Не всё то золото, что шуршит

 

История чека в маленьком городке вполне могла показаться вам слишком абсурдной, чтобы всерьез считать ее примером из жизни денег. Что за чушь, в самом деле, какой-то дядя явился незваным гостем, потом исчез, оставив после себя какой-то сомнительный финансовый документ, не имеющий, видимо, никакого обеспечения, и вот жители города почему-то начинают вполне успешно пользоваться им как деньгами. В реальности же ничего такого не бывает?

Бывает. Что-то подобное произошло совсем недавно – не в Америке, а на Ближнем Востоке.

Незваным «дядей» в данном случае был президент Ирака Саддам Хусейн, который, утратив контроль над курдами на севере страны, оставил им «в наследство» свои иракские динары.

Курдистан отделила от Ирака не разлившаяся река, а незримая граница, проведенная США и Великобританией, которые в 1991 году, после первой войны в Персидском заливе, объявили этот район «защищенной зоной». Американские и британские самолеты, постоянно летая над этой демаркационной линией, не допускали в Курдистан иракские войска.

В результате курды получили что-то вроде неполной, странной, но независимости. Были созданы местные органы власти, проводились выборы. Даже флаг и государственный гимн были определены, хотя их никто в мире и не признал. Ополчение «пешмерга» выполняло роль вооруженных сил, была и своя полиция, и суды и так далее. Но вот своих денег у Курдистана не было.

Осталась, правда, куча бумажек с портретом «дяди», которого курды страстно, всем народом, ненавидели. (Было за что: Саддам уничтожал их целыми деревнями, травил горчичным газом, явно презирал, считая расово неполноценными.)

Празднуя освобождение, некоторые горячие курдские парни принялись было устраивать костры из бумажек с отвратительным им портретом. Но старейшины их остановили. Погодите, эти фантики могут нам еще пригодиться, сказали они. Сугубо временно, конечно, придется еще ими попользоваться. Пока не обзаведемся собственной валютой.

Но нет ничего более постоянного, чем временное. «Дядины» денежки оставались в обороте в Курдистане до самого свержения Саддама в 2003 году.

Причем в основной, арабской, части Ирака была проведена денежная реформа и напечатаны новые банкноты, а прежние – выведены из оборота.

Таким образом, курды больше десять лет пользовались официально не существующими деньгами!

И как пользовались? Очень успешно. В Курдистане сложилась странноватая, но по-своему здоровая экономика. По крайней мере, в сравнении с саддамовским Ираком, курдские районы явно процветали – особенно после 1996 года, когда прекратились междоусобицы, а ООН стала выделять им пропорциональную часть средств из фонда «Нефть в обмен на продовольствие». Это позволяло в значительной степени компенсировать последствия довольно жесткой экономической блокады, которую устроило курдам багдадское правительство.

В итоге не было недостатка в товарах, активно шло строительство, открывались новые фермы, небольшие и средние фабрики, магазины, кафе и рестораны. Оставленные «дядей» деньги великолепно работали, в то время как в Багдаде и других иракских городах еда и товары первой необходимости распределялись по карточкам, люди ходили голодными.

Конечно, у Саддама было великолепное оправдание – международные санкции. Вдобавок курды получали международную помощь. Всё так, но свою роль играли и деньги: прежняя, отмененная Саддамом валюта выполняла эту роль в Курдистане полноценно, имея полную свободу отражать баланс спроса и предложения, измерять труд и стоимость. В то время как за пределами «защищенной зоны» был установлен госконтроль над ценами, ужесточались командные методы и все равно не удавалось избежать свирепой инфляции.

Новые динары Саддама были «деревянными» – их ни на что официально обменять было нельзя. (А «черный рынок» оценивал их во много раз меньше номинала.)

В Курдистане динары-призраки, официально отмененные, свободно конвертировались в доллары и фунты, в турецкие лиры и так далее на любом углу – то есть в обменных пунктах. Некоторый дефицит денежной массы помогал сдерживать инфляцию, поддерживать стабильность цен – подобно тому, как золотой стандарт в свое время делал это в первой половине ХХ века.

Обменивались друга на друга в Курдистане и динары – старые на новые, и обратно. Начали с соотношения один к одному. А закончили в 2003-м тем, что за один «ненастоящий» давали 300 «настоящих», имеющих официальное хождение. Каков триумф для курдов и каков парадокс для экономистов!

Как же надо было называть эти удивительные деньги? Курдскими – никак, с таким портретом и соответствующими надписями – невозможно. Иракскими – тоже, Багдад от них отрекся.

И так появилось в истории денег это странное словосочетание – «швейцарский динар». Почему швейцарский? А потому, что эти банкноты были в Швейцарии напечатаны.

Курдам очень нравилось называть доставшиеся им динары именно «швейцарскими» – по аналогии со швейцарским франком, имеющим репутацию чуть ли не самой прочной и стабильной валюты мира.

Это пример, как община (почти государство, причем не такое уж маленькое – примерно 3–4 миллиона человек) может длительное время совсем неплохо обходиться самыми странными деньгами, ничем не обеспеченными и не подкрепленными, вообще юридически не существующими. Если есть на то ясно и решительно выраженная воля общества. Еще одно доказательство того, что в действительности деньги – в человеческих головах, а не в монетах, не банкнотах и не деревянных палочках. Дело материальных символов – помогать измерять и фиксировать трансакции, а также регистрировать накопление стоимости. Но вера в силу этих символов непременно должна быть прочной.

Поэтому-то, наверно, сразу и не задался эксперимент с другими франками – уральскими, несмотря даже на то, что их рождение имело вроде бы официальное благословение московского правительства. В тот момент российской истории – в самом начале 90-х годов – острая нехватка наличности грозила парализовать экономическую жизнь, да и жизнь вообще. И вот товарищество «Уральский рынок» в Екатеринбурге решило печатать свои собственные деньги – для того, чтобы было чем платить зарплату, пособия и так далее. Выбрали слово «франки» – в честь тех же знаменитых швейцарских тёзок.

Многие считают, что таким образом оказывалась поддержка витавшим в воздухе идеям уральской независимости. Ведь валюта, безусловно, важнейший признак государственности. Выполнены уральские франки были капитально, с девятью уровнями защиты, что наводило на мысль о далеко идущих и долговременных амбициях. Для того чтобы детские пособия некоторое время платить, можно было обойтись чем-нибудь попроще и подешевле.

И, кстати, в 1993 году на протяжении нескольких месяцев, также при одобрении президента Ельцина, Уральская республика формально существовала. Потом Ельцин передумал и республику своим указом запретил. Сразу стало ясно, что большого будущего нет и у уральской валюты. Хотя одно время она явно приносила некоторую пользу, немного помогая решить великую российскую проблему дефицита наличности.

Просто какое-то повторение на новом уровне удивительного «безмонетного периода» русской истории, когда уже в поздние «зрелые» средние века на Руси вдруг исчезли монеты. Крупные выплаты производились слитками серебра или золота, но для покрытия повседневной торговли денег не было, и общины стали снова возвращаться к бартеру и примитивным заменителям денег вроде беличьих шкурок. Только ли татары были в этом повинны? Историки до сих пор спорят на этот счет. Равно как и о том, кто виноват в нехватке наличности, в возрождении бартера и появлении эрзац-денег в 90-е годы ХХ века…

Ведь это к тому времени относится оригинальное явление – превращение «безнала» в «нал» стало источником немалых и регулярных доходов для немалого числа людей. Обратите внимание: рубль, вроде бы теперь свободный и конвертируемый, снова пытался выстроиться в иерархию – в виде наличности он стоил ощутимо больше, чем лежа на счету в банке.

Но, подводя итоги, были ли деньгами уральские франки? В некоторой, не очень значительной степени. В другой исторической ситуации им могла быть уготована иная, более славная судьба, но на Урале 90-х они успели недолго побыть лишь неким отдаленным подобием английских деревянных «тэлли». В самом конце века они еще раз попытались вернуться в экономический оборот, компенсируя опять-таки проблемы с ликвидностью на промышленном предприятии. Но это уже было больше похоже на фарс – уральские франки закончили жизнь с жирным штампом: «талоны на питание».

А вот сертификаты, боны и специальные «чеки» советского времени были в большей степени настоящими деньгами, чем их обычные, официальные «коллеги». Советский рубль потому не мог именоваться полноценной валютой, что ему не разрешали измерять спрос и предложение и служить инструментом ценообразования. Отсюда уже следовало и поражение в других денежных правах, включая и способность конвертироваться в доллары и другие СКВ.

Денежные суррогаты Внешэкономбанка и Внешпосылторга свои функции выполняли исправно. Магазины «Березка» снабжали отличным ассортиментом товаров советских загранработников, согласившихся вернуть государству часть своей валютной зарплаты. Но и тут нельзя было обойтись без иерархии. Сначала существовали три категории сертификатов: с синей полосой – для совграждан, трудившихся в соцстранах, желтой – в развивающихся, и совсем без полосы, высшей, самой заветной категории – для тех, кому было оказано высшее доверие: представлять СССР во враждебном капиталистическом окружении.

Есть, правда, и более грубое объяснение такой системы – тех, кто работал в капиталистическом изобилии, надо было сильнее мотивировать – чтобы не поддавались всяким соблазнам. Кроме того, сдаваемая ими валюта была элементарно более ценной для государства, вот за нее и давали больше реальных благ. Возможно, все три соображения принимались в расчет.

Так или иначе, но разные сертификаты выстраивались строго по ранжиру и имели, соответственно, очень разную стоимость на «черном рынке».

В середине 70-х все три категории заменили на одинаковые «чеки Внешпосылторга», которые на чеки вовсе не были похожи, такое название, видимо, дали им, не найдя других. Поражало, что даже копейки печатались на бумаге, чеканить отдельные монеты было, видимо, накладно. Да и как их тогда называть? Алтыном, резаном, куной?

Замена, впрочем, была фальшивой – были введены соответствующие коэффициенты для различных по ценности валют: совсотрудник в Ираке мог получить, например, за свою номинальную зарплату почти в пять раз больше, чем его коллега в Польше или ГДР. В какой мере все эти чеки и сертификаты были деньгами? Превосходя нормальный, общий советский рубль по своей покупательной способности и обеспечивая баланс спроса и предложения в замкнутой общине загранработников, они не могли, тем не менее, полноценно выполнять другие денежные функции.

Зарплаты высчитывались в так называемых «инвалютных рублях». А вот это уже было по-своему прогрессивное, обогнавшее свое время начинание, поскольку в реальности, физически, таких рублей не существовало вообще. Они были лишь единицей измерения особо ценных трансакций – с заграничными партнерами по торговым и другим обменам. Когда инвалютным рублям надо было материализоваться для выплат, они делали это в форме либо той или иной иностранной валюты, либо, как в случае с совзагранработниками, в этих самых псевдочеках или сертификатах.

Отсюда и курс: девяносто инвалютных копеек за доллар США. Откуда отсюда? С потолка…

Два мира – реальных денег и денег административных – не могли отделиться друг от друга, им надо было взаимодействовать. Для этого им нужен был посредник, как бы переводчик. Инвалютный рубль во всех своих формах и был таким посредником. Но деньгами в полном смысле слова его считать нельзя.

Есть еще один вид бумажных, тоже ненастоящих денег, которые тоже должны соединить два несовместимых мира. Это китайские «деньги преисподней» («Hell Money»), широко применяемые при погребениях. Никаких иных функций у них нет.

Эта целая многомиллионная индустрия, поскольку китайцы по всему миру покупают и используют их в больших количествах. На банкнотах обозначены цифры – например, 10 миллионов долларов или даже миллиард – это не имеет решающего значения, цена «адских банкнот» определяется прежде всего качеством выделки, а потом уже только номиналом. Их сжигают в специальных печах, и считается, что они попадают вместе с умершим в преисподнюю, где ему должны либо определить наказание за грехи, либо назначить к перевоплощению, либо отправить в рай. Видимо, предполагается некоторый элемент коррупции в преисподней, коли эти деньги могут помочь в загробной жизни облегчить участь. Но, возможно, они покупают и некие бестелесные удовольствия.

Эти загробные деньги, без сомнения, являются и товаром и символом, но совсем не в монетарном, не финансовом смысле слова.

 

Товар против символа

 

Эти два термина чаще всего встречаются в определениях денег. Но вступают между собой в противоречие, я бы даже сказал: в схватку и требуют от вас определиться: на чьей вы стороне?

 

Из всего мной уже написанного, наверно, понятно, что я свою ставку сделал довольно твердо, я – за символ.

Хотя очень хорошо понимаю и сторонников первого. Вот, например, мой коллега по «Известиям», а ныне один из директоров весьма уважаемой компании Михаил Бергер очень эмоционально реагирует на этот спор: он «категорически не согласен» с теми, кто отвергает товарные качества денег. Ведь у денег есть своя полезность, а значит, и своя стоимость. У денег есть цена, разве нет? Добывая кредиты для своего бизнеса, высчитывая, сколько надо будет в месяц и в год платить за эту жизненно необходимую субстанцию, трудно думать иначе. Это же вам не абстрактные теории – это реальная практика! Да и любой нормальный человек, практик, а не теоретик мыслит также, говорит Бергер. Он знает, он может отложить часть своей зарплаты и «продать» ее – за некоторую сумму. Причем надо еще «поторговаться», то есть выяснить, какой банк, по какому депозиту и на каких условиях ее «купит». И наоборот, взяв кредит на стиральную машину, ты тоже платишь за деньги банку и тоже сначала прицениваешься, как бы «купить» их подешевле. Есть цена, есть купля-продажа, как же можно спорить с тем, что деньги – товар, хоть и специфический?

Да я и сам уже предлагал модель, в которой именно деньги рассматриваются как желанный всеми товар, за который каждый из нас платит свои «деньги» – наш труд, изготовленные нами товары, наше время, наши таланты… Модель эта, мне кажется, очень помогает пониманию механизмов спроса-предложения. Как интеллектуальное упражнение и даже, возможно, основа для некоторых математических расчетов, полезно. Но…

Все же, положа руку на сердце, не согласен. Товар в моем представлении должен обладать конкретными потребительскими качествами. После переработки из зерна будет хлеб, из нефти – бензин, и так далее. Ну так а из денег вообще все что угодно получить можно, возразят на это. Но это уже софистика – не из самих же денег физически, не их этих разноцветных бумажек, не из этих фантиков будут извлечены всякие чудесные потребительские полезности, а из чего-то другого – хотя, конечно, с их помощью как инструмента.

И насчет цены. Разве сами деньги мы продаем и покупаем? Нет, мы торгуем «временем денег». Иначе говоря, мы их сдаем или берем в аренду. Пользуемся и возвращаем. И за эту аренду, как и за аренду чего угодно другого, платим! У этой аренды есть цена, тоже постоянно меняющаяся в зависимости от обстоятельств.

Есть, кстати, еще одно объяснение, не противоречащее, впрочем, предыдущему. Кредит – это продажа «упущенной возможности». Мог бы сам с этими деньгами таких дел наворотить! Столько полезного накупить, столько удовольствия получить (или даже бизнес новый начать!). А вот нет, принес это все, временно, по крайней мере, в жертву, одолжил вам. Так извольте мне за все эти упущенные возможности заплатить! Есть, кстати, еще и проблема инфляции – аналог амортизации других взятых в аренду товаров. Ее ведь тоже надо как-то компенсировать, но это уже отдельная песня, вернее глава этой книги под названием «Волшебная веревочка процента».

Но не стоит вдаваться в крайность и считать, что вне денег не бывает материальных отношений между людьми.

Нет, бывает и без денег. И я имею в виду не только бартер. Когда даришь женщине брильянт. Когда воруешь велосипед. В этих действиях нет обмена, нет цены. Но стоимость есть, она никуда не делась.

Существовали общества, в которых подарки играли центральную роль. В 950 году до нашей эры царица Савская соревновалась с Соломоном не только в мудрости, но и в щедрости – кто кого перещеголяет дорогими дарами. Я уже упоминал «потлатч» – обычай, существовавший в общинах североамериканских индейцев вплоть до ХХ века, – социально обязательный обмен подарками. Канадские власти в какой-то момент вынуждены были даже объявить «потлатч» уголовным преступлением – их беспокоило, что порой индейцы залезали в тяжелые долги и целые семьи вынуждены были подолгу ходить чуть ли не голодными – лишь бы позволить себе подарить что-нибудь подороже. Такие вот, как сказали бы сейчас в России, «понты» – но на самом деле обычай, пойти против которого не могла заставить даже угроза тюрьмы.

Социальный успех, престиж личности оценивался в зависимости от ценности подаренного. В то же время культура подарков играла роль своего рода налога, в некоторой степени перераспределявшего общинное благосостояние. Пережитки этих отношений мы встречаем до сих пор – в ослабленной форме – например, на Кавказе.

Итак, в таком товарообмене деньгам вроде бы делать нечего. Цены нет. Но стоимость есть. А разве это не одно и то же? Как сказать…

 

Загадки госпожи стоимости

 

Термин этот коварен, поскольку звучит как самое обыкновенное русское слово, из тех, что осваиваются уже в детстве. Стоимость – это ведь то же самое, что и цена, правда? Оно ведь обозначает, сколько тот или иной предмет «стоит», сколько нам надо за него заплатить, разве нет? Ну да, ну да. Но все-таки не совсем.

Есть такая смешная теория, что командная экономика восторжествовала на некоторое время именно в России потому, что в русском языке это слово – «стоимость» – имеет иное, слишком узкое по сравнению с основными европейскими языками, значение.

Еще мы все знаем забавное слово «себестоимость». То есть во сколько обошлось нам изготовление чего-нибудь. Цена как бы «без накрутки». Все мы слыхали когда-нибудь, что «себестоимость водки», например, смехотворно мала и потому именно на ней такие деньги делают… Собственно, эта самая «себестоимость» подходит очень близко к смыслу экономического термина «стоимость». Близко, но не вплотную. Поскольку термин был придуман все-таки для командной экономики, в которой предпринималась попытка отделить производство от товарно-денежных отношений.

В более широком смысле «стоимость» – это некое качество товара или услуги, которое делает их ценными для потребителей. И, кстати, одно из важнейших предназначений денег – стоимость как раз измерить. «Стоимость» – совсем не то же самое, что цена, которая может очень сильно колебаться в зависимости от великого множества субъективных факторов, но прежде всего от колебаний спроса и предложения.

Но вот тут-то вдруг выявляется проблема уже семантическая и, возможно, даже психолингвистическая. Ведь язык, эта самая «лингва», он не только отражает реальность окружающего мира, но и влияет на нее. Как мог народ, в чьем сознании понятия «стоимости», «цены» и «ценности» так прочно разделены и, соответственно, перепутаны, принять капитализм? (Впрочем, можно утверждать и обратное – что раздельность, обособленность этих терминов в народном сознании есть производное от затянувшегося на столетия рабства и, следовательно, недоразвитости товарно-денежных отношений.)

 

По-английски между тем все эти три понятия обозначаются одним словом – «value» (по-французски – valeur, по-немецки – Wert), и во всех этих языках они обозначают также и «ценность». В смысле – не только «драгоценность», но и жизненные «ценности», в том числе и духовные.

Если разобраться с этимологией, то понятно, о чем речь: о том, что в результате человеческой деятельности тот или иной предмет или услуга обретают некую ценность, становятся «ценными» для людей. Экономические отношения в каком-то смысле – это как раз и есть производство и обмен такими ценностями, обмен «стоимостями». В ходе этого обмена с помощью денег определяется цена, которая меняется в соответствии с изменчивым балансом спроса и предложения. Это, если хотите, своего рода «курс» обмена товаров и услуг друг на друга, который постоянно колеблется.

Кант противопоставлял в произведенном человеком продукте Wuerde («достоинство») и Preis («цена»). Но он же предлагал и еще одну категорию – «Affektionspreis» – то есть что-то вроде «эмоциональной цены», ценностной стоимости. Великий философ заметил очень важную вещь – неисчисляемые стоимости не только иногда не «подчиняются» материальной стороне, но и, напротив, могут вносить непредсказуемые коэффициенты в товарно-денежные отношения. Напомним, что Маркс считал, что, наоборот, искажение, «извращение» идет от объективной, абстрактной ипостаси денег.

Однако неудача, постигшая Маркса при попытке стоимость подсчитать, показать, как она трансформируется в рыночную цену, подтвердила, насколько сложна зависимость между Wuеrde и Preis. Ведь надо как-то учесть и бывшие, так называемые «мертвые» стоимости, ставшие капиталом! Стрелы для добычи меховых шкурок-кун кто-то когда-то тоже изготовил – их же тоже нужно подсчитать! Металл для станков кто-то добывал, вез куда-то, плавил… Это все тоже надо как-то принимать в расчет, но как? Маркс, как известно, полагал, что в капитале сконцентрирована все та же украденная капиталистами прибавочная стоимость, выработанная прошлыми поколениями рабочих.

Но как насчет организационных талантов управляющих? И интуиции успешного предпринимателя, не говоря уже о стоимости, о цене самих денег – их же надо одолжить, и кто-то должен ими рискнуть… Всё это Маркс или, по крайней мере, марксисты считали чем-то неважным, несерьезным, они полагали, что централизованный государственный контроль как-то это все заменит, Госплан с Госснабом все рассудят, все запланируют, все распределят – лучше всяких капиталистов… Не нужны народу паразиты-посредники! А потому ни в какие формулы добавленной стоимости их можно не включать. Все равно конъюнктура рынка все перевернет, а она в свою очередь зависит от огромного числа факторов. В том числе других стоимостей – цен, взаимодействующих, играющих на рынке, определяющих баланс спроса и предложения в каждый отдельный момент.

Разумеется, Маркс, блестяще одаренный и образованный человек, не мог этого последнего обстоятельства не понимать. Но он предположил, что в идеальных условиях сбалансированного спроса и предложения прибавочную стоимость можно будет вычислить. Однако его расчет – в третьем томе «Капитала» – вызывает большие сомнения и, по большому счету, совершенно ничего не доказывает.

 

Тени за спиной продавца

 

Более современный взгляд на все так называемые «трудовые теории стоимости» состоит в том, что да, разумеется, труд в самом широком смысле слова, а также капитал и прочие факторы производства стоимость создают.

Когда вы приходите в магазин покупать карандаш, то вместе с продавцом руки за вашими деньгами тянут призраки за его спиной – всех тех, кто участвовал в создании продукта. И того, кто лес рубил, и того, кто дерево пилил, и кто вез, и кто грифель изготовил, и кто делал ластик на конце карандаша. Даже и тот, кто строил и оборудовал магазин, и тот, кто эту модель карандаша придумал, могли бы по справедливости заявить свои права на пару копеек из уплаченной вами цены.

Но эдак ваших денег на всех может не хватить! Не миллионы же платить за какой-то карандаш! Разумеется, нет. Цену в конечном итоге определит баланс спроса и предложения. Без отсутствия платежеспособного спроса по данной цене карандаш продан не будет. И все до единого призраки (равно как и ныне действующие лица) останутся без всякой компенсации своих усилий и затрат.

Другое дело, что если цена в итоге окажется меньше суммы слагаемых, то никто производить карандаш на таких условиях не будет, за исключением командной системы, где цены устанавливаются искусственно (но это особый случай, требующий отдельного разговора).

 

Что же касается нормальной экономики, то рынок своей невидимой рукой быстро наведет порядок. Если спрос на карандаши начнет превышать предложение, цена на них неизбежно пойдет вверх – но это будет сигналом для производителей, что карандашей надо делать больше, а значит, цены рано или поздно снова пойдут вниз, пока не достигнут точки равновесия. И напротив, если предложение превысит спрос, то карандаши подешевеют, у производителей пропадет стимул к повышенному производству, и они будут снижать расходы, увольнять рабочих и так далее – пока цены снова не поднимутся до минимально приемлемого уровня.

Но все это сугубо классические, теоретические построения. В реальной жизни все обстоит гораздо сложнее. Цены имеют странное обыкновение «приклеиваться» к товарам и в реальных ситуациях замедленно реагируют на колебания спроса и предложения.

Да и карандаш – так ли он прост, как кажется? Идею выбрать этот продукт (но не призраков!) для иллюстрации я позаимствовал у одного из главных пророков монетаризма Милтона Фридмана («Свобода выбора»), а тот, в свою очередь, – у американского писателя и экономиста Леонарда Рида. «Меня зовут карандаш, и ни один человек не знает, как меня сделать» – так начал свою новеллу Рид.

Действительно, вглядитесь в этот элементарный, казалось бы, продукт – смогли ли бы вы в своей дачной мастерской выпилить именно такой деревянный цилиндр? А как произвести идеальный по размерам грифель, как вставить его в деревянный цилиндр? Как сделать железное кольцо, которое будет держать маленький ластик, а сам ластик сможете изготовить – опять-таки точно такого размера, как надо? Нет, ну если жизнь, конечно, на это положить, можно, наверно, и научиться… Но без широко поставленного разделения труда производить карандаш, причем рентабельно, чтобы и стоил доступно и прибыль приносил, было бы невозможно.

В сравнении с карандашом нефть и газ – вещь достаточно примитивная. Но роль энергоносителей в мировой экономике, скажем прямо, несколько выше… То есть просто полностью вся наша жизнь от них зависит (что опасно). Есть, наверно, неизвестная нам пока точка на графике повышения цен на бензин, после которой производство двигателей внутреннего сгорания теряет смысл – автомобили перестанут продаваться. Но это значит, что страны-потребители нефти резко уменьшат закупки этого энергоносителя. Россия и страны ОПЕК в этом случае немедленно вынуждены будут понизить цены на продаваемую ими нефть – и баланс снова восстановится, будет нащупана цена, минимально приемлемая для производителя и максимально возможная для потребителя.

Опять же это – теория. А на практике цены на нефть и газ упорно идут вверх, ведь в своем реальном выражении, с учетом общей инфляции, они еще не догнали цены 70-х годов, когда в результате ближневосточной войны и арабского бойкота они подскочили сразу на 400 процентов.

С другой стороны, цены эти уже так высоки, что заставляют искать альтернативные источники энергии, и они, в общем-то, уже найдены. (Водород, солнечные батареи, ветряные мельницы да и та же ядерная энергетика, в конце концов.) Единственная проблема – переход на серийное производство и массовое использование пока еще слишком дорог – все еще дешевле продолжать сжигать нефть и газ.

Кстати, помните знаменитое выражение Менделеева, что топить газом – все равно, что ассигнациями? (Опять наша сквозная тема, не так ли – про сжигание денег?) Так вот, с сегодняшних позиций кажется, что он погорячился. Или устарел. А может, наоборот, заботился о будущем? Предвидел такой момент, когда запасы газа подойдут к концу и мы за голову схватимся. Наступит какой-то предел, после которого сжигание газа утратит всякий смысл, всякую полезность.

Баланс между минимально приемлемой ценой для производителя и максимально возможной для продавца (опять же на самом пределе) – это, как правило, не одна конкретная цифра, а некая маржа, некий разброс цифр, попадающих в просвет, в перекрестье между максимальными и минимальными ожиданиями.

Тут мы вплотную подошли к одному трудно произносимому и не очень удачному термину. Но если у вас стойкое отвращение ко всяким заумным словам (я, например, его разделяю), то пропустите их мимо ушей – вернее глаз.

Звучит это так: «предельная (или маржинальная) полезность». Смысл: есть предел полезности – и товара, и услуги, и, как ни странно, капитала и даже денег. И вот там, «на полях», в предельных зонах, происходит взаимодействие спроса и предложения и определяется цена.

И вот экономисты понапридумывали разные способы, как попытаться все это объяснить неспециалистам.

Например, парадокс воды и брильянта. Как такое возможно, что блестящие камушки – брильянты – стоят так дорого, а вода – совершенно необходимая для жизни вещь – так дешево?

Ответ: воды так много, что граница ее полезности теряется в речных и озерных глубинах (а также в небесах, откуда выпадают снег и дожди). В то время как брильянты, хоть и обслуживают некую эксцентричную, весьма смутной необходимости, потребность («лучшие друзья девушки»), тем не менее являются редкостью, и их мало, предел их вот он, очевиден всем, надо очень много добавить брильянтов, выбросить на рынок, чтобы цена сильно упала. И главное – все понимают, что это крайне маловероятно. Ведь предельная полезность – в значительной степени вещь психологическая, как и почти все, что касается денег.

Есть, конечно, и другое объяснение парадоксу: изготовление брильянтов требует больших расходов и усилий – вот они и стоят дорого. А расходы на воду совершенно незначительны, вот и стоит она ерунду.

Впрочем, не вижу особого противоречия между двумя. Читали ли вы роман советского писателя-фантаста Александра Беляева «Продавец воздуха»? Там некий злодей придумал технологию, как из атмосферы кислород выкачивать. Так что вскоре должно было оказаться, что этого газа не хватает, – и вот тут-то и выясняется, что этот товар полезнее и дороже любых драгоценностей – и люди, и государства готовы платить за него любую цену.

И, кстати, попробуйте-ка кислород «изготовить» в серийных масштабах. Как бы не оказалось, что процесс этот сложнее и затратнее огранки бриллианта.

А воду делать из кислорода и водорода – тоже дорогостоящее дело! Да и сколько раз уже в наше время приходилось наблюдать, как в условиях стихийных бедствий вода начинает продаваться почти по цене золота, если не брильянта. Это уже не предельная полезность, а крайняя нужда!

 

Предыдущая123456789101112Следующая

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: