Материнско-детские взаимоотношения

Фундаментальная посылка заключается в том, что определяющие факторы личности возникают из первых взаимоотношений с объектом, взаимоотношений матери с плодом, младенцем и ребенком. Можно утверждать, что из-за воздействия врожденных, культурных и случайных факторов всеобъемлющее материнское влияние, не устанавливается. Однако, если подвергнуть эти факторы тщательному изучению, становится ясным, что они не являются независимыми от влияния со стороны матери. То, что было заложено генами, поддается изменению благодаря воздействию обстоятельств внутриутробной жизни. Признание существования исходной разницы в силе инстинктов дает возможность нового понимания невротических тенденций, а идея о филогенетическом инстинктивном страхе уступает место идее об осознании внешних запретов. Процесс созревания требует согласия с окружающей обстановкой. Смышленость не развивается без воздействия стимулов и этому развитию может помешать тревога. Превратности пренатального существования и появления на свет в значительной мере вызваны материнскими эмоциями и установками. Акушерские осложнения, вследствие которых могут произойти повреждения мозга у плода, тесно связаны с внутриличностными конфликтами со стороны матери. На темперамент новорожденного влияет его опыт пренатального существования. «Общество», в котором живет младенец, — это диада «мать — ребенок». Большинство болезней в младенчестве являются следствием пренебрежения, плохого обращения или враждебного отношения.

Тем не менее, еще остаются врожденные и случайные факторы, которые могут вызвать искаженное развитие Эго, и которые не зависят от матери. Однако, результат варьируется в зависимости от ситуации, в которой растет ребенок: в атмосфере отвержения даже незначительный недостаток или дефект могут увеличиться до серьезного порока, в то время как в поддерживающей обстановке серьезное нарушение не будет иметь значительных последствий для развития Эго и адаптации. Это иллюстрируют случаи детей с повреждениями мозга. Gesell и Amatruda (191) отмечают, что даже сравнительно незначительная травма мозга может нарушить развитие младенца, если она случается у чувствительного ребенка. Все совокупные данные, таким образом, показывают, что не будет преувеличением считать: материнское влияние — решающий фактор в формировании личности, по крайней мере, на ранних стадиях ее развития. Мне кажется ошибочным приписывать младенцу сложные психические функции, как это делает, например, М. Klein; но, с другой стороны, возможно, существует большая дифференциация, чем предполагает Spitz (393), утверждающий, что в довербальный период мы обладаем только физиологическими прототипами, из которых в дальнейшем возникает умственная деятельность. Материнское влияние начинает сказываться сразу же после зачатия и может неблагоприятно воздействовать на плод вне зависимости от точки зрения на генезис психических структур. Как подтверждает сам Spitz (300), новорожденный обладает способностью распознавать материнскую предрасположенность и реагировать на «психотравмируюшую» установку поведенческими и физиологическими расстройствами. Общение между матерью и младенцем существует с самого момента рождения, и именно в нем лежит начало дифференциации Эго. На самом деле, следует говорить об организме в целом, так как материнское влияние играет значительную роль не только в развитии Эго, но также и в физиологической интеграции и в развитии предрасположенности к психосоматическим и определенным органическим заболеваниям.

Комплекс катастрофической смерти варьирует в патогенности от человека к человеку, и более поздние переживания, особенно ассоциации с образом защищающего родителя, могут до некоторой степени его улучшить. Именно поэтому нестабильные материнско-детские взаимоотношения не обязательно ведут к неумению приспособиться к окружающей среде или нарушениям умственного развития, хотя некоторая форма и степень психопатологии, возможно, неизбежны. Если рассматривать в ретроспективе патогенез клинического синдрома, его почти всегда можно проследить до конфликта, берущего начало в самых первых взаимоотношениях с объектом.

Хотя я пытаюсь избежать деления всех матерей на «хороших» и «плохих», приходится разграничить «питающий» и «разрушающий» аспекты материнского влияния. Значение понятия «питание» считалось всегда само собой разумеющимся, но в настоящее время нам следует исследовать его, в основном, потому, что оно может рассматриваться как материнская любовь. Мы можем определить питающее воздействие как состоящее из того, что мать думает, чувствует и делает, чтобы обеспечить ребенку чувство безопасности, и что не препятствует его росту и развитию, или, по крайней мере, отсутствие того, что она может подумать, почувствовать и сделать, чтобы вызвать тревогу и помешать росту и развитию. Таким образом, мы сможем не упоминать понятие «любовь». Но этого спорного вопроса нельзя избежать потому, что существует предположение о том, что для матери нормально субъективное состояние, именуемое «любовью», «теплотой» или «нежностью», и о том, что последствия, возникающие из-за отсутствия этой эмоции, губительны. Подтверждается ли это предположение фактами, или это просто защита против признания существования материнской разрушительности?

Конечно, я провожу различие между невротической любовью и любовью изначальной, альтруистичной и безусловной. Существует ли последняя вообще? Freud вообще не приемлет аффективное изначальное расположение; для него любовь — это или генитальная зрелость, или сублимация, или реактивная формация против первичной тенденции к агрессии. В случае материнской любви нельзя говорить только об инстинктивной или физиологической основе, потому что даже в животном мире поведение матери не управляется только инстинктом (394). Материнская заботливость, тем не менее, хотя и не пробуждается автоматически, может быть или результатом процесса созревания (Bibring (255)), или трансформацией нарциссических и мазохистских элементов характера женщины с подавлением агрессии и сексуальной чувственности (Deutsch (46)). Но комплекс катастрофической смерти так часто подвергает риску потенциальные возможности материнской заботливости, что она обычно так и не реализуется. Как признала Deutsch (46), альтруистическая материнская любовь редка до такой степени, что ее можно считать гипотетической.

Мне трудно поверить, что материнская любовь всего лишь иллюзия. Возможно, мое «убеждение» отражает мой собственный комплекс смерти или нежелание встать на позицию, которая выглядит как крайняя. Мне доводилось наблюдать альтруистические чувства у некоторых матерей, хотя, должен признать, что их нелегко отличить от нарциссизма, мазохизма и невротических побуждений. Тем не менее, чисто теоретически можно предположить, что у всех нас есть изначальная тенденция к общественному поведению и взаимной защите. Кропоткин (395) пытался доказать, что в каждом живом существе есть неосознанная сила, выражающаяся в сотрудничестве, которая помогает выживать всем формам жизни. Montagu (396) развивает эту тему и отмечает, что учения христианской теологии, дарвиновской биологии и фрейдистской психологии заслонили собой представление о существовании этой силы, сыгравшей, возможно, большую роль в выживании видов, чем естественный отбор. Возможно, что, из-за беззащитности младенца, у матери возникает имеющий филогенетическое происхождение импульс приходить на помощь, и тогда у нас появляется первичный фактор материнской заботливости. Но, снова, необходимо сказать, что эта тенденция может быть уничтожена тревогой и потребностью в безопасности; а если она и существует, то она может быть выражена в заботливости без возникновения субъективного состояния, называемого любовью. В животном мире, матери в общем, и целом, обеспечивают своему потомству заботу и защиту, и мы не приписываем им чувство нежности.

Хотя материнская любовь может и не есть абсолютная фантазия, кажется очевидным, что нереалистично считать ее основой материнской заботливости и условием нормального развития личности. Само ожидание, обусловленное культурой, может нарушить отношения с ребенком потому, что многие матери не чувствуют любви и отвергают роль, которая разоблачает их «противоестественность». Или они могут использовать миф о матери для того, чтобы завуалировать свои мотивы и отрицать, что они могут причинить своему ребенку какой-нибудь вред. Я убежден, что было бы лучше для детей, если бы мы упразднили концепцию родительской любви, а говорили бы о восприимчивости к нуждам, о заботливости, доброте, уважении к личности и достоинству ребенка, о благоговении перед жизнью.

Более того, следует разграничить аффект материнской любви и ту пользу, которую ребенок из него извлекает. Принимается без доказательств, что материнская привязанность для младенца то же самое, что солнечный свет для растений, и что без нее ребенок зачахнет, остановится в развитии или умрет. Вопрос в том, получает ли ребенок выгоду, просто греясь в лучах материнских эмоций, или он развивается благодаря ее поведению, и возможно ли такое поведение без осознания любви, — то есть, является ли материнская забота всего лишь хорошим исполнением определенной роли, без наличия определенного чувства. Я знал матерей, (не тех матерей, чьи действия обнаруживают отвращение к роли матери), которые признавались в отсутствии чувства нежности, но чьи дети были цветущими и счастливыми. В чем действительно нуждается ребенок, так это в освобождении от угрозы, в адекватной физической заботе, в защите, ласке и стимуляции. Suttie (397) говорит о существовании специфической врожденной «потребности в общении», которую он ставит на место либидо Freud; он убежден, что отсутствие материнского отклика на эту потребность может быть источником тревоги и гнева. О важности поддерживающего контакта между матерью и ребенком говорят эксперименты с животными, проведенные Harlow (398). Adler выразил мнение, что контакт с матерью имеет чрезвычайно большое значение для развития у человека общественного чувства и продолжения развития цивилизации.

Мать, которая обеспечивает удовлетворение этих разнообразных потребностей, вне зависимости от того «любит» ли она ребенка или нет, может быть названа питающей матерью. Если бы только ребенок не реагировал на то, что у нее в подсознании! Именно из-за ее импульсов, направленных на убийство и причинение вреда своему потомству, нельзя провести четкое разграничение между гармоничными и деструктивными матерями, и именно из-за этого материнское влияние всегда пробуждает тревогу и комплекс трагической смерти. Результат может быть различным; можно представить одну цепь последствий, которая ведет к благополучию и хорошей адаптации, и другую, ведущую к болезни и плохой адаптации, или представить единый континуум с преобладанием той или иной склонности. К сожалению, во многих случаях эффект действия разрушительности превосходит эффектом действия воспитания.

Мы привыкли считать, что самые ранние тенденции проистекают из базовой тревоги.

Хотя тревога создает тенденцию к подавлению и мазохистскому подчинению, первичными реакциями является гнев и агрессия. (Естественно, мы различаем агрессию ненависти и агрессию самоутверждения, или то, что Silverberg (400) называет «эффективной агрессией».) И базовая тревога, и базовая враждебность возникают в тесной связи друг с другом, как отметила Ноrnеу. Ребенок может быть эмоционально заражен материнской враждебностью, или, по убеждению Sattie (397), ненависть может быть самым последним из доступных ребенку, призывом к матери, который ей труднее всего проигнорировать. Я убежден, что агрессивные импульсы представляют собой сопротивление угрозе и отрицание чувства беспомощности. На протяжении всей жизни тревога и враждебность остаются динамически взаимосвязанными, одно чувство пробуждает другое, и эта взаимосвязь существует из-за опасности смерти — материнской угрозы, реакции на нее ребенка и ответных мер со стороны матери. Враждебные импульсы не всегда пробуждают тревогу; они могут быть довольно легко разряжены, если нет опасности возмездия (как, например, в детско-родительских отношениях). Для многих людей проблемой является не подавленное чувство враждебности, а подавленное чувство нежности потому, что нежность означает беззащитность перед вредоносным воздействием.

Другие всеобъемлющие аффекты раннего происхождения могут также вытекать из материнского влияния. Депрессивные чувства могут усиливаться, или сопровождать тревогу или тенденцию к покорности или могут быть следствием необходимости контролировать агрессию, направляя ее на себя самого. Чувство одиночества или отчуждения очень болезненно потому, что оно содержит в себе значение бессилия и униженности. На самом деле, Blau (338) убежден, что тревога является источником всех эмоций неудовольствия. С его точки зрения, вторичные аффекты состоят из гнева (модель агрессии), страха (модель бегства), и депрессии (модель покорности), а третичные аффекты неудовольствия включают в себя вину, стыд и отвращение.

Я не думаю, что вина является третичным образованием из тревоги. Изначально она является эмоциональным заражением, впитыванием младенцем материнского чувства вины. Матери начинают проецировать вину во время беременности, и новорожденный младенец также восприимчив к этому чувству, как и к другим материнским аффектам. Вина может также внедряться намеренно или скрытым образом. Ребенка заставляют почувствовать, что поступки, вызывающие неодобрение, например, агрессивные или связанные с сексуальностью, наносят вред матери. Идея о неправильном поведении и необходимом заглаживании вины укореняется и становится интернализованной. Чувство вины не является «естественным» аффектом, как тревога или враждебность, но чем-то навязанным: подобно боли, оно носит чужеродный характер. По существу, человек испытывает чувство тревоги, когда у него появляется желание или импульс совершить нечто, что может вызвать материнское неодобрение. Вина не возникает из-за конфликта между любовью к матери и ненавистью к ней, как это обычно предполагается — ребенок страшится последствий нелюбви к матери или боится выдержать ее враждебное отношение. В таком случае, вина является аспектом разрушительного материнского воздействия, и связана с тревогой, а, возможно, является ее проявлением. Lowe (401) обнаружил, что в тестах-самоотчетах шкалы, требующие клинического толкования вины и тревоги, измеряют одну и ту же психологическую сущность. Возможно, вины бы не существовало, если бы индивид мог бы быть уверенным в том, что ему удастся избежать материнского возмездия, но ему всегда приходится иметь дело с чем-то, замещающим мать, с суперэго. Также открыто признается или подразумевается, что вина является своеобразной защитой для смягчения наказания.

Из стремления к жизни, из ужаса и боли, ярости, мазохизма, одиночества, депрессии, вины и из материнского обольщения рождается привязанность к матери, которая носит имя — любовь. Она подразумевает многое, но не подразумевает одного — нежности. Возможно, младенец демонстрирует архаичную любовь, или то, что Balint (402) называет «любовью ид», и, возможно, он впитывает материнскую притворную, или эгоистичную, или мазохистскую любовь, но на самых ранних этапах «любовь» становится невротическим образованием, служащим различным целям. От ребенка требуется демонстрировать любовь к матери, и неудача в этом ведет за собой угрозу, так как ребенок должен помешать матери и другим осознать отсутствие у нее материнских чувств и наличие враждебных импульсов. Человек должен любить свою мать, или страдать, или, по крайней мере, испытывать чувство вины. Любовь также становится способом смягчения чувства беспомощности и одиночества и поиском гарантии защиты. С увеличением фрустрации, любовь становится прикрытием для импульсов мстительности и защитой от них. Что поражает при анализе чувства, которое многие считают «любовью», это то, что оно оказывается самообманом и оборачивается ненавистью. И наоборот, особенно для женщин, любовь означает страдание, но в этой мазохистской любви скрываются и садистические мотивы.