумении.
— Сколько? — повторил он. — Я не совсем понимаю, о чем вы спрашиваете? Вы говорите о приливе? Если так, то вода скоро пойдет на убыль.
Я покраснел и произнес, запинаясь:
— Пожалуйста, не поймите меня превратно, если я спрошу вас,— отнюдь не желая вас обидеть,— сколько я вам должен? Я, видите ли, иностранец и не знаю ваших обычаев, а также денег.
С этими словами я вынул из кармана пригоршню монет, как это делают иностранцы в чужой стране, и обнаружил, что серебро окислилось и цветом напоминало закопченную железную печку.
У лодочника все еще был удивленный вид, но он нисколько не обиделся и посмотрел на монеты не без любопытства.
«В конце концов он все-таки лодочник, — подумал я, — и размышляет, сколько с меня можно взять. Он такой славный малый, что мне не жаль немного переплатить ему. А, кстати, почему бы мне не нанять его на день или на два в проводники, раз он такой смышленый?»
— Мне кажется, я понял, что вы хотите сказать, — задумчиво проговорил мой новый приятель. — Вы считаете, что я оказал вам услугу, и вам хочется дать мне за это нечто, что я в свою очередь дал бы товарищу, если бы он сделал что-нибудь для меня. Я слышал о таких вещах, но простите меня, если я скажу, что это представляется нам очень сложным и неудобным обычаем, который нам чужд. Видите ли, перевозить людей и катать их по реке — это мое прямое дело, которое я исполняю решительно для всех, и брать за это подарки было бы очень странно. Кроме того, если один человек подарит мне что-нибудь, потом другой, третий и так далее, я, право, — не сочтите это за грубость, — не буду знать, куда мне девать все эти доказательства дружбы.
|
|
|
И он рассмеялся так громко и весело, словно мысль о плате за труд была просто смешной шуткой. Признаюсь, я начал опасаться, что человек этот — сумасшедший, несмотря на свой вполне нормальный вид. И я был в душе рад, что хорошо плаваю, так как мы оба стояли близко к глубокому месту с быстрым течением. Однако он продолжал вовсе не как сумасшедший:
— Что касается ваших монет, они любопытны, но не очень стары: кажется, все они времен королевы Виктории. Отдайте их в какой-нибудь более бедный музей. В нашем музее довольно таких монет, не считая значительного числа более ранних. Многие из них очень красивы. Что же касается монет девятнадцатого века, то они удивительно безобразны. У нас есть монета Эдуарда Третьего: король плывет на корабле, а кругом по борту маленькие леопарды и лилии очень тонкой работы! Надо вам сказать, — прибавил он с оттенком гордости, — я увлекаюсь работой по золоту и другим драгоценным металлам: эта пряжка — одна из моих первых работ.
Боюсь, что я взглянул на него с некоторой робостью, все еще сомневаясь в его здравом уме.
— Я вижу, что надоел вам, и прошу меня извинить, — приветливым голосом закончил он. — По многим признакам я могу заключить, что вы чужеземец и прибыли из страны, очень не похожей на Англию. Ясно, что не следует утомлять вас сразу всякими сведениями о нашей стране, лучше будет, если вы станете воспринимать их мало-помалу. Я сочту за большую любезность, если вы позволите мне служить вам проводником по нашему, новому для вас, миру, потому что я первый, на кого вы здесь натолкнулись. Но, конечно, это будет просто снисхождением с вашей стороны, так как всякий другой мог бы быть вашим проводником и даже гораздо лучшим, чем я.
В нем действительно не было ни малейшего признака пребывания в «желтом доме». Кроме того, подумал я, если окажется, что он все-таки сумасшедший, я сумею легко отделаться от него. Поэтому я сказал:
— Ваше предложение весьма любезно, но мне трудно принять его, разве что вы... — я хотел сказать — позволите мне платить вам, как подобает, но, опасаясь снова пробудить в нем сумасшедшего, я изменил начатую фразу: — Я боюсь оторвать вас от вашей работы или развлечений.
|
|
|
— Об этом не беспокойтесь, — сказал он. — Это даже позволит мне оказать услугу одному из моих друзей, который хотел бы заняться моим делом. Он ткач из Йоркшира и переутомлен своим ремеслом и математикой. То и другое, как вы понимаете, работа в закрытом помещении. А так как мы с ним большие друзья, он обратился ко мне, чтобы я помог ему найти работу на свежем воздухе. Если вы считаете, что я вам гожусь, пожалуйста, возьмите меня в проводники. Правда, — добавил он, — я обещал друзьям, живущим выше по Темзе, приехать к ним на уборку сена, но до этого времени еще целая неделя, а кроме того, вы можете поехать туда вместе со мной. Вы узнаете очень милых людей и сможете сделать заметки о жизни в Оксфордшире. Вы ничего лучшего не придумаете, если хотите ознакомиться с нашей страной.
Я счел себя обязанным поблагодарить его, как бы там ни было в дальнейшем.
— Итак, решено! — воскликнул он. — Я вызову моего друга, он живет в том же Доме для гостей, что и вы, и, может быть, еще не встал, как следовало бы в такое прекрасное утро.
С этими словами он снял с пояса маленький серебряный рог и протрубил два или три раза, громко и мелодично. Вскоре из дома на месте моего бывшего жилища (о нем после) вышел другой молодой человек и неторопливой походкой приблизился к нам. Он оказался не таким здоровым на вид и не так хорошо сложенным, как мой лодочник. Рыжеватый, неширокий в плечах, несколько бледный, он радостным и приветливым выражением лица походил, однако, на своего друга. Когда он, улыбаясь, подошел к нам, я с удовольствием убедился, что могу отбросить теорию «желтого дома», ибо двое сумасшедших в присутствии здорового человека никогда не ведут себя так, как вели себя они.
Костюм у второго молодого человека был такого же покроя, как у первого, но немного наряднее: куртка светло-зеленого цвета с вышитой на груди золотой веточкой, пояс серебряный, филигранной работы. Он очень вежливо поздоровался со мной и, приветствуя друга, весело сказал:
— Что ж, Дик, как будет сегодня? Приниматься мне за свою работу или за твою? Мне ночью снилось, что мы с тобой отправились вверх по реке удить рыбу.
|
|
|
— Ладно, Боб, — сказал лодочник, — садись на мое место, а если тебе покажется слишком трудно, то Джордж Брайтлинг тоже ищет работы. Он живет близехонько от тебя. Видишь ли, вот иностранец, который хочет доставить мне удовольствие, взяв меня сегодня в проводники по нашим окрестностям, и ты, конечно, понимаешь, что я не могу упустить такой случай! Так вот, бери теперь же мою лодку. Тебе и без того не пришлось бы долго ждать ее, так как через несколько дней я еду на уборку сена.
Новый знакомый потер руки от удовольствия и, обращаясь ко мне, дружелюбно сказал:
— Сосед, вам и другу моему Дику повезло. Вы приятно проведете время, как, впрочем, и я. А сейчас лучше всего, если вы оба пойдете со мною в дом и хорошенько поедите, а то среди ваших развлечений вы ведь забудете пообедать. Вероятно, вы прибыли в Дом для гостей прошлой ночью, когда я уже лег спать?
Я кивнул в знак согласия, не желая вступать в долгие объяснения, которые ни к чему бы не привели и в правдивости которых я и сам уже готов был усомниться. Итак, мы втроем направились к дверям Дома.
Глава III
ЗАВТРАК В ДОМЕ ДЛЯ ГОСТЕЙ
Я немного замешкался и отстал от других, чтобы взглянуть на дом, который, как я уже говорил, находился на месте моего старого жилища. Крылья этого длинного здания были повернуты от дороги. Окна фасада доходили почти до земли и были украшены каменной резьбой. Стены были выложены из красного кирпича, крыша — свинцовая. Высоко над окнами тянулся фигурный фриз из терракоты, мастерски выполненный с такой силой и изяществом рисунка, каких я никогда не видел в современных мне строениях. Но изображенные сюжеты были мне хорошо знакомы.
Все это было лишь беглым впечатлением. Переступив порог дома, мы очутились в вестибюле с мраморным мозаичным полом. В стене, противоположной фасаду, окон не было, вместо них — ряд арок, которые вели в комнаты. Сквозь одну из комнат я мельком увидел находившийся позади сад. Стены над арками были расписаны фресками на такие же сюжеты, что и фриз передней стены.
Все кругом было построено основательно, прочно и очень красиво. Хотя помещение оказалось не особенно обширным, пожалуй, чуть меньше Кросби Холла {10},все же оно порождало ощущение пространства, высоты, свободы, какое хорошая архитектура всегда вызывает у человека со вкусом. По этому красивому помещению — очевидно, холлу, бесшумно скользили три молодые женщины. Так как это были первые представительницы прекрасного пола, которых я увидел в то знаменательное утро, я со вниманием присмотрелся к ним и пришел к заключению, что они не менее прекрасны, чем сады, архитектура и представители мужского пола. Что же касается их одежды (на которую я, конечно, обратил внимание), то я бы сказал, что они были скромно задрапированы, а не превращены в узлы с тряпками и не обиты ими точно кресла, как большинство женщин нашего времени. Короче говоря, их одежда представляла собой нечто среднее между античным нарядом и простой одеждой в стиле четырнадцатого века. Но в фасонах отнюдь не чувствовалось подражания. Ткани были легкие, светлые и подходили ко времени года.
|
|
|
На этих женщин приятно было смотреть, так приветливо и радостно улыбались их лица, так статны и стройны были их фигуры. От них веяло здоровьем и силой. Все они были по меньшей мере привлекательны, а одна даже очень красива, с правильными и тонкими чертами лица. Они весело подошли к нам и без малейшего жеманства и робости пожали мне руку, словно я был их другом, вернувшимся после долгого путешествия. Впрочем, я не мог не заметить, что они с недоумением покосились на мою одежду. На мне был тот же костюм, в котором я накануне ходил на дискуссию, и, правду сказать, я никогда не отличался франтовством.
Роберт, ткач, сказал им несколько слов, и они принялись хлопотать, а потом за руки повели нас к столу в самом уютном углу холла, где уже был накрыт для нас завтрак. Когда мы сели, одна из них убежала и вскоре вернулась с большим букетом роз, очень отличавшихся по цвету и величине от тех, что прежде цвели в Хэммерсмите {11}; они напоминали скорее розы из старого деревенского сада. Удалившись снова, молодая девушка принесла изящную хрустальную вазу, в которой поставила цветы посреди стола. Другая девушка принесла большой капустный лист, на котором красовалась свежая земляника. Подавая ее на стол, девушка сказала:
— Я собиралась пойти за ней еще рано утром, но, увидев иностранца, садившегося в вашу лодку, Дик, совсем забыла о ягодах. Поэтому мне досталось лишь то, что не успели склевать птицы. Все-таки вот вам немного самой лучшей земляники в Хэммерсмите.
Роберт дружески погладил ее по голове, и мы принялись завтракать. Еда была простая, но отлично приготовлена и изящно сервирована. Особенно хорош был хлеб разных сортов, от темного, сладковатого на вкус крестьянского каравая, который мне особенно понравился, до хрустящих трубочек из белейшей муки, какие я едал когда-то в Турине.
Не успел я положить в рот первый кусок, как глаза мои остановились на золотой надписи, выгравированной на стенной доске, которую в зале оксфордского колледжа мы назвали бы мемориальной. Знакомое название в этой надписи заставило меня прочесть ее. Надпись гласила:
«Гости и соседи, на месте этого дома когда-то находилась читальня хэммерсмитских социалистов {12}. Почтите их память стаканом вина! Май 1962 года».
Трудно передать, что я почувствовал, прочтя эти слова. Думаю, что волнение отразилось у меня на лице, ибо мои приятели с удивлением посмотрели на меня, и на некоторое время между нами водворилось молчание.
Наконец ткач, не отличавшийся такими хорошими манерами, как лодочник, довольно бесцеремонно обратился ко мне:
— Мы не знаем, как вас называть. Не будет ли неделикатным спросить, как ваше имя?
— Гм, у меня самого, — сказал я, — есть на этот счет
некоторые сомнения. Зовите меня «гость». Допустим, что это и есть моя фамилия. Прибавьте к ней, если хотите, имя Уильям!
Дик ласково кивнул мне, но по лицу ткача пробежала тень беспокойства.
— Я надеюсь, вы не обидитесь на мои расспросы, — произнес он. — Но не скажете ли, откуда вы приехали? Меня такие вещи очень интересуют. Ведь я литератор.
Дик явно толкал его под столом, но он нисколько не смущался и нетерпеливо ждал моего ответа. Что касается меня, то я чуть было не выпалил, что я «из Хэммерсмита», но, сообразив, к какой путанице перекрестных вопросов это приведет, стал сочинять более или менее правдоподобную версию.
— Видите ли, — сказал я, — я так долго не был в Европе, что все здесь кажется мне странным. Но я родился и воспитывался близ Эппингского леса {13}, точнее в Уолтемстоу {14} и Вудфорде.
— Прелестное место, — вмешался Дик, — очень живописное, ведь деревья там успели уже подрасти с тех пор, как в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году дома были снесены. Дорогой сосед, — продолжал неугомонный ткач. — Если вы знали лес уже давно, не можете ли вы мне сказать, правда ли, будто в девятнадцатом веке деревья подстригали?
Этот вопрос задел меня за живое, — археология и естественная история были моей слабой стрункой, — и я попался в ловушку, забыв, где я и с кем разговариваю.
Итак, я стал рассказывать, а одна из девушек, самая миловидная, которая занималась тем, что разбрасывала по полу веточки лаванды и других душистых трав, подошла ближе послушать и, став за мной, положила мне на плечо свою руку, держа в ней растение, которое я называл мелиссой. Его сильный, сладкий аромат напомнил мне дни моего детства, наш огород в Вудфорде и большие синие сливы, которые зрели у стены за грядкой манника. Всякий поймет, какие чувства пробудили во мне эти воспоминания.
— Когда я был мальчиком, — начал я, — и еще долгое время спустя, весь лес, за исключением той его части, что около Высоких буков, и той, что около охотничьего домика королевы Елизаветы, состоял преимущественно из подстриженных грабов и кустов остролиста. Когда же около двадцати пяти лет назад он перешел к лондонскому муниципалитету, уход за ним, лежавший на обязанности местной общины, прекратился, и лес был предоставлен самому себе. Я не видал этой местности вот уже много лет. Впрочем, один раз мы, члены Лиги, отправились в увеселительную экскурсию к Высоким букам. Меня поразило, как все здесь было застроено, как все переменилось. А недавно мы слышали, что там хотят разбить парк. Но вы говорите, что застройка прекращена и лес снова окреп. Это для меня очень радостная весть. Только, знаете ли...
Тут я вдруг вспомнил названную Диком дату и запнулся в смущении. Любознательный ткач не заметил моего замешательства и, словно сознавая, что нарушает правила хорошего тона, поспешил спросить:
— Но скажите, сколько же вам лет?
Дик и хорошенькая девушка расхохотались, как бы
стараясь оправдать этот вопрос эксцентричностью Роберта.
— Перестань, Боб,— все еще смеясь, сказал Дик.— Не годится так допрашивать гостя. От великого ученья ты поглупел. Ты напоминаешь мне радикально мыслящих сапожников в нелепых старых романах, которые, по словам авторов, готовы были уничтожить всякую учтивость, признавая только утилитарное образование. Я начинаю думать, что ты так забил себе голову математикой и так зарылся в идиотские старые книги по политической экономии — ха-ха! — что совсем забыл, как надо себя вести. Тебе и вправду пора взяться за какой-нибудь физический труд на свежем воздухе, чтобы ветер сдул паутину с твоих мозгов!
Ткач только добродушно рассмеялся в ответ, а девушка подошла к нему, потрепала его по щеке и сказала со смехом:
— Бедный малый, таким уж он родился!
Я был немного озадачен, но тоже рассмеялся — отчасти за компанию, отчасти потому, что их спокойная веселость и добродушие доставляли мне большое удовольствие. И, прежде чем Роберт успел придумать слова извинения, я сказал:
— Соседи (я перенял у них это слово), я ни сколько не возражаю против ваших вопросов, когда я в состоянии ответить на них. Расспрашивайте меня сколько угодно, это мне только приятно. Если хотите, я расскажу вам все, что знаю об Эппингском лесе со времен моего детства. А что до моего возраста, то я ведь не хорошенькая женщина, так почему бы мне не сказать вам, что мне почти пятьдесят шесть лет.
Несмотря на недавнюю проповедь о хороших манерах, ткач не мог удержаться от возгласа «вот так так!». Остальных его непосредственность так насмешила, что веселая улыбка заиграла на всех лицах, хотя, вежливости ради, они старались удержаться от смеха, между тем как я поглядывал то на одного, то на другого с некоторым замешательством и наконец спросил:
— Скажите мне, в чем дело? Я хочу знать. Пожалуйста, смейтесь, но скажите!
Воспользовавшись приглашением, они рассмеялись, и я счел за лучшее к ним присоединиться. Наконец хорошенькая девушка ласково сказала:
— Что поделаешь, он грубоват, бедняга! Но я могу объяснить вам, что кажется ему странным: вы выглядите гораздо старше своих лет. В этом, конечно, нет ничего удивительного, раз вы, по вашим словам, так много путешествовали, и притом в нецивилизованных странах. Говорят — и в справедливости этого можно не сомневаться, — что человек быстро стареет, если он окружен людьми, которым живется плохо. Говорят также, что юг Англии благоприятствует сохранению молодости. Как вы думаете, сколько лет мне? — прибавила она, слегка покраснев.
— Что же, — сказал я, — говорят, женщине столько лет, на сколько она выглядит. Не желая обидеть вас или польстить, я дал бы вам лет двадцать.
Она весело рассмеялась и сказала:
— Так мне и надо за то, что я напрашиваюсь на комплименты! Теперь придется открыть вам правду: мне сорок два года.
Я вытаращил на нее глаза, снова вызвав этим ее мелодичный смех. Но я мог смотреть на нее сколько угодно и не заметил бы на ее лице ни единой морщинки. Кожа у нее была гладкая, как слоновая кость, щеки округлые и полные, губы алые, как те розы, которые она нам принесла. Ее прекрасные, обнаженные для работы, руки были сильны и точно изваяны от плеча до кисти. Она зарделась под моим взглядом, хотя было ясно, что она принимает меня за восьмидесятилетнего старика. Чтобы покончить с этой маленькой неловкостью, я сказал:
— Вот видите, старая пословица права. Я напрасно позволил вам вызвать меня на такой нескромный вопрос.
Она опять засмеялась.
— Ну, дети мои, старые и молодые, — сказала она, — я должна браться за работу. Нам сейчас предстоит много дела, и я хочу поскорее с ним справиться: вчера я начала одну интересную старую книгу, которую хочу почитать и сегодня. Итак, до свиданья!
Она махнула нам рукой и легкой походкой пошла по залу, унося с собой (как сказал Вальтер Скотт) часть солнца с нашего стола.
— Ну, гость, — обратился ко мне Дик, когда она ушла, — не желаете ли вы задать вопрос-другой нашему другу? Теперь ваша очередь!
— Я буду очень рад ответить вам, — отозвался ткач.
— Мои вопросы не будут особенно трудны, сэр. Я слыхал, что вы ткач, и хотел бы расспросить вас об этом ремесле, так как интересуюсь или, вернее, интересовался им.
— Боюсь, что не смогу быть вам очень полезен в этом вопросе! — сказал он. — Я выполняю самую обыкновенную, механическую работу, и, в сущности, я простой ремесленник, не то что Дик. Но, помимо работы на ткацком станке, я занимаюсь немного типографским набором и печатанием, хотя мало сведущ в новейших печатных машинах. Впрочем, типографское дело начинает отмирать, так же как чрезмерное увлечение выпуском книг, и мне пришлось обратиться к другому занятию, к которому я склонен: я взялся за математику. Кроме того, я пишу нечто вроде археологических заметок по истории быта конца девятнадцатого века. Главным образом для того, чтобы дать картину страны перед началом Борьбы. Вот почему я и спросил у вас об Эппингском лесе. Признаюсь, вы меня обескуражили, хотя ваши сведения были очень интересны. Мы с вами еще побеседуем, когда уйдет Дик. Я знаю, он считает меня книжным червем и презирает за неловкость в физической работе. Так уж повелось в наше время. Из прочитанных мною книг девятнадцатого века (а я прочел их немало) мне ясно, что это своего рода возмездие за глупость тех дней, когда презирали того, у кого были ловкие руки. Однако, дружище Дик, как говорится: Ne quid nimis (Ничего лишнего! (лат.)) — He пересаливай!
— Ну вот еще, — возразил Дик, — разве я такой? Разве я не самый терпимый человек на свете, всегда довольный, пока ты не пристанешь ко мне, требуя, чтобы я тоже изучал математику или новую твою науку — эстетику. А ведь ты только мешаешь мне заниматься эстетикой практически, когда я беру в руки пластинку золота или стали и пускаю в ход паяльник и свой излюбленный молоточек!.. Эй! Вот идет сюда другой любитель задавать вопросы. Бедный наш гость! Ну, Боб, ты теперь должен помочь мне защитить его. Сюда, Боффин! — крикнул он, помолчав. — Сюда, если мы тебе так уж нужны!
Я взглянул через плечо и увидел что-то блестящее и сверкающее в лучах солнца, падавших в вестибюль. Тогда я повернулся и разглядел великолепную фигуру, которая медленно приближалась к нам по каменным плитам. Одежда этого человека была красиво и богато расшита золотом, и солнце играло на ней, как на золотых латах. Сам он был высок, темноволос и необыкновенно красив. И хотя лицо у него было такое же приветливое, как и у остальных моих друзей, в его движениях сквозила некоторая надменность, свойственная очень красивым людям, — равно мужчинам и женщинам. Он подошел и с улыбкой сел за наш стол, вытянув длинные ноги и свесив руку через спинку стула в свободной, грациозной позе, без тени аффектации, как это свойственно высоким и хорошо сложенным людям. Этот мужчина в цвете лет имел вид счастливого ребенка, которому только что подарили новую игрушку.
— Я вижу, — произнес он с изящным поклоном, — что вы и есть тот гость, о котором мне только что говорила Энни. Вы приехали издалека и не знаете нас и нашего уклада жизни. Поэтому, если вы ничего не имеете против, я попрошу вас ответить мне на несколько вопросов.
Но тут вмешался Дик:
— Нет, прошу тебя, Боффин, отложи это до другого раза! Ты, наверно, хочешь, чтобы гость чувствовал себя у нас приятно и уютно. А как это возможно, если он должен утруждать себя ответами на всевозможные вопросы, в то время как он еще не освоился с чуждыми для него обычаями и с окружающими его людьми? Heт, нет, я увезу его туда, где он сам будет спрашивать и требовать ответов, я увезу его к моему прадедушке в Блумсбери {15}. Я уверен, что ты не будешь возражать. Итак, вместо того чтоб надоедать здесь гостю, сходи-ка ты сейчас к Джеймсу Аллену да закажи для меня экипаж. Править буду я сам. И скажи Джеймсу, чтобы он запряг старую Среброкудрую. А то ведь я лучше правлю лодкой, чем лошадью. Сбегай, старина, и не огорчайся: еще успеешь наговориться с гостем!
Я посмотрел на Дика, дивясь его фамильярности с такой важной особой. Между нами говоря, я думал, что этот мистер Боффин {16}, несмотря на свое очень известное благодаря Диккенсу имя, должен быть по меньшей мере крупным сановником у этого странного народа. Но Боффин послушно поднялся и сказал:
— Ладно, старый загребной, будь по-твоему. У меня сегодня не особенно занятой день и, хотя (со снисходительным поклоном в мою сторону) приходится отложить удовольствие, которое доставил бы мне разговор с нашим ученым гостем, я согласен с тем, что ему следует как можно скорее повидаться с твоим почтенным родичем. Кстати, получив ответы на свои вопросы, он, наверно, лучше сумеет ответить на мои.
Когда он вышел, я сказал:
— Удобно ли с моей стороны спросить, кто такой этот мистер Боффин? Его имя, между прочим, напоминает мне о многих приятных часах, проведенных за чтением Диккенса.
— Да, да, — рассмеялся Дик, — и нам тоже. Я вижу, вы поняли в чем дело. Его настоящее имя Генри Джонсон. Мы зовем его Боффином шутки ради, отчасти потому, что он мусорщик, а еще потому, что он вызывающе одевается и ходит в золоте, как средневековый барон. Впрочем, пусть франтит, если ему так нравится! Но мы, видите ли, его близкие друзья, и нам позволительно над ним подшучивать.
Я на некоторое время прикусил язык. Дик же продолжал:
— Отличный малый, и вы, наверное, полюбите его. Но у него свои слабости: он убивает время на сочинение старомодных романов и бывает очень горд, когда ему удается верно схватить местный колорит. Предполагая, что вы приехали из какой-то забытой страны, где люди несчастны и, следовательно, интересны для сочинителя, он задумал вытянуть из вас какие-нибудь сведения. И не будет с вами стесняться. Если вы дорожите своим покоем, остерегайтесь его.
— Дик, — недовольным тоном произнес ткач, — мне кажется, что его романы очень хороши.
— Ну конечно, — ответил Дик, — вы птицы одного полета: математика и архаический роман друг друга стоят. Но вот он опять!
И действительно, «золотой мусорщик» позвал нас, стоя в дверях. Мы поднялись и вышли на крыльцо, перед которым нас ждал экипаж с запряженной в него крепкой серой лошадью. Я не мог не заметить, что экипаж был легок и удобен, без тошнотворной вульгарности, неразлучной с современными нам экипажами, особенно «элегантными». Этот экипаж был изящен и своими линиями напоминал уэссекские тележки. Мы с Диком уселись в него. Девушки, которые вышли проводить нас, помахали нам на прощанье, ткач ласково кивнул, мусорщик раскланялся грациозно, как трубадур. Дик тряхнул вожжами, и мы двинулись в путь.
Глава IV
ДОРОГА ЧЕРЕЗ РЫНОК
Мы сразу же свернули в сторону от реки и скоро очутились на главной дороге, пролегающей через Хэммерсмит. Я ни за что не угадал бы, где мы находимся, если б наш путь не начался от реки. Кингстрит больше не существовало, и шоссе вилось по широким, залитым солнцем лугам и среди садовых насаждений.
Речонка, так и называемая "Крик" (Creek - речонка, ручей (англ.)), прежде забранная в подземные трубы, была теперь освобождена от оков, и когда мы переезжали ее по красивому мосту, я мог любоваться водой, еще вздутой приливом, и скользившими по ней разноцветными лодками. Вдоль дороги и среди полей виднелись окруженные густыми садами дома, к которым вели живописные тропинки. Дома были солидные, красивой архитектуры, но выстроены в деревенском стиле, напоминая жилища иоменов. Попадались красные кирпичные дома, как те, которые мы видели у реки, но преобладали деревянные, оштукатуренные. Они так походили на средневековые постройки, что я почувствовал себя словно перенесенным в четырнадцатый век. Чувство это усиливалось при виде одежды людей, попадавшихся нам на пути. В ней не было ничего «современного»: почти все были одеты ярко, особенно женщины, которые сияли таким здоровьем и красотой, что я едва сдержался, чтобы не обратить на это внимание моего спутника. Некоторые лица отличались каким-то особенным выражением задумчивости и благородства, но ни в одном я не увидел и намека на скорбь: все, а мы встречали по дороге немало народу, выглядели добродушными и искренне веселыми.
Мне показалось, что я узнаю Бродвей по все еще пересекающимся здесь дорогам. К северу тянулся ряд зданий, довольно низких, но хорошей архитектуры, украшенных орнаментами, что представляло контраст с простыми домами, разбросанными вокруг. Над этими невысокими постройками виднелась крутая свинцовая крыша и верхняя часть укрепленной контрфорсами стены огромного здания, богатейшего архитектурного стиля, о котором можно сказать только, что он соединял все лучшее от готики северной Европы до мавританского и византийского стилей, но без слепого подражания какому-либо из них. К югу от дороги стояло восьмиугольное здание с высокой крышей. Оно немного напоминало архитектурными линиями флорентийский баптистерий {17}, но отличалось окружавшей его аркадой, украшенной необыкновенно изящным орнаментом.
|
|
|
