Хрущёв глазами Л.М. Кагановича

Для Кагановича события июня 1957 года стали ударом, не меньшим, чем для Молотова. Лазарь Моисеевич, при всех его видимых посей день заслугах, успел приложить руку к репрессиям, а учреждённый его комиссией в начале 1930-х годов план занесения станиц, не выполняющих нормы хлебозаготовок, на «чёрные доски», стал причиной смерти сотен людей от голода. Вместе с тем, Каганович тоже был глубоко идейным человеком, и можно поверить (хотя это и не оправдывает его, но все же), что мысли его были нацелены на строительство государства в марксистско-ленинском духе, а Сталин виделся Лазарем тем, при ком это строительство шло успешно. Хрущёв в своих воспоминаниях выставляет Сталина тем, кто для того, чтобы ещё больше подчинить приближённых, сделать их покорнее, с лёгкостью унижал их, ведя себя с ними, как с шутами пред королём, и напирал в том числе на национальный вопрос, в случае с Кагановичем тоже. Впрочем, при всех злодеяниях сталинского режима в приводимые Хрущёв рассуждения Сталина о своих «наследниках», на которые ссылаются и «либеральные» историки Хлевнюк и Горлицкий[64], не очень верится. Странно, почему слышал всё это только Хрущёв. Если бы не только Хрущёв, мнение других членов Политбюро о Сталине, наверняка, тоже поменялось бы, выплеснувшись после его смерти, а все участники «антипартийной группы» в то или иной мере симпатизировали Иосифу Виссарионовичу, по крайней мере, больше, чем Хрущёву: ««Помню, как Сталин при нас рассуждал на этот счет: "Кого после меня назначим Председателем Совета министров СССР? Берию? Нет, он не русский, а грузин. Хрущева? Нет, он рабочий, нужно кого-нибудь поинтеллигентнее. Маленкова? Нет, он умеет только ходить на чужом поводке. Кагановича? Нет, он не русский, а еврей. Молотова? Нет, уже устарел, не потянет. Ворошилова? Нет, по масштабу слаб. Сабуров? Первухин? Эти годятся на вторые роли. Остается один Булганин"»[65].

Каганович сообщает, что свои «Записки» начал писать в 1960-х после того, как оказался на пенсионном положении, но не сразу, так как находился в крайне плохом расположении духа. «Трудно, невозможно описать тяжкое состояние людей, отдавших всю свою жизнь делу рабочего класса, трудящемуся народу, делу Ленинской коммунистической партии, оказавшихся вдруг исключенными из партии»[66]. Положение Кагановича усугублялось уходом из жизни жены Марии Марковны, с которой он прошёл пятьдесят лет совместной личной, семейной и партийной жизни.

Вслед за первыми за первыми страницами, на которых прописано, каким ударом для Кагановича и его товарищей по партии, стала «расправа фракции хрущёвской группы»[67], Хрущёв впервые упоминается ближе к завершению книги, при описании июньского пленума 1931 года, «открывшего новую страницу и новую веху в развитии городов и городского хозяйства СССР и, особенно, столицы, Москвы»[68]. Говорится об успехах совместной работы, о том, что Хрущёв, как и другие деятели партии (Булганин, Каминский, Маленков, Филатов) активно принимал в ней участии, выказывая большую заинтересованность, так при строительстве метро спускаясь в шахты, тоннели. Их сотрудничество и даже дружба (как полагал Каганович, дружба) завязались раньше, ещё во время их совместной работы на Донбассе. В отличие от Молотова да и других членов партии, которые выступили в 1957 г. против Хрущёва, он не говорит о неприязни к нему, более того, именно Каганович был одним из тех, кто, оценивая способности Никиты, способствовал взлёту его карьеры. Не зря дочь Кагановича называет Хрущёва «учеником и выдвиженцем» отца»[69]. Первым звоночком, обнаруживавшим хрущёвское высокомерие, для Кагановича, по-видимому, стала его реакция на смещение с поста первого секретаря ЦК КП(б)У: «Хрущев, по моему впечатлению, воспринял решение ЦК об освобождении его от обязанностей первого секретаря ЦК КП(б)У с обидой. Раньше Хрущев немалое количество лет работал со мной, под моим руководством. Он даже не раз говорил, что он гордится этим, и теперь, после принятия указанного решения, мне лично сказал, что он доволен, что именно меня послали первым секретарем ЦК Украины. Я тогда воспринял это как искреннее его заявление, и нужно сказать, что работали мы на Украине и в 1947 году дружно»[70]. Как видим, на тот момент не проявлялось ни следа серьёзных расхождений и опасений. Не проявились они и после войны, когда, по мнению Молотова, Хрущёв активно втирался в доверие Сталину. Когда ночью в начале марта 1953 г. Кагановича вызвали на «ближнюю дачу», он застал там Берия, Хрущёва и Маленкова. «Они сказали мне, что со Сталиным случился удар, он парализован и лишен дара речи, что вызваны врачи. Я был потрясен и заплакал»[71]. Каганович не видел в поведении Хрущёва в этот трагический и переломный для Союза момент ехидства и злорадства. Более того, Каганович указывает, что Хрущёв всячески демонстрировал скорбь и смятение в связи со случившимся. Вероятно, лишь демонстрировал, в особенности, скорбь. Но Каганович двойного дна не видел. Он описывает следующий эпизод: «вместе с Хрущевым я был включен в Комиссию по похоронам Сталина, и вот когда мы ехали в авто с телом Сталина, Хрущев тронул меня за руку и сказал: «Как, Лазарь, будем жить-то и работать без Сталина? Тяжело будет нам». Помню мой ответ: «В 1924 году, когда умер Ленин, положение в стране и в партии было потруднее: был НЭП, нэпманы, восстановление разрушенного хозяйства не было еще завершено, в партии орудовали троцкистская и другие оппозиции, а выжили мы, да еще как пошли вперед, потому что верные Ленинизму кадры сплотились вокруг ЦК, который повел партию по Ленинскому пути. Если будем твердо держаться этого Ленинского пути, по которому нас вел Сталин, мы выживем и будем успешно двигаться вперед»[72]. Собственно, Каганович так и остался убеждён, что Хрущёв «испортился» уже после смерти Сталина. Лазарь Моисеевич пишет о нём, что тот наряду с осуществлением хороших инициатив начал «куражиться»[73], свойственный ему от природы ум, ранее подкреплявшийся скромностью, оказался подорван зазнайством и волюнтаризмом. Среди проблем, которые невозможно было не заметить, Каганович называет единоличие Хрущёва – то, что он стал много самоуправствовать, не советуясь с другими партийцами и даже прикрываясь их именами или абстрактным именем той или иной группы населения, как в случае с решением отстрочить выплаты по гособлигациям на 20 лет, что вызвало недовольство населения (Хрущёв заявил, что реагирует на предложение группы горьковских рабочих)[74]. Каганович в воспоминаниях отмечал, что считает то, что Хрущёву было свойственно человеколюбие, точнее «рабочелюбие»[75], которое отпало, когда он вздумал возвыситься над положением, приравнял себя к государству, отказывая, в частности, повышать пенсии, производя губительные для села меры (линия на ликвидацию небольших колхозов, которая продолжилась и при Брежневе[76]), наскоки на товарищей по партии, угрожающие единству, например на Булганина[77], которые, по словам Кагановича, как раз во имя сохранения единства рядов многие члены партии пропускали мимо себя.

Как и для Вячеслава Михайловича Молотова, для Кагановича была важна чистота партийных рядов, но большее внимание он уделяет проблеме единства партии. Среди действий Хрущёва, мешающих единству партии, он называл и то, что тот призвал выявлять среди партийцев бывших троцкистов. «Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала», - жёстко отреагировал Каганович[78], помнивший, что в 1920-е годы на короткое время Хрущёв склонялся в сторону троцкизма, впоследствии исправился, но всё же такой эпизод с ним был, а, придя к власти, он стал призывать наказывать за изжитые прегрешения. Предположу то, на что Каганович не намекает: Хрущёв мог сознательно культивировать появление внутри партии обвинений такого рода, чтобы, вольно трактуя их, ронять репутацию неугодных.

Отмечает Каганович и то, что в Секретариате ЦК Хрущёв, ведя подковёрные игры, сплачивал свою фракцию, дискредитируя Президиум. Дружил не за, а против. Если Молотов кается, что он и другие государственные деятели, выдвинувшие во всеуслышание летом 1957 г. обвинения в адрес Хрущёва, проявили определённую «групповщину»[79] (пусть и незначительную), Каганович не раз намекает, что проявления «групповщины», «фракционности» можно было заметить как раз за Хрущёвым, и у верных ленинцев, осознавших, какую угрозу Хрущёв несёт, находясь во главе государства, «фракции не было»[80].

Подводя итоги рассмотрения оценок Кагановичем Хрущёва, нельзя не отметить, что Каганович – пожалуй, самый показательный пример, как Хрущёв своей политикой отвратил от себя прежних товарищей, стоявших на его стороне (Каганович, и вовсе, сыграл неоценимую роль в рекруитировании Хрущёва в политику). Косвенно это подтверждает тезис Молотова о том, что, возможно, куда более дальновидным с точки зрения политической целесообразности для Хрущёва было опереться на колоссальный авторитет Сталина. Можно придерживаться мнения, что, вынужденно оказавшись на пенсии, мастодонты большевизма в мемуарах продолжали хвалить Сталина и ратовать за партийную сплочённость, дабы не бросить тень на свою репутацию и не показать, что опосредованной мотивацией их почитания Сталина и тесных личных интеракций были карьерные амбиции в сумме с инстинктом самосохранения, несомненно, необходимым для представителей высших эшелонов тоталитарной власти. Так описывается эта мотивация в работе «Холодный мир. Сталин и завершение сталинской диктатуры»: «Относительная кадровая стабильность в высших эшелонах власти была важной предпосылкой подспудной «олигархизации» Политбюро, тренировки навыков «коллективного руководства» у сталинских соратников. Этот процесс имел несколько аспектов. Важно отметить тенденцию усиления относительной сплоченности высших советских лидеров. Хотя Сталин поощрял конкуренцию среди соратников, их действия в отношении друг друга были достаточно осторожными. Соперничая за близость к вождю и его благосклонность, что фактически определяло степень политического влияния, они опасались переходить ту границу во взаимном противостоянии, за которой могли последовать репрессивные действия Сталина. Важным рубежом было «ленинградское дело» 1949 года, в результате которого были физически уничтожены член Политбюро Н. А. Вознесенский, секретарь ЦК ВКП(б) А. А. Кузнецов и другие функционеры. Оно наглядно показало, как легко соперничество в верхах в результате вмешательства Сталина перерастает в новую волну насилия с непредсказуемыми последствиями. Каждый мог быть следующим. Инстинкт самосохранения, независимо от личных антипатий, заставлял сталинских соратников действовать осторожно, сохраняя равновесие сил в руководящей группе. Общая угроза, исходившая от Сталина, объективно была фактором сплочения советских лидеров на основе сдержанности и компромиссов»[81]. Несмотря на стройность данной версии, полагаю, что она лишь частична верна. Все оставившие мемуары участники «антипартийной группы» производят куда более честное и искреннее впечатление, чем Хрущёв. Кому не особо хотелось говорить, тот и не оставил воспоминаний – Маленков. Если найдутся личности с аллергической реакцией на одно упоминание Сталина, притом знающие о Хрущёве только то, что тот развенчал «культ личности» «вождя» могут рукоплескать ему за одно это, но совсем не похожи на враньё описания поведения Хрущёва после смерти Сталина, как он с ним, Кагановичем, тет-а-тет выражал слёзные переживания об уходе Иосифа Виссарионовича. Таким образом, можно угадать в Хрущёве «макиавеллизм»: сначала – зондирование обстановки, а затем – устранение потенциального конкурента, Берии, и начало антисталинской политики, когда стало понятно, что провести её можно, но не во имя высоких идеалов справедливости, а в угоду своему видению инструментов достижения максимальной политической прибыли. Не партии, не Советского Союза, а только себя – не первый раз за работу говорю, что на основе рассматриваемых источников только в Хрущёве просматривается такой недостаток. Остальные, включая Кагановича, видятся верными большевистским идеям и идеалам (как бы мы к ним ни относились). Кагановичу, если полагаться на «Записки», Хрущёв персоной, наперёд спланировавшей, как оказаться на вершине пирамиды и сбросить всех, кто мог представлять угрозу добытому положению не виделся: он считал, что дурные замашки привязались к Хрущёву. Естественно, «портился» Хрущёв – ухудшалось и отношение к нему, к тому же следовало оберегать достижения революции, которым Хрущёв и стал угрожать. Совокупность этих позиций привела Кагановича в «антипартийную группу». Любопытно, что Каганович периодически в «Записках» пишет о себе от третьего лица, как бы вписывая свою фигуру в историю страны и показывая себя в качестве винтика (но винтика важного) механизма социалистического строительства. Каганович не простил бы себе, если не поборолся бы за курс, за который искренне ратовал. И на его примере мы видим, что сопротивление Хрущёву не было «антипартийным». Да, это движение консерваторов, старых большевиков, но не тех, для кого важны лишь сохранение своих высоких постов и мелочные шкурные интересы.