Прикладная экзегетика: общие принципы

Допустим, мы пришли к некоторым выводам о значении библейского текста. Как уже говорилось в разделе 1.3.4., честный экзегетический анализ старается быть объективным, а не просто подгонять результат под заранее заданный заказ. Но и такой анализ может вести богослова, проповедника или переводчика к разным стратегиям. Ответ на вопрос: «Что означает этот библейский текст?» еще не предрешает ответа на вопрос: «А что нам с ним делать?»

Прежде всего, как мы уже не раз говорили, значений может быть больше одного, и речь не обязательно идет о более и менее вероятном смысле. Вполне можно обнаружить в тексте ВЗ пророчества изначальный исторический смысл и смысл, который обретает это пророчество в НЗ. А если так, то, может быть, в дальнейшей жизни Церкви это пророчество может обретать свои, новые смыслы?

По сути дела, это вопрос об актуализации сделанных выводов. Что именно в исследуемом тексте прозвучит актуально для моей аудитории — вот вопрос, который постоянно задает себе хороший проповедник, но далеко не только он. Для построения проповеди он должен определить не просто значение текста, но и тот контекст, ту ситуацию, в которой этот текст прозвучал. Тогда мы сможем понять, что на самом деле хотел сказать своим слушателям автор, и найти нечто сходное в ситуации, в которой находятся сегодня наши слушатели, чтобы затронуть в их душах те же струны — но, возможно, нам придется для этого привести другие примеры, подобрать другие выражения.

Для проповеди далеко не всегда важна точность экзегезы. Например, слова Павла «не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его» (1 Кор 2:9) чаще всего можно услышать как указание на таинственную и невыразимую красоту Царствия Небесного. Но если взглянуть на текст всей этой главы, мы увидим, что он начинается со слов об «Иисусе Христе, и притом распятом» (2:2), и весть о Нем превосходит всякую человеческую мудрость. Более того, распятие напрямую упоминается непосредственно перед этими самыми словами. Можем ли мы сделать вывод, что в изначальном контексте эти слова говорили именно о крестной смерти Христа и ее значении для спасения человечества? Видимо, да. Но это вовсе не значит, что их нельзя применять к описанию Царствия Небесного, хотя бы потому, что вход в это Царствие открывается именно на Голгофе. Просто такое применение цитаты означает ее переосмысление ради актуализации.

Впрочем, существует и противоположный актуализации вектор — отстранение. Многие отрывки Библии кажутся нам несовременными, неактуальными, и мы пытаемся найти для них совершенно иное толкование. Например, охотно относим обращенные к Вавилону слова: «Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень» (Пс 136:9) не к реальным живым младенцам, а к дурным помыслам, которые суть порождения сатаны. Уход в аллегоризацию, кстати, самая распространенная стратегия отстранения.

С другой стороны, так можно отказаться буквально от любого неудобного выражения в библейском тексте. В наше время аллегорию все чаще сменяет ссылка на культурно-историческую дистанцию: дескать, в древности люди видели мир не так, как мы сегодня, а следовательно, требуются поправки. Например, когда Павел (1 Кор 11) требует от женщин покрывать голову, можно счесть эту норму устаревшей: в те времена замужние женщины действительно были обязаны ходить с покрытой головой. Один проповедник однажды сказал: «Если бы Павел писал это послание сегодня, он бы сказал: всегда носите обручальное кольцо, даже когда едете в отпуск на юг». С другой стороны, так очень легко молено категорическую и абсолютную заповедь: «Не прелюбодействуй» (Исх 20:14 и др.) превратить в некую относительную этическую норму: «Храни верность своему партнеру», о чем мы уже упоминали в разделе 3.2.8. Трудно найти тут меру, которая позволит отделить здравый подход от сиюминутной конъектуры.

Еще один характерный пример — пищевые ограничения. Адвентисты, например, буквально соблюдают все запреты ВЗ, но практически все остальные христиане считают себя свободными от них, основываясь на многочисленных примерах из НЗ. Но в Деян 15:29 ясно названа пища, от которой Иерусалимский собор апостолов предостерегал даже христиан из язычников «воздерясиваться от идоложертвенного, и крови, и удавленины». Следует ли это понимать как прямой запрет употреблять в пищу кровь? По-видимому, да. Но насколько универсален этот запрет, распространяется ли он вообще на всех христиан во всех странах? Вопрос этот далеко не теоретический для новообращенных христиан из числа народов крайнего Севера, которые традиционно занимаются оленеводством. Свежая оленья кровь занимает в их рационе важное место — фактически, она служит основным источником витаминов в тундре, где нет свеясих фруктов и овощей. К единому мнению о допустимости такой пищи, насколько мне известно, христиане крайнего Севера так пока и не пришли.

Но еще значительнее бывает другая проблема — проблема перевода. После того как закончен экзегетический анализ, перед нами, как правило, стоит еще одна задача — поделиться его результатами с читателем. Как правило, при этом подразумевается перевод на родной язык читателя, даже если на этом языке уже существует Библия. Все равно анализ конкретного места подразумевает, что теперь будет дан наиболее точный и полный его перевод, пусть даже устный, возможно, с комментариями. И прежде, чем давать такой перевод, нам предстоит ответить на несколько вопросов.

1. Хотим ли мы предложить однозначное решение экзегетических проблем или мы пробуем объединить несколько равно вероятных решений? Редко, когда это удается сделать в самом тексте перевода, но другие варианты могут быть изложены в сноске. Классический пример — Ис 7:14, где переводу «дева» иногда сопутствует сноска «... или молодая женщина».

2. Хотим ли мы дать общий, но расплывчатый перевод или мы намеренно конкретизируем значение, сужая его? Собственно, уход от конкретики — один из способов сохранить в тексте многозначность, или избежать ответов на слишком трудные вопросы. Так, в Книге Ионы (4:6 и далее) говорится, что Бог вырастил над его головой некое конкретное растение, в оригинале קִיקָיֹון, но никто сегодня не знает, что это было. Поэтому переводчики, в том числе и создатели СП, так обычно и называют его: «растение». Это неточность, но она спасает читателя от произвола толкователя. А может быть, следовало бы транслитерировать его название: «вырастил кикайон»?

3. Как воспримет наш вариант наша аудитория и насколько мы должны и можем идти в русле ее представлений о тексте и о мире? К этому вопросу мы еще вернемся в разделе 3.9.3., но проблема гораздо шире. Что делать, если ожидания нашей аудитории существенно расходятся со смыслом текста? Так, в 1 Тим 1:20 Павел сообщает, что двух людей, неизвестных нам Именея и Александра, он «предал сатане, чтобы они научились не богохульствовать». Что бы ни означало это выражение, у современного читателя оно вызывает шок: даже если эти люди наказаны, так говорить нельзя, ведь эти слова подразумевают вечную погибель их душ, которой апостол никак не мог желать. Не лучше ли сказать: «Изгнал их из общины»? Но автор не случайно упоминает здесь сатану, и поэтому даже свободные переводы на такой шаг все же не решаются.

4. Насколько «экологично» будет принятое решение, т. е. насколько оно гармонично сочетается с грамматическим строем языка, культурными реалиями и т.д.? Например, при переводе на аварский язык было принято решение передавать ключевое понятие «Сын Человеческий» как ГIадимил лъимер. Однако оказалось[44], что слово лъимер "дитя" в аварском относится к третьему классу существительных вместе с существительными, обозначающими вещи (поскольку дитя социально еще не активно). В то же время об Иисусе можно говорить только в первом грамматическом классе, т.к. он — взрослый мужчина. В результате такой перевод либо нарушит правила аварской грамматики, либо будет звучать пренебрежительно по отношению к Иисусу; слово было выбрано явно неудачно.

5. А если перед нами сложный отрывок, смысла которого мы понастоящему не понимаем, должны ли мы все же предлагать читателю некоторое предположительное и, возможно, неверное толкование? Не лучше ли будет честно расписаться в своей беспомощности: оставить отрывок без перевода? Один из переводчиков Библии на шведский язык, К. Осберг[45] полагает, что да; и действительно, в новом шведском переводе 2000 г. некоторые стихи были оставлены непереведенными, например, Пс 140/141:6 (этот пример и разбирает его статья). СП здесь гласит: «И слышат слова мои, что они кротки» — но это только один из многих возможных вариантов понимания этого места.

При переводе встает и другая задача — передать результаты экзегетического анализа иными средствами. Интересный пример приводит В. Лонг[46]: Амос 8:2, где ключевую роль играет созвучие между словами קָיִץ ("летние плоды") и קֵּץ("конец"). Это совершенно разные слова, но в данном контексте видение корзины с плодами служит для Господа поводом сказать о грядущем конце спокойной жизни для израильтян: «И сказал Он: что ты видишь, Амос? Я ответил: корзину со спелыми плодами. Тогда Господь сказал мне: приспел конец народу Моему, Израилю: не буду более прощать ему». Интересно, что достаточно дословный СП сохранил эту смысловую связь, добавив однокоренные слова "спелый" — "приспел". Но далеко не все переводы идут таким путем: так, в NRSV мы встречаем: summer fruit («летние плоды») — the end has соте («настал конец»). Связь полностью утрачена, стих читается по известной присказке: «В огороде бузина, в Киеве дядька». В качестве примера Лонг приводит другой перевод, NIV, где эта игра сохранена в точности как в СП: ripe fruit («спелые плоды») — the time is ripe («приспело время»).

Строго говоря, ни то, ни другое древнееврейское слово не означает спелости, поэтому такой перевод можно было бы назвать экзегетически неверным... если бы экзегеза сводилась к установлению значения отдельных слов. Но на самом деле она ставит своей целью установление значения целых текстов, и с этой точки зрения такой перевод очень удачен: он позволяет современному читателю сразу увидеть в тексте ту связь, которая была очевидной для первых читателей текста.

Отталкиваясь от этого примера, Лонг предлагает свою схему классификации библейских переводов. Обычно мы располагаем их на некоей шкале, где с одной стороны будет перевод максимально дословный, а с другой — максимально свободный. Но двух параметров явно недостаточно, и Лонг предлагает превратить плоскую шкалу в треугольник:

Соответственно, каждый перевод будет располагаться на какомто удалении от этих трех полюсов. Лексическая точность означает строгое следование значению отдельных слов (т. е. это идеал дословного перевода), риторическая — следование общему смыслу текста, а доступность — простой и понятный язык перевода. Понятно, что добиться всего сразу невозможно; перевод — это всегда потеря, и, как сказал видный библеист Б. Мецгер, «перевод — искусство правильно выбирать, что терять»[47].

Рассуждать о подобных вещах можно практически бесконечно, поэтому теперь мы перейдем к сугубо конкретной теме — к методике проверки переводов.