Сила и ограниченность инстинкта смерти.

На предыдущих страницах я указал внутренние проти­воречия, на которые Фрейд вынужденно пошел, когда за­менял теорию либидо теорией Эроса — инстинкта смерти. В более поздней теории проступает еще один конфликт иного рода, который должен привлечь наше внимание: конфликт между Фрейдом-теоретиком и Фрейдом-гумани­стом. Теоретик приходит к выводу о том, что у человека есть единственный выбор: разрушать себя (медленно, с помощью болезни) или разрушать других; выражаясь ины­ми словами, причинять страдания либо себе, либо другим. Гуманист восстал против идеи этой трагической альтерна­тивы, которая означала бы войну против разумного разре­шения данной проблемы человеческого существования.

Не то чтобы Фрейд питал отвращение к трагическим аль­тернативам. Напротив, в своей более ранней теории он сконст­руировал подобную трагическую альтернативу: предпола­галось, что вытеснение инстинктивных требований (особенно предгенитальных) — основа для развития цивилизации; вытесненное инстинктивное влечение "сублимировалось" в полезные для культуры направления, но ценой утраты пол­ного человеческого счастья. С другой стороны, вытеснение вело не только к развитию цивилизации, но также и к распространению неврозов среди большинства людей, у кото­рых процессы вытеснения прошли недостаточно успешно. Недостаток цивилизованности в сочетании с полным счасть­ем или цивилизация в сочетании с неврозом (и даже общим уменьшением счастья) — таким представлялся выбор[361].

Противоречие между инстинктом смерти и Эросом ста­вит человека перед лицом действительной и подлинно тра­гической альтернативы; действительной потому, что он может решиться напасть на кого-нибудь и объявить вой­ну, стать агрессивным и воплотить свою враждебность, поскольку он предпочтет скорее поступить так, чем забо­леть. То, что подобная альтернатива трагична, едва ли нуждается в доказательстве, по крайней мере насколько это касается Фрейда или любого другого гуманиста.

Фрейд не пытается затуманить вопрос, замазывая ост­роту конфликта. Как уже ранее цитировалось, в "Новых вводных лекциях" он писал: "Напрашивается мысль о зна­чимости невозможности найти удовлетворение агрессии во внешнем мире, так как она наталкивается на реальные препятствия. Тогда она, возможно, отступит назад, уве­личив силу господствующего внутри саморазрушения. Мы еще увидим, что это происходит действительно так и на­сколько важен этот вопрос"[362].

В "Очерке психоанализа" он писал: "Сдерживание аг­рессивности вообще вредно и ведет к заболеванию". Те­перь, когда границы резко очерчены, как отзывается Фрейд на порыв не оставить дела человеческие в столь безнадеж­ном положении и избежать присоединения к тем, кто ре­комендует войну как лучшее лекарство для человечества?

Разумеется, Фрейд неоднократно предпринимал теоре­тические попытки найти выход из дилеммы между теоре­тиком и гуманистом. Одна попытка состояла в мысли о том, что разрушительный инстинкт можно преобразовать в совесть. В "Цивилизации и недовольных ею" Фрейд спра­шивает: "Что с ним [агрессором] происходит, когда он пытается обезвредить свое стремление к агрессии?" Фрейд отвечает так: "Нечто удивительное и загадочное, хотя за ответом не нужно далеко ходить. Агрессия интроецируется, переносится внутрь, иначе говоря, возвращается туда, где она, собственно, возникла, и направляется против соб­ственного «Я». Там она перехватывается той частью «Я», которая противостоит остальным частям как «Сверх-Я», и теперь в виде совести использует против «Я» ту же го­товность к агрессии, которую «Я» охотно удовлетворило бы на других, чуждых ему индивидах. Напряжение между усилившимся «Сверх-Я» и подчиненным ему «Я» мы на­зываем сознанием вины, которое проявляется как потреб­ность в наказании. Так культура преодолевает опасные агрессивные устремления индивидов — она ослабляет, обе­зоруживает их и оставляет под присмотром внутренней инстанции, подобной гарнизону в захваченном городе"[363].

Преобразование деструктивности в карающую самого себя совесть отнюдь не выглядит таким уж достижением, как это представляется Фрейду. В соответствии с его теори­ей совесть должна была бы быть столь же жестокой, как и инстинкт смерти, поскольку она заряжена его энергией, и нет никаких оснований полагать, будто бы под властью этого жестокого "гарнизона" инстинкту смерти следовало "ослабнуть» и "обезоружиться". Скорее похоже на то, что реальные следствия Фрейдовой мысли более логично вы­разила бы следующая аналогия: город, которым управлял жестокий враг, свергает его с помощью диктатора, уста­навливающего систему столь же жестокую, как и система поверженного врага; а стало быть, в чем же достижение?

Впрочем, теория требовательной совести как проявле­ния инстинкта смерти — не единственная попытка Фрей­да смягчить понимание трагической альтернативы. Иное, менее трагичное объяснение выражено в следующем: "Уме­ренный и усмиренный, заторможенный по цели, инстинкт деструктивности направляется на объекты, предоставляя тем самым «Я» способ удовлетворения своих жизненных нужд и господство над природой"[364]. Это выглядит как хороший пример "сублимации"[365]; цель инстинкта не ослабевает, просто он направляется на другие, социально значимые цели, в данном случае на "господство над при­родой".

Это звучит, конечно, как совершенное разрешение про­блемы. Человек освобождается от трагического выбора между разрушением других или себя, поскольку энергия разрушительного инстинкта используется для господства над природой. Но нам следует спросить, может ли такое быть на самом деле? Действительно ли возможно, чтобы разрушительность превратилась в созидательность? Что означает "господство над природой"? Приручение и разве­дение животных, сбор и выращивание растений, изготов­ление одежды, строительство жилищ, производство кера­мики и еще многие виды деятельности, включая создание машин, строительство железных дорог, самолетов, небо­скребов. Все это действия созидания, строительства, объ­единения, синтезирования, и, конечно, если бы кто-то вознамерился отнести их к одному из двух основных ин­стинктов, можно было бы считать, что они мотивируются скорее Эросом, нежели инстинктом смерти. За исключе­нием, пожалуй, убийства животных для употребления в пищу и убийства людей на войне, каждое из которых можно было бы отнести к укорененным в деструктивно­сти, контроль и господство над природой не деструктивны, а конструктивны.

Еще одну попытку смягчить жесткость альтернативы Фрейд предпринимает в своем ответе на письмо Альберта Эйнштейна на тему "Почему война?". Но даже тогда, ко­гда благодаря одному из величайших ученых и гуманистов века он оказался перед проблемой психологических при­чин войны, Фрейд не старался скрыть или смягчить ост­роту своих прежних альтернатив. Он написал абсолютно ясно: "Позволив себе некоторую спекуляцию, мы подо­шли как раз к тому предположению, что этот инстинкт работает в каждом живом существе и стремится привести его к распаду, вернуть жизнь в состояние неживой мате­рии. Со всей серьезностью он заслуживает названия «ин­стинкт смерти», в то время как эротические влечения пред­ставляют собой стремление к жизни. Инстинкт смерти ста­новится инстинктом деструктивности, когда он направлен вовне, на объекты — с помощью специальных органов.

Живое существо, так сказать, сохраняет свою собствен­ную жизнь, разрушая чужую. Но часть инстинкта смерти остается деятельной внутри живого существа, и нами про­слежено достаточно большое число нормальных и патоло­гических проявлений направленного внутрь инстинкта деструктивности. Мы даже пришли к такой ереси, что стали объяснять происхождение нашей совести подобным внутрен­ним направлением агрессивности. Как Вы понимаете, если этот процесс заходит слишком далеко, это не так уж безо­пасно — это прямо вредит здоровью, тогда как направление инстинктивных сил деструктивности на внешний мир раз­гружает живое существо и должно быть для него благотвор­ным. Это служит биологическим оправданием всех тех безобразных и опасных стремлений, которые нам приходит­ся перебарывать. Нужно признать, что они стоят ближе к природе, чем наше им сопротивление, для которого нам еще необходимо найти объяснение" [366] (Курсив мой. — Э. Ф.).

Сделав это очень ясное и бескомпромиссное заявле­ние, обобщающее его ранее выраженные взгляды на ин­стинкт смерти, и заявив, что вряд ли сможет поверить рассказам о счастливых землях, где живут народы, "не­знакомые с принуждением и агрессией", Фрейд поста­рался к концу письма прийти к не столь пессимистиче­скому выводу, чем, казалось, предвещало его начало. Его надежда основывалась на нескольких возможностях: "Если готовность к войне проистекает из инстинкта де­структивности, то ближайшим средством будет призва­ние противоположного ему инстинкта, Эроса. Все, что устанавливает эмоциональные связи между людьми, долж­но противостоять войне"[367].

Примечательно и трогательно то, как Фрейд-гуманист и, как он сам себя называет, "пацифист" неистово стара­ется здесь избежать логичных выводов из своих собствен­ных посылок. Если инстинкт смерти так могуществен и фундаментален, как Фрейд постоянно утверждает, как можно его заметно сократить, даже включив в действие Эрос, если учесть, что оба они входят в состав каждой клетки и что они составляют неуничтожимое качество жи­вой материи?

Второй аргумент Фрейда в пользу мира несколько бо­лее основателен. В конце своего письма Эйнштейну он пишет: "Война самым резким образом противоречит тем психическим установкам, к которым нас принуждает куль­турный процесс; поэтому мы должны возмущаться вой­ной, мы ее попросту не переносим. Это уже не просто ин­теллектуальный или аффективный отказ — для нас, па­цифистов, это конституционная нетерпимость, высшая степень идиосинкразии*. И все же кажется, что унижение войною эстетического чувства имеет не меньшее значение для нашего отказа от войны, чем ее жестокости. Как дол­го потребуется нам ждать, чтобы и другие стали пацифис­тами? Мне нечего сказать по этому поводу"[368].

В конце этого письма Фрейд затрагивает мысль, время от времени встречающуюся в его работах[369], мысль о разви­тии культуры как фактора, ведущего к длительному, как бы "органическому" вытеснению инстинктов. Много рань­ше Фрейд уже выразил такой взгляд в "Трех очерках", когда говорил о резком столкновении между инстинктом и цивилизацией: "Наблюдая культурного ребенка, полу­чаешь впечатление, что построение этих плотин является делом воспитания и, несомненно, воспитание во многом этому содействует. В действительности это развитие обус­ловлено органически, зафиксировано наследственно и иной раз может наступить без всякой помощи воспитания"[370].

В "Цивилизации и недовольных ею" Фрейд продолжил этот ход мысли, говоря об "органическом вытеснении", на­пример, в случае табу на менструацию или анальный эро­тизм, который таким образом прокладывает путь в цивилизацию. Но еще в 1897 г. мы встречаемся с тем, что, как выразился Фрейд в письме к Флиссу (14 ноября 1897 г., письмо 75), "в вытеснении участвует и нечто органическое"[371].

Процитированные здесь различные высказывания по­казывают, что уверенность Фрейда в "органическом" не­приятии войны была не просто попыткой вырваться из трагической перспективы своих представлений об инстин­кте смерти, выработанной как бы ad hoc[372] в ходе дискус­сии с Эйнштейном; она согласовывалась с ходом его мыш­ления и, хотя никогда не доминировала, с 1897 г. присут­ствовала на заднем плане его мысли.

Если бы были правильны предположения Фрейда о том, что цивилизация вырабатывает "органическое" и наследу­емое вытеснение, т. е. что в ходе развития цивилизации некоторые инстинктивные потребности в самом деле ослабляются, тогда, конечно, он нашел бы выход из ди­леммы. Тогда некоторые инстинктивные побуждения, про­тиворечащие культуре, не подталкивали бы цивилизован­ного человека в той же мере, как и первобытного. Им­пульс к разрушению оказался бы не столь интенсивным и могущественным у цивилизованного человека, как у перво­бытного. Такой ход мысли привел бы и к умозаключению, согласно которому некоторые ограничения на убийство, возможно, воздвигнуты в ходе развития культуры и за­крепляются наследственно. Впрочем, даже если бы в прин­ципе удалось обнаружить подобные наследственные фак­торы, было бы чрезвычайно трудно допустить их суще­ствование наряду с инстинктом смерти.

В соответствии с представлением Фрейда инстинкт смер­ти —"это тенденция, внутренне присущая всей живой суб­станции; с теоретической точки зрения представляется за­труднительным допустить, что столь фундаментальная био­логическая сила способна ослабнуть в ходе развития ци­вилизации. По той же самой логике можно было бы пред­положить, что Эрос способен органически ослабнуть, а такое предположение повело бы к более общему допущению, что саму природу живой субстанции можно было бы переде­лать в ходе развития цивилизации с помощью "органиче­ского" вытеснения[373].

Как бы то ни было, сегодня это, пожалуй, один из важнейших предметов для исследования. Есть ли достаточные свидетельства того, что существует органическое вытеснение некоторых инстинктивных влечений в ходе развития цивилизации? Отличается ли это вытеснение от вытеснения в обычном Фрейдовом смысле слова, посколь­ку оно скорее ослабляет инстинктивное влечение, нежели удаляет его из сознания или отклоняет на другие цели? Говоря конкретнее, ослабели ли деструктивные импульсы в ходе истории и развились ли сдерживающие импульсы, ныне наследственно зафиксированные? Чтобы ответить на этот вопрос, потребовались бы обширные исследования, особенно в области антропологии, социальной психологии и генетики.

Оглядываясь назад на разнообразные попытки Фрейда смягчить остроту основной альтернативы — разрушение других или самого себя, — можно лишь восхищаться его настойчивостью в попытках отыскать выход из дилеммы и в то же самое время честностью, с какой он воздержива­ется от веры в то, будто бы нашел удовлетворительное решение. Так, в "Очерке" он больше не ссылается на фак­торы, ограничивающие силу деструктивности (за исклю­чением роли Сверх-Я), и завершает эту тему словами: "Та­кова одна из опасностей для здоровья, с которой челове­ческие существа сталкиваются лицом к лицу на пути к культурному развитию. Сдерживание агрессивности вооб­ще нездорово и ведет к болезни (к омертвлению)"[374].