III. Об истоках и территории корчакской (венето‑славенской) культуры фазы 0 (IV в.)

Как мною отмечалось в докладах 1970–1971 гг. и в статьях 1974–1976 гг., наиболее точным археологическим соответствием вычисляемой по данным Иордана территории венетов IV в. являлось – на время написания этих статей – белое пятно на археологической карте III–V вв., которое я сначала назвал «зоной археологической пустоты» («die Zone der „archeologischen Hiatus“» – Mač inskij 1974: 68–69), затем, осторожнее, – «зоной археологической трудноуловимости» (Мачинский 1976, Мачинский, Тиханова 1976). М. Б. Щукин, совпадая в этом с И. Вернером (Werner 1981: 695–696: «weiß en Flecke») предпочитает наименование «полесское белое пятно» (Щукин 1997: 131), которое устраивает и меня. В настоящее время полесское белое пятно III–V вв., синхронное в основном черняховской культуре, начинает заполняться отдельными памятниками второй половины IV–V в., но для более раннего времени (III – первая половина IV в. ) оно пока так и остается белым пятном (в центре которого, однако, имеются готские могильники III–IV вв. и поселения типа Курадово конца I – начала III в. ). Более того, полесское белое пятно III–IV вв. является лишь сокращенным продолжением белого пятна, которое образовалось после прекращения уловимого существования милоградской культуры в начале III в. до н. э. и охватывало Восточное Полесье и земли к югу от него.

Мною было высказано основанное на сопоставлении данных Иордана о венетах с археологической реальностью полесского белого пятна и поддержанное позднее М. Б. Щукиным предположение о том, что «в III–IV вв. основная масса славян существует где‑ то в бассейне Припяти и Тетерева, а также, возможно, в Верхнем Понеманье и Поднепровье» (Мачинский 1976: 99). Ныне это предположение блистательно подтверждается данными археологии, полнее всего суммированными и убедительно проанализированными И. О. Гавритухиным (Гавритухин 1997; 2000; 2003), а для более раннего времени конца I – начала III в. – и В. Г. Белевцом (2007а; 2008).

В своей проблемной статье «Начало великого славянского расселения на юг и запад» И. О. Гавритухин на основании тщательного анализа форм керамики и всего вещевого материала выделяет древнейшие памятники пражской славенской культуры, на которых обнаружен вещевой комплекс начальной «фазы 0» по его классификации (Гавритухин 2000: рис. 1), а затем определяет ареал, в котором «следует искать зону формирования ядра пражской культуры» (Гавритухин 2000: 82, 83; рис. 5д; 2009).

Этот очерченный на карте ареал в точности соответствует центральной и южной части той «зоны археологической трудноуловимости» или полесского белого пятна, которую я выделил некогда как область, где проживала «в III–IV вв. основная масса славян», имея в виду венетов Иордана, известных позднее под именем склавенов и антов. А фраза Гавритухина о том, что «западная, северная и восточная границы искомого ареала пока не ясны», еще более сближает размеры и очертания его «искомого ареала» с моей давно найденной «зоной», которая именно на северо‑ западе, севере и востоке несколько выходит за пределы «ареала» Гавритухина[149]. А поскольку я исходил в первую очередь из письменных источников (Иордан и др. ), то налицо блистательное подтверждение их показаний данными археологии, причем не негативными, как у меня в прошлом (отсутствие памятников, которые должны быть найдены), а позитивными (найденные памятники ожидаемого облика). К сожалению, никакой ссылки на работы Д. А. Мачинского и М. Б. Щукина в этой статье у Гавритухина нет, хотя здесь мы имеем дело с редким случаем совпадения данных истории и археологии.

В целом приходится констатировать, что невнимание И. О. Гавритухина к письменным источникам, данным языкознания и работам своих предшественников ведет и к неточности в самой постановке проблемы, и к упущению ряда напрашивающихся сопоставлений, продуктивных для реконструкции этнокультурной и политической ситуации в середине – второй половине IV в. в изучаемом регионе[150].

Отмеченные упущения слегка ослабляют исследование И. О. Гавритухина, в целом, на мой взгляд, правильно ставящего проблему «славянской прародины» и «великого славянского расселения» и намечающего ее разрешение на базе тщательного анализа не слишком выразительного археологического материала.

Строго говоря, нет прямых письменных свидетельств о том, что этноним *slavē ne как самоназвание существовал в IV в., когда и начинается, судя по всему, расселение из полесского белого пятна славеноязычных носителей корчакско‑ пражской культуры (предпочитаю это название по группе памятников у с. Корчак на Житомирщине, где представлена фаза 0 этой культуры, датируемая второй половиной IV в., названию «пражская культура»: поблизости от Праги нет славенских памятников ранее VI в. ). Впрочем, опираясь на другие данные (см. ниже), я убежден, что самоназвание *slavē ne или *slavā ne уже существовало не позднее начала II в.

Фаза 0 датируется IV в. (Гавритухин 2000) или, уточненно, «около второй половины IV в. » (Гавритухин 2003: 133), т. е. ранний этап корчакско‑ пражской культуры не только соответствует венетам Иордана, но и хронологически совпадает с первым зафиксированным событием истории славен, выступающих под именем венетов (Mač inskij 1974), – их войной с готами и последующим подчинением последним в пределах 340–375 гг. Ни это поразительное совпадение, ни то, что эта группа славеноязычного (судя по всему) населения называлась соседями‑ германцами именем «венеты», И. О. Гавритухин опять‑ таки не отмечает. А ведь немаловажно, что древнейшая венето‑ славенская археологическая культура кристаллизуется именно в эпоху интенсивного взаимодействия ее создателей и носителей с готами. (Вопрос о соотношении этнонимов Venethi и Anti будет затронут далее, в другом разделе статьи. )

Итак, на данный момент достоверная история славянства, по данным и письменных источников, и археологии, начинается с середины IV в., и ее начало характеризуется двумя компонентами: интенсивным контактом с германским миром и предшествующей во времени «зоной трудноуловимости», которая наблюдается как в археологическом материале, так и в свидетельствах античных авторов. Естественно, что пустота, предшествующая древнейшей фазе 0 корчакской культуры, является относительной и постепенно будет хотя бы отчасти заполнена археологическими памятниками. Однако ее наличие на данный момент, возможно, говорит о каких‑ то трудноуловимых, нестабильных формах жизни в «зоне трудноуловимости» в период III – первой половины IV в., после вторжения готов. В плане ее истоков взгляд естественно обращается к полесскому варианту зарубинецкой культуры, конец которого, выражающийся ярче всего в прекращении функционирования могильников в третьей четверти I в. н. э. (обоснование даты – в другом разделе), вряд ли все же означает полное исчезновение из Полесья оставившего его населения.

Таким образом, один возможный этнокультурный компонент, предположительно участвовавший в возникновении корчакско‑ пражской культуры, – это зарубинецкая культура Полесья II в. до н. э. – середины I в. н. э. и отдельные ее элементы, сохранявшиеся позднее, на что я давно обращал внимание (Мачинский 1976: 94). Но этот компонент никак не может быть основным, определяющим этническое лицо носителей корчакско‑ пражской культуры. И для этого существуют три взаимосвязанные причины.

1. Классическая зарубинецкая культура Полесья и Среднего Поднепровья (II в. до н. э. – середина I в. н. э. ) и поенештская культура междуречья Серета и Днестра, входящие (особенно явственно на раннем этапе) в зарубинецко‑ поенештскую культурную общность, убедительно соотносятся с этносом, именуемым в письменных источниках (Страбон, Плиний Старший, Тацит, Кл. Птолемей, Певтингерова карта) бастарнами и певкинами (Мачинский 1966а; Мачинский, Тиханова 1976: 72–76; Щукин 1993; 1994а: 116–119; 1997: 113–114; Абезгауз, Еременко и др. 1992; Еременко 1997); исключение составляют, возможно, верхнеднепровские варианты зарубинецкой культуры, находящиеся на территории, не освещенной достаточно убедительно письменными свидетельствами. Германоязычность бастарнов‑ певкинов достаточно хорошо документируется источниками (Страбон, Плиний Старший, Тацит), хотя можно предполагать, что на раннем этапе в их составе была и какая‑ то другая индоевропейская этногруппа или же их язык, родственный германскому, имел черты, сближающие его с индоевропейскими языками кельто‑ иллирийского круга (Liv. XL. 57, 8–9; XLIV. 26; Мачинский 1973а). В любом случае бастарны‑ певкины определенно отличаются и Иорданом, и другими (Тацит, Кл. Птолемей, Певтингеровы таблицы) от венетов‑ венедов, и даже, в известной мере, противопоставляются им.

2. Даже если не акцентировать несомненную соотнесенность зарубинецкой культуры Полесья (и всей зарубинецко‑ поянештской общности) с бастарнами, остается археологическая реальность, состоящая в том, что все основные компоненты ранней зарубинецкой культуры Полесья и Среднего Поднепровья, а также поенештской культуры, входящей в зарубинецко‑ поенештскую общность, имеют истоки на западе, в поморской культуре, сложившейся на территории Польши, и в Jastorf‑ Kultur Северной Германии, являвшейся со второй половины VI в. до н. э., как полагают, ядром формирующейся германской этноязыковой общности. Лишь отдельные элементы (например, фибулы с треугольной спинкой) имеют истоки на юго‑ западе, на Балканском полуострове, и хорошо увязываются с походами бастарнов в этом направлении в 179–168 гг. до н. э. (Мачинский, Тиханова 1976: 74; Каспарова 1977; 1978).

3. При этом данные лингвистики, палеоботаники, палеоихтиологии и климатологии безусловно свидетельствуют о том, что область сложения славянства лежала к востоку от Западного Буга. Западной границей возможной славянской прародины является знаменитая «буковая граница» – восточная граница распространения бука, идущая от побережья Балтики между устьем Вислы и Кенигсбергом, пересекающая Западный Буг в его нижнем и верхнем течении, выходящая на среднее течение Днестра и поворачивающая на запад к Карпатам несколько южнее Кишинева. Неподалеку от восточной границы распространения бука проходят и восточные рубежи произрастания ряда других центральноевропейских деревьев и иных растений, названия коих отсутствовали в общесла‑ вянском до великого расселения словен и были заимствованы им в процессе миграции на запад из германских и иных языков. Все виды деревь‑ ев, произрастающие восточнее этих рубежей, между Западным Бугом и Днепром, имеют в славянских языках исконные наименования. Буковая граница установлена давно (Rostafiń ski 1908; Moszyń ski 1925; 1957; 1962; Ulaszyn 1959) и никем всерьез не опровергнута; в частности, ее рассматривал как один из аргументов в пользу восточноевропейской прародины славянства замечательный польский археолог и историк К. Годловский (Godł owski 1979).

Попытки некоторых ученых поставить под сомнение значение «буковой границы» на основании того, что в древности ареалы различных деревьев, названия коих были заимствованы славянами западнее Западного Буга у германцев и иных этносов, могли быть иными, чем в современности, наивны и тенденциозны[151]. Данные палеоклиматологии убедительно показывают, что в I–IV вв. климат в Центральной и Восточной Европе был даже несколько теплее, чем в современности, и, таким образом, восточная граница ареалов бука, тиса и ряда других растений (названия коих отсутствуют в общеславянском и были заимствованы из других языков) могла пролегать лишь еще северо‑ восточнее, чем ныне, что отодвигает прародину славянства еще далее на восток. Сама «буковая граница» (от Кенигсберга на Кишинев) имеет глубокие географо‑ климатические основания, отделяя территорию «Европейского полуострова», окруженного незамерзающими морями, от монолитной континентальной «Европейской Скифии», продуваемой зимой холодными северо‑ восточными и восточными ветрами, достигающими Карпат (Мачинский 1988).

По данным языкознания, прародина славян не включала в себя морского побережья (Балтика), степей и гор (Карпаты). Из новых аргументов, вводимых в научный оборот и уточняющих местоположение славянской прародины, наибольшее значение имеют работы В. Т. Коломиец (1978; 1983), установившей, что праславянские названия пресноводных рыб, общие для всех или почти всех славянских языков, указывают на довольно ограниченную территорию, где эта номенклатура могла сформироваться – на территорию к западу от Днепра и Березины и к северу от Припяти, т. е. на бассейн Немана и Западной Двины. Результаты этих исследований имеют особенное значение для выявления того основного этнокультурного северного компонента, который, трансформируясь, участвовал в создании ранней корчакско‑ пражской культуры.

Таким образом, некие остаточные проявления зарубинецкой культуры Полесья в памятниках бассейна Припяти (и на части Подляшья и Мазовии) после середины I в. н. э. (а также, возможно, традиции зарубинецкой культуры в синхронных памятниках Среднего Днепра) – это весьма вероятный, но не этноопределяющий компонент ранней корчакско‑ пражской культуры. На другой компонент я также указывал давно и неоднократно (Мачинский 1973; 1976; 1981). Это лесные культуры севернее Полесья, и в первую очередь культура поздней штрихованной керамики, пережившая существенную трансформацию при ее предполагаемой миграции на юг во второй половине I – первой половине III в. Мною была отмечена ее высоковероятная соотнесенность с частью венетов Тацита и со ставанами Кл. Птолемея. Я уже пытался обратить внимание на позднейшие памятники культуры штрихованной керамики, в керамическом комплексе и отдельных чертах которых мне виделись признаки (иногда малоубедительные) трансформации, ведущей к сложению славенской корчакско‑ пражской культуры (Мачинский 1981; 1989б). Мои наблюдения и идеи были подхвачены и аргументированно развиты Вас. А. Булкиным (1993) и отчасти М. Б. Щукиным и Г. С. Лебедевым. Ныне добавлю, что территория культуры поздней щтрихованной керамики (середина I в. до н. э. – первая половина III в. н. э. ) почти совпадает с прародиной славен, реконструируемой по работам В. Т. Коломиец.

И вот теперь И. О. Гавритухин спустя 20–25 лет приходит к той же идее. Наконец‑ то на юге ареала этой культуры обнаружено «городище Ивань, где прослежено ее взаимодействие с традициями зарубинецкого круга». Возникает предположение, что «зарубинецкий компонент является здесь частью местного набора культуры штрихованной керамики» и что этот компонент можно расценивать «как типологически переходный от зарубинецкой „классики“ Полесья к очерченному выше „протопражскому“ керамическому набору». В итоге И. О. Гавритухин заключает: «Северополесские материалы позволяют < …> ставить вопрос о роли контактной зоны культуры штрихованной керамики и зарубинецкой или позднезарубинецкой в процессе формирования пражской культуры» (Гавритухин 2003: 135–136).

Примерно об этом я и писал в 1976, 1981, 1989 гг. Полагаю, что если в формировании керамического комплекса корчакско‑ пражской культуры (относящегося, вероятно, к женской субкультуре) определенную роль могли сыграть горшки зарубинецкой традиции, то в других областях культуры, в общем ее «лесном облике» (Щукин 1997: 131, 132) и, главное, в языке ее носителей, преобладало воздействие «штриховиков», а возможно, и других выходцев с севера – «балто‑ праславян» (? ), двигавшихся на юг и вбиравших в себя германоязычные и ираноязычные этниче‑ ские компоненты.

Та «зона археологической трудноуловимости», из которой в середине IV в. возникает «искомый ареал» древнейших памятников корчакско‑ пражской культуры по Гавритухину (соответствующих венетам Иордана времен Херманарика), прослеживалась до недавнего времени в одних и тех же границах с третьей четверти I в. н. э., после исчезновения классической зарубинецкой культуры Полесья. Однако подобная же зона археологической трудноуловимости, только меньших размеров, обнаруживается и ранее, во II в. до н. э. – середине I в. н. э., между полесским, среднеднепровским и верхнеднепровским локальными вариантами зарубинецкой культуры. Территория этой меньшей и древнейшей зоны была занята в VII–III вв. до н. э. центральной частью милоградской культуры, исчезающей, по мнению В. Е. Еременко, еще до появления зарубинецкой культуры. Однако имеются отдельные наблюдения, говорящие за то, что милоградская культура могла продолжать свое существование и позднее, вплоть до середины I в. н. э. (Мачинский 1967; Щукин 1994а: 111–112). На данный момент неясно, какой этнос обитал во II в. до н. э. – середине I в. н. э. в этой «малой зоне», центр которой поражен последствиями Чернобыльской катастрофы, и какие археологические памятники оставлены им. И навряд ли ситуация прояснится в ближайшие десятилетия. Думается все же, что не следует целиком сбрасывать со счетов в поисках предков славян и то население, которое оставило милоградскую культуру, и потомков этого населения, о чем я некогда уже писал (Мачинский 1966б).