Эпилог: о двойственности надежды

Я попытался показать, что доисторические люди, ко­торые жили родами, занимаясь охотой и собирательством, проявляли минимум деструктивности и максимум готов­ности к сотрудничеству и справедливому распределению продуктов питания. Я уверен, что жестокость и деструк­тивность появляются лишь с разделением труда, ростом производства и образованием излишка продуктов, с воз­никновением государств с иерархической системой и эли­тарными группами. Эти черты усиливаются, и по мере развития цивилизаций власть и насилие приобретают в обществе все большее значение.

Удалось ли мне это показать?

Достаточно ли много приведено аргументов, доказыва­ющих, что агрессия и деструкция вовсе не обязательно играют ведущую роль в системе человеческих мотиваций? Я считаю, что достаточно, надеюсь, что и читатели согла­сятся с моим мнением.

Даже генетически заложенная биологическая агрессив­ность не является спонтанной, а выступает как защита витальных интересов человека — его развития и выжива­ния как рода и вида. Эта оборонительная агрессия в усло­виях жизни первобытных народов была сравнительно не­значительной, ибо человек человеку не был "волком". Тем временем человек претерпел огромную трансформацию. И потому с полным правом можно предположить, что в один прекрасный день круг замкнется и человек построит такое общество, в котором никто не будет испытывать страха: ни ребенок перед родителями, ни родители перед выше­стоящими инстанциями, ни один социальный класс перед другим, ни одна нация перед сверхдержавой. Однако достижение этой цели сопряжено с массой сложностей, обу­словленных целым рядом экономических, политических, культурных и психологических факторов. Дополнитель­ная трудность состоит в том, что народы разных стран молятся разным богам — и потому люди нередко не пони­мают друг друга, даже когда формально говорят на одном и том же языке. Было бы глупо пытаться игнорировать эти трудности.

Однако анализ эмпирических данных показывает, что существует реальная возможность в обозримом будущем построить такой мир, в котором будет царить взаимопо­нимание, если только удастся устранить ряд политиче­ских и психологических преград.

Садизм и некрофилия — эти злокачественные формы агрессии — не являются врожденными; можно в значи­тельной мере снизить вероятность их возникновения, если изменить обстоятельства социальной и экономической жизни людей. Необходимо создать условия, способствую­щие полному развитию истинных способностей и потребностей человека; необходимо, чтобы развитие собственно человеческой активности и творчества стало самоцелью. Ведь эксплуатация и манипулирование человеком вызы­вают не что иное, как скуку, вялость и уныние, а все, что превращает полноценных людей в психологических уро­дов, делает из них также садистов и разрушителей.

Многие сочтут мою позицию "сверхоптимистичной", "утопической" или "нереалистичной". Чтобы решить, в какой мере эта критика справедлива, мне думается, уместно было бы подискутировать по поводу двойственности по­нятия "надежда", а также обсудить сущность категорий "оптимизм" и "пессимизм".

Допустим, я собираюсь за город на уик-энд и не уверен, будет ли соответствующая погода. Я могу сказать, что в отношении погоды "я настроен оптимистически". Но если у меня тяжело болен ребенок и его жизнь в опасности, то чуткое ухо сразу отметит неуместность выражения "я на­строен оптимистически", ибо в данном контексте оно про­звучит отстраненно и равнодушно. С другой стороны, вряд ли подойдут слова: "Я убежден, что мой ребенок выжи­вет", ибо при данных обстоятельствах нет оснований для такой уверенности.

Что же я тогда должен сказать?

Более всего, видимо, уместно сказать: "Я верю, что мой малыш выживет". Но слово "вера" сегодня сомнительное слово из-за своего теологического оттенка. И несмотря на это, оно самое лучшее слово, какое можно себе предста­вить, ибо оно содержит нечто чрезвычайно важное, а именно страстное желание спасти моего ребенка, любой ценой вытянуть его из болезни. При этом я не просто сторонний наблюдатель по отношению к больному ребенку, каким я остаюсь в ситуации обычного "оптимизма". Я сам — участ­ник ситуации, включенный наблюдатель: я ангажирован, я заинтересованное лицо. Мой ребенок, о котором я как "субъект" строю прогноз, для меня не "объект". Моя вера уходит корнями в мою привязанность к ребенку, это слож­ная смесь из знания, участия и сопереживания. Разумеет­ся, такое толкование верно, если под верой понимается "рациональная вера", основанная на знании соответству­ющих данных, а не на иллюзиях и мечтах, как это быва­ет в случае "иррациональной веры".

Оптимизм — это отчужденная форма веры, песси­мизм — это отчужденная форма сомнения.

Если честно задуматься о человеке и его будущем, т. е. заинтересованно и "ответственно", то может возникнуть только два вида реакции: либо вера, либо отчаяние. Ра­циональная вера, как и рациональное сомнение, основы­вается на фундаментальном критическом знании всех фак­тов-, которые имеют значение для выживания человече­ства. Основой рациональной веры в человека является су­ществование реальной возможности для его спасения; ос­новой для рационального сомнения стало бы осознание того, что такой возможности нет.

В этой связи необходимо указать еще на один момент. Большинство людей торопятся отбросить веру в совершен­ствование человека, называя эту идею нереальной; однако они не видят, что сомнение тоже очень часто далеко от реальности. Очень просто сказать: "Человек всегда был и остался убийцей". Но такое утверждение ошибочно, оно упускает из виду массу нюансов, слишком упрощает тео­рию развития деструктивности. Так же просто сказать: "Желание эксплуатировать других людей соответствует природе человека", но и это утверждение упрощает или искажает факты. Короче говоря, утверждение, что "чело­век от природы зол", ни на йоту нельзя считать более истинным, чем утверждение, что "человек от природы добр". Но все же первое сказать гораздо легче; и если кто-то пожелает доказать "дурное начало в человеке", он всегда найдет благодарных и поддакивающих слушателей, ведь он каждому из них создает алиби — отпущение грехов — и ничем не рискует. И все же объявить во всеуслышание о полном разочаровании в человеке, о неверии в его способ­ность к совершенствованию — равносильно саморазруше­нию и одновременно далеко от истины. Не менее деструк­тивно действует и пропаганда слепой иррациональной веры или воспевание ложных кумиров — это также обман и заблуждение.

Однако на подавляющее большинство людей дилемма "вера или отчаяние" не распространяется, они сохраняют полное равнодушие в отношении будущего человечества. А те, кто не совсем равнодушен, занимают место либо среди "оптимистов", либо среди "пессимистов". Оптимис­ты — это те, кто догматически верит в постоянство "про­гресса". Они привыкли отождествлять человеческие дости­жения с техническими успехами, они понимают под свобо­дой человека свободу от непосредственного принуждения, а также свободу потребителя выбирать товар из массы "ширпотреба". Их нисколько не волнуют такие категории, как достоинство и честь, сотрудничество и доброта (кото­рые были у первобытных людей); их впечатляют только такие понятия, как владение, напористость и технические достижения. Сотни лет господства над технически отста­лыми цветными народами наложили определенный отпе­чаток на дух оптимизма. Можно ли "дикаря" сравнить с человеком, который полетел на Луну, или с тем, кто на­жатием кнопки может уничтожить миллионы жизней?

У оптимистов (по крайней мере, в наше время) вполне приличная жизнь, и они могут себе позволить роскошь быть "оптимистами". Их позиция определяется во многом еще и тем, что степень их собственной отчужденности столь велика, что их совершенно не волнует та опасность, кото­рая грозит их детям и внукам.

Что касается "пессимистов", то они, по сути дела, мало чем отличаются от оптимистов. Их жизнь столь же удобна и приятна, и судьба человечества их также не трево­жит. Они ни в коей мере не отчаиваются, иначе они не могли бы жить столь уютно без забот и хлопот, как они это делают. Их пессимизм в значительной мере выполня­ет защитную функцию, механизм которой состоит в том, что, когда у человека возникает внутренняя потребность что-то предпринять, ему на ум приходит мысль, что сде­лать ничего невозможно. Но и оптимисты в свою очередь защищают себя от такого же внутреннего импульса к дей­ствию. Только они делают это иначе: они убаюкивают себя тем, что все идет как следует и потому ничего не надо делать.

Автор этой книги стоит на позициях рациональной веры в способность человека освободиться из плена иллюзий и условностей, которые он сам себе создал. Это позиция всех тех, кого нельзя отнести ни к "оптимистам", ни к "песси­мистам". Это позиция "радикалов", которые сохраняют "рациональную веру" в способность человека предотвра­тить глобальную катастрофу.

Этот гуманистический радикализм вскрывает корни наших бед и пытается освободить человека из плена ил­люзий. Он заявляет о необходимости радикальных пере­мен — и не только в экономических и политических струк­турах, но и в наших личностных и поведенческих струк­турах, т. е. во всей системе ценностных ориентации чело­века.

Вера — это ежедневная парадоксальная надежда на приход мессии, но одновременно это умение и мужество не потерять себя и не отчаяться, если в назначенный час он не появится. Это не пассивное и терпеливое ожидание, а совсем наоборот — активный поиск и использование любой реальной возможности к действию. И уж менее всего уместно говорить о пассивности, когда речь идет об освобождении собственного Я. Разумеется, развитие лич­ности нередко встречает серьезные ограничения со сторо­ны общества. Однако люди, которые утверждают, что в рамках сегодняшнего общества изменение личности не только невозможно, но и нежелательно, — это мнимые радикалы, использующие революционную фразеологию для сокрытия своего противостояния внутренним переменам. На сегодняшний день положение человечества слишком серьезно, чтобы мы могли себе позволить прислушивать­ся к демагогам (и уж менее всего к деструктивно настро­енным демагогам) или же идти на поводу у таких лиде­ров, которые руководствуются в жизни только рассудком, не включая ни сердце, ни эмоции. Радикальный крити­ческий разум лишь тогда бывает плодотворным, когда он выступает в единстве с бесценным человеческим даром, имя которому — любовь к жизни.

ПРИЛОЖЕНИЕ: