IV. О времени формирования и этнолингвистической атрибуции зарубинецко‑поенештской культурной общности и собственно зарубинецкой культуры

В своем фундаментальном классическом труде «На рубеже эр» М. Б. Щукин отмечает, что Д. А. Мачинский (Мачинский 1966а) «предположил», что именно во время походов бастарнов на Балканский полуостров в 182–168 гг. до н. э. (описанных Титом Ливием) произошло сложение культуры поенешти‑ лукашевка (входящей в зарубинецко‑ поенештскую общность), и далее пишет: «Но в его распоряжении было еще мало археологического материала, подтверждающего эту мысль. Такие материалы собрала К. В. Каспарова (Каспарова 1978). < …> Этнографической особенностью носителей зарубинецкой культуры были < …> „зарубинецкие“ < …> фибулы с треугольным щитком. < …> К. В. Каспаровой удалось найти прототипы этой формы в „копьевидных“ фибулах… Балканского полуострова < …>. Идея Д. А. Мачинского в результате работ К. В. Каспаровой обрела плоть» (Щукин 1994а: 117).

К сожалению, Марк Борисович запамятовал то, что я довел до его сведения еще в 1978 г., после появления соответствующих статей К. В. Каспаровой. Тогда он в целом согласился со мной, написав мне сохранившееся письмо. Кратко напоминаю суть того, что рассказал ему.

В 1966 г. А. К. Амброз обратил внимание на сходство «зарубинецких» фибул с фибулами Югославии с треугольным щитком, заключив, однако, что «для суждения о соотношении рассмотренных фибул с зарубинецкими пока нет данных». При этом он картировал известные ему находки этих фибул на северо‑ западе Балканского полуострова (Амброз 1966: 18–19; табл. 18, 3). В том же 1966 г. я не «предположил», что культура поенешти связана с бастарнами, а безоговорочно соотнес ее с ними (Мачинский 1966а: 95). В 1967 г. я написал статью «Корчеватовский могильник и хронология зарубинецкой культуры Среднего Поднепровья», хранящуюся ныне в моем архиве. В этой статье я указал, что, в отличие от А. К. Амброза, считаю, что «„зарубинецкая“ фибула не является, как считалось до сих пор, изолированной формой < …>, так как на Балканском полуострове существует < …> фибула < …> аналогичная „зарубинецкой“, причем ранние ее варианты < …> датируются II в. до н. э. ». Я настаивал, что это сходство не случайно, а обусловлено прямыми связями между всей зарубинецкой культурой и Подунавьем, что «при датировке наших фибул нужно учитывать хронологию их южных „близнецов“» и относить сложение зарубинецкой культуры ко II в. до н. э. При этом я ссылался на работы, посвященные археологии Северо‑ Западных Балкан, в том числе на раскопки некрополя в Езерине, давшие наиболее ранние на тот момент образцы таких фибул (Мачинский 1967: 29, рукопись). Из‑ за некоторых обстоятельств я не отдал тогда эту статью в печать.

В отличие от А. К. Амброза и К. В. Каспаровой (до 1974 г. ) я никогда не ограничивал сложение зарубинецкой культуры началом I в. до н. э., а начиная с работ 1965 г. относил его ко второй половине II в. до н. э. или к концу II в. до н. э., а в 1973 г., опираясь на этнокарту Страбона, я определенно признавал бастарнами население, оставившее группу поенешти и зарубинецкие памятники южной части Среднего Поднепровья и среднего Ю. Буга (Мачинский 1965а; 1965б; 1966а; 1973а). Я всегда подчеркивал особую близость группы поенешти с зарубинецкой культурой, особенно с зарубинецкой культурой Полесья на раннем этапе, и ввел общее для них обозначение «зарубинецкая культурная общность» (Мачинский 1973а; 1976), позднее замененное М. Б. Щукиным на зарубинецко‑ поенештскую общность.

В отличие от меня, К. В. Каспарова (до 1974 г. ), следуя за А. К. Амброзом, датировала возникновение зарубинецкой культуры началом I в. до н. э., никогда не придавала никакого значения балканским аналогам «зарубинецких» фибул и не упоминала о походах бастарнов на Балканы в 182–168 гг. до н. э.

В январе – феврале 1974 г. я передал в редакцию «Археологического сборника Государственного Эрмитажа» (АСГЭ) мою написанную в 1967 г. и хранящуюся в моем архиве статью, где обращается внимание на решающее значение балканских аналогов «зарубинецких» фибул для определения хронологии и культурного облика зарубинецкой культуры. Статья должна была пойти в АСГЭ № 18. До этого ряд моих статей печатался и принимался в АСГЭ (№ 13, 1971 г.; № 15, 1973 г.; № 16, 1974 г.; № 17, 1976 г. ), и никогда я не слышал о каких‑ либо внутренних рецензиях на них. На этот раз заведующая ОИПК ГЭ Г. И. Смирнова передала мою статью на рецензию К. В. Каспаровой, с которой ее связывали очень тесные отношения, и та дала отрицательный отзыв, исключающий возможность публикации статьи. Об этом мне сообщила Г. И. Смирнова, а сама К. В. Каспарова не сказала мне ни слова и избегала встреч со мной. А в 1977 г. в АСГЭ № 18 появилась статья Каспаровой «О фибулах зарубинецкого типа», где она приводит все упомянутые мной балканские аналогии, добавляя к ним еще ряд памятников, частично опубликованных уже после моей машинописной статьи 1967 г., и предполагает, что ранние «зарубинецкие» фибулы можно датировать не позднее середины II в. до н. э. Ссылаясь на другую мою статью (Мачинский 1973а), К. В. Каспарова сообщает: «В рассказах античных писателей о походах бастарнов в 179–168 гг. до н. э. через Дунай < …> упоминается кельто‑ иллирийское племя скордисков», с которым она и связывает некоторые пункты, где были найдены «копьевидные» фибулы (Каспарова 1977). Никаких «рассказов античных писателей» об этих походах и о союзе бастарнов и скордисков не существует, а есть уникальное подробное описание их в «Истории» Тита Ливия, проанализированное в моих статьях. Просто до этой работы К. В. Каспарова никогда не привлекала письменные источники для понимания сути зарубинецкой культуры и ознакомилась с ними лишь по моим статьям. Об этнической атрибуции зарубинецкой культуры К. В. Каспарова осторожно пишет лишь следующее: «Как известно, с именем бастарнов связываются памятники типа Поянешты‑ Лукашевка, некоторая близость которых к зарубинецкой культуре несомненна» (Каспарова 1977: 76). К несомненным достоинствам этой полезной статьи следует отнести скрупулезно собранные сведения о большом количестве местонахождений «копьевидных» фибул и точное их картирование.

Вот эту‑ то статью М. Б. Щукин (неточно датируя ее 1978 г. ) и считал поворотным моментом в этнической атрибуции зарубинецкой культуры как культуры бастарнов.

Вслед за этой статьей сразу вышла другая, где К. В. Каспарова подробно и убедительно рассматривает все фибулы и другие вещи зарубинецкой культуры, имеющие балканское происхождение, и чуть смелее, хотя без достаточной определенности, подходит к вопросу о ее этническом лице: «Юго‑ западные связи зарубинецкой культуры, наблюдаемые по археологическому материалу и подтверждаемые письменными источниками именно в период ее формирования, в начале – середине II в. до н. э., позволяют предполагать, что бастарны должны были играть здесь существенную роль». Безусловно бастарнской она считает лишь культуру поенешти‑ лукашевка (Каспарова 1978).

Позднее принадлежность зарубинецкой культуры и зарубинецко‑ поенештской общности бастарнам была доказана прежде всего работами В. Е. Еременко и М. Б. Щукина. Но М. Б. Щукин и обычно очень внимательный В. Е. Еременко не заметили (или забыли), что, предугадывая вышеописанное развитие событий, я уже в 1976 г. (Мачинский, Тиханова 1976: 74), за год до первой статьи Каспаровой, резюмируя свою статью 1967 г., указал на балканские аналогии и кратко, но доходчиво объяснил, что они доказывают участие населения, оставившего зарубинецкую культуру, в походах бастарнов на Балканы и позволяют датировать ее сложение серединой II в. до н. э. Так что (перифразируя М. Б. Щукина) «плоть» для своей «идеи» я «обрел» сам, а уж потом другие использовали и идею, и плоть по своему усмотрению.

Впрочем, все сложилось, в некотором роде, весьма неплохо для науки. Отдавая в 1974 г. свою статью 1967 г. в АСГЭ, я не собирался больше заниматься ни зарубинецкой культурой, ни зарубинецко‑ поенештской общностью, а начиная с 1971 г. переключился на другие темы. А К. В. Каспарова, до 1974 г. следовавшая в изучении зарубинецкой культуры в фарватере Ю. В. Кухаренко и А. К. Амброза, начиная со статей 1977–1978 гг. превращается в того самостоятельного исследователя, который делает ряд основополагающих наблюдений о зарождении, развитии и угасании этой культуры, и ее насыщенные скрупулезно проанализированным материалом статьи представляют несомненно новый этап в изучении зарубинецкой культуры и ее взаимосвязей с другими культурами. Общение и дискуссии с К. В. Каспаровой несомненно способствовали формированию талантливого исследователя проблем зарубинецкой культуры и других культур Восточной Европы В. Е. Еременко, считавшего себя продолжателем методов исследования К. В. Каспаровой (а также М. Б. Щукина и Д. А. Мачинского) (Еременко 2000а: 15).

Далее, обосновывая свои представления (сложившиеся после вторичного анализа источников) о времени возникновения и изчезновения классической зарубинецкой культуры и всей зарубинецко‑ поенештской общности, об их этнолингвистической атрибуции и их месте в истории «Европейской Скифии»[153], я коснусь четырех тем:

1. Основные истоки зарубинецкой культуры и зарубинецко‑ поенештской общности.

2. Формирование зарубинецкой культуры и зарубинецко‑ поенештской общности (исторический контекст, время и территория).

3. Бастарны как доминирующий этнос в составе создателей и носителей классической зарубинецкой культуры (не позднее 50–70‑ х гг. н. э. ) и зарубинецко‑ поенештской общности.

4. Германское ядро бастарнов.

В связи с этими темами бегло затрону проблему конца классической зарубинецкой культуры.

Великий П. Райнеке первым определенно и не без оснований высказался за генетическое родство зарубинецкой культуры Среднего Поднепровья с археологическими памятниками германцев, преимущественно в Ангальт‑ Цербсте (Reinecke 1902), которые позднее были включены в ясторф‑ культуру, названную в 1950 г. в Reinecke‑ Festschrift даже «die Jastorf‑ Zivilisation» (Schwantes 1950). Что касается версии о генетической связи поморской и зарубинецкой культур, то «первым ее в несколько различных версиях выдвинули Ю. В. Кухаренко (1960) и Д. А. Мачинский (1966б), развивала К. В. Каспарова (1972; 1978)» (Щукин 1994а: 113). Обоснованность их наблюдений признавал такой уникальный исследователь, как М. Б. Щукин, развивает их с помошью новых аргументов С. П. Пачкова (1992; 2000; 2006), учитывают и другие, хотя и не решаясь определенно высказаться в пользу ясторфа или поморской культуры в вопросе сложения зарубинецой культуры. Повторять эти наблюдения и аргументы не вижу смысла.

Единственный якобы серьезный аргумент против этой гипотезы – это хронологическая лакуна между поздней поморской и ранними пшеворской и зарубинецкой культурами, выявленная в основном по типологии и хронологии фибул и составляющая около 80–100 лет. На реальности этой лакуны особенно страстно настаивает В. Е. Еременко – как в своей диссертации 1990 г., так и в работах, написанных позднее на ее базе (Еременко 1990; 1997; 2000а). Но… Во‑ первых, ни Д. А. Мачинский в 1965 г., ни Т. Домбровска в 1988 г. не выражали сомнения в том, что часть «поморцев» вошла в состав «пшеворцев», а не «зарубинцев». Во‑ вторых, выявление лакуны в основном по фибулам – дело зыбкое. На памятниках поздней поморской культуры на территории Польши до 1970‑ х гг. была найдена чуть ли не единственная ранняя духцовская фибула (не позже 320 г. до н. э.? ), и значит, на ней одной держалась лакуна, отделяющая поморскую культуру от пшеворской (которая начинается с длинных фибул типов A и B по Ю. Костшевскому). В Западной Украине и Юго‑ Западной Белоруссии подобных духцовских найдено на поморских памятниках несколько (по Западному Бугу и в непосредственно прилегающих к нему районах), и они более чем на сто лет древнее ранних зарубинецких (фибулы B и несколько среднелатенских «украшенных»)[154]. В‑ третьих, на поморских памятниках Польши к 1980‑ м гг. найдены и фибулы А и одна В, так что там эта лакуна ликвидирована. Территория же к востоку от поречья Западного Буга археологически исследована много хуже, чем Польша. В‑ четвертых, в период потрясений, миграций и трансформаций археологические памятники, соответствующие этим процессам, выявляются с трудом. В‑ пятых, убедительная преемственность между поморской зарубинецкой культурой выявляется по ряду типов керамической посуды и чертам погребального обряда, так что «фибульная лакуна» не играет решающей роли.

С другой стороны, наличие в зарубинецкой и поенештской культуре ясторфских черт, выявленных изначально П. Райнеке и много позднее Р. Хахманном, К. Такенбергом, Д. А. Мачинским, М. Бабешем, К. В. Каспаровой, В. Е. Еременко и др., также несомненно. Однако, взвесив на весах фактологии и логики эти два основных компонента зарубинецкой культуры и принимая во внимание некоторые исследования 1990–2000‑ х гг. (Пачкова 1992; 2000; 2006 и др. работы), в отношении в первую очередь зарубинецкой культуры Полесья, а также, с осторожностью, и зарубинецкой культуры Среднего Днепра, я, как и прежде, отдаю предпочтение поморскому компоненту.

По‑ прежнему не вижу оснований сомневаться в реальности существования зарубинецко‑ поенештской общности и в продуктивности этого термина. Признали ее реальность только М. А. Тиханова, М. Б. Щукин, В. Е. Еременко, и иногда склонялась к этому К. В. Каспарова. Более того, я по‑ прежнему (Мачинский 1966б) не могу не видеть, что особая близость наблюдается между среднеднепровским и полесским вариантами зарубинецкой культуры и что называться таковой в строгом смысле должна была бы только эта общность. На раннем этапе существования всех четырех вариантов зарубинецко‑ поенештской общности поенештский более близок к полесскому и среднеднепровскому, чем верхнеднепровский, а посему дает бо́ льшие основания для включения его в упомянутую общность.

Вопрос о соотношении поморской культуры с культурой поенешти, вопреки доминирующему мнению, не снят до сих пор. Новые убедительные наблюдения в пользу наличия поморских черт в культуре поенешти сделала С. П. Пачкова (2006). Р. Хахманн, обратив внимание на сходство металлических изделий могильника Поенешти и могильников на Средней Эльбе, связал происхождение оставивших его людей с этим вариантом ясторф‑ культуры (Hachmann 1957). Возражая ему, я настаивал на бо́ льшем сходстве культуры поенешти с группой памятников в Нижней Лужице и в Нижней Силезии западнее Одера (могильники Губин, Нове Мястечко, Солники, Денквиц), позднее названных «губинской группой». Я отмечал, что часть территории этой группы на левобережье Одера в предшествующее время была занята поморской культурой, и видел явные признаки ее участия в формировании не столько губинской группы, сколько культуры древнейшего этапа могильника Поенешти. «Создается странное положение: раскопанные в далекой Молдавии погребения являются связующим звеном между среднелатенскими и позднелатенскими памятниками Силезии (имеется в виду Левобережная Силезия. – Д. М. ), звеном, которое на территории Силезии пока не обнаружено < …>. Это звено < …> является реальностью и несомненно еще будет найдено» (Мачинский 1966а: 93). Отмечу, что один из двух крупнейших могильников губинской группы – Доманевице – начинался как поморский могильник (мюнзингенская фибула с лицевой урной в погребении 50; широкая дата духцовско‑ мюнзингенского горизонта – 380–260‑ е гг. до н. э., по М. Б. Щукину). Считается, что продолжался могильник как ясторфский, а затем на базе ясторфа как губинский. Но не установлена поздняя дата поморских погребений Доманевице, поэтому нельзя исключить и «поморского» вклада в формирование губинского горизонта могильника.

Но самое интересное выявляется при анализе материалов могильника Поенешти. Рассмотрим всего две категории вещей, имеющих решающее значение для выяснения истоков и времени сложения культуры поенешти. Это сосуды с широким округлым туловом и высокой сужающейся горловиной, отделенной от тулова круговым уступом, и фибулы среднелатенской схемы с двумя‑ тремя шариками на ножке и спинке.

Т. Домбровская с полным основанием считает подобные описанным сосуды поморскими, показывает, что это единственный тип посуды, унаследованный пшеворской культурой от поморской, и включает его в число форм древнейшей фазы А1 пшевора (Dą browska 1988: tabl. I, 7). От этих фактов обычно отмахиваются утверждением, что подобные сосуды являются общим «лужицким наследием» и встречаются в ясторфе. Это верно только для раннего ясторфа, а для периода около IV–III вв. до н. э. в ясторфе подобные сосуды отсутствуют, будучи чуждыми всей стилистике ясторфской посуды. Мне известен лишь один такой сосуд из могильника Каммер, т. е. на востоке территории ясторфа, что можно объяснить какими‑ то контактами с «поморцами». Показательно, что С. В. Пачкова, приводя в таблицах многочисленные образцы типичной ясторфской посуды, в том числе и аналогичной зарубинецкой, не нашла ни одного сосуда рассматриваемого типа, зато обнаружила и воспроизвела на таблицах ряд подобных сосудов поморской культуры и нашла им «зарубинецкие» аналоги (Пачкова 2006). В поморской культуре этого же времени, особенно бассейна Среднего Одера, такие сосуды постоянно используются как урны, обычно прикрытые слабопрофилированными мисками. Отмечу, что, наряду с ними, используются как урны кубки с ленточной ручкой. [155]

В. Е. Еременко с присущей ему методической изощренностью разбил на последовательные фазы захоронения могильников Поенешти и Лукашевка, почему‑ то ни разу не упомянув, что подобную работу проделал до него я и пришел к похожим, но более достоверным результатам (Мачинский 1966а). Он лишь упомянул, что «К. Такенберг и Д. А. Мачинский, а вслед за ними М. Бабеш связали с ясторфской культурой происхождение памятников Поенешти‑ Лукашевка», что неверно, поскольку я не выводил культуру поенешти напрямую только из ясторфа (Еременко 1997: 105–120).

Моя статья по не зависящим от меня причинам не была снабжена корреляционными таблицами и картами горизонтальной стратиграфии, которые, однако, лежали передо мной при написании ее, но на словесном уровне результаты моей работы выражены весьма точно и понятно. Наибольшее совпадение[156] результатов исследования наблюдается у меня и В. Е. Еременко в выделении древнейших погребений могильника. Только у последнего эти четыре погребения рассматриваются как замкнутая древнейшая фаза, резко отделенная от второй фазы сменой почти всех типов вещей и деталей погребального обряда. Это позволяло В. Е. Еременко, привлекая аналогичные второй фазе ранние погребения Лукашевки, постулировать новый импульс в развитии культуры и могильника, связанный с приходом новых групп населения. Я же выделял те же четыре погребения (№ 3, 105, 147, 339) как наиболее четко выявляемое ядро древнейшего периода, в который, однако, входят по датирующим вещам и горизонтальной стратиграфии и другие погребения (№ 48, 99, 121, 152, 153, 340). Ни одно из этих погребений В. Е. Еременко не включил в свою корреляционную таблицу и не обозначил на карте горизонтальной стратиграфии; в результате у неискушенного читателя и создается впечатление о резком различии фазы 1 и фазы 2, после чего можно свободно постулировать новый культурный импульс и появление новых мигрантов. При этом В. Е. Еременко был отлично знаком с моей статьей, но избегнул полемики, создав свою, не отвечающую реальности, картину. На самом деле выясняется, что многие ведущие типы вещей и вариантов погребального обряда, появление которых В. Е. Еременко относит к фазе 2, появились уже на древнейшем этапе функционирования могильника (фаза 1, по В. Е. Еременко), в материалах которого наблюдаются две хронологические группы погребений, а не три фазы, по Еременко. Однако «между двумя хронологическими группами нет резкой грани, и многие типы вещей, найденных в захоронениях, бытовали в течение всего времени использования могильника» (Мачинский 1966а: 85; а также 83–86).

Захоронения первой фазы Еременко и ядра древнейшего периода Мачинского выделяются по сочетанию двух типов вещей: «среднелатенских» фибул с шариками и урн «поморского типа» с широким округлым туловом с наибольшей шириной чуть ниже середины высоты сосуда и с сужающейся кверху горловиной без венчика, отделенной от тулова круговым уступом или изломом профиля. В трех из этих четырех погребений достоверно и в одном (№ 3) предположительно обнаружены поясные крючки, в трех – стеклянные бусы с внутренней позолотой античного производства. Две из этих урн, наиболее архаичного вида (сужающаяся горловина, отсутствие орнамента), накрыты мисками архаичной традиции: № 3 – миской с вогнутым краем, № 147 – миской с архаичным профилем, без подграненного венчика и еще не иксовидным ушком. Однако две другие орнаментированные урны с почти вертикальной горловиной (№ 105, 339) накрыты низкими лощеными мисками с граненым венчиком (одна – с иксовидным ушком) – местный вариант подобных мисок, появляющихся в позднепоморском варианте и особенно хорошо представленных в пшеворской культуре, – что обнаруживает знакомство оставивших явно древнейшие погребения с этим новым стилем «столовой» керамики.

Но фибулы с шарами – основной хронологический индикатор ранней группы – встречены еще в трех погребениях, что В. Е. Еременко утаивает: в погребении № 48 вместе с низкой миской описанного типа, в погребении № 121, где высокая лощеная миска с иксовидной ручкой покрыта низкой миской описанного типа, и в погребении № 340, где урной служит высокий стройный кувшин с граненым краем и иксовидной ручкой, накрытый низкой миской; здесь же обнаружены бусы с позолотой, являющиеся, как следует из вышеизложенного, также индикатором древнейшей группы погребений. Иными словами, все типы керамики с граненым венчиком, появляющейся в позднепоморском варианте и представленной в Поенешти (низкая миска, высокая миска, кувшин с ручкой), а также обряд погребения в высокой миске, покрытой низкой, которые, по В. Е. Еременко, появляются (кроме низкой миски) лишь в фазе 2, уже присутствуют в древнейшем периоде могильника. Внутри этого периода можно условно наметить некоторое развитие во времени, но никаких резких изменений, переломов и разных «фаз» не наблюдается. Поскольку сосуды поморской традиции оказались надежным хронологическим индикатором, я условно включал в число ранних погребений и захоронения в кружках с ленточной (а не иксовидной) ручкой, имеющие аналогии в позднепоморских погребениях, особенно – бассейна Одера (№ 99, 152).

Выделяется в могильнике и более поздний пласт погребений, но и здесь говорить о каком‑ то резком переломе культурной традиции не приходится.

Горизонтальная стратиграфия той части могильника, которую раскопал R. Vulpe, подтверждает намеченую картину. В середине могильника, в отдалении от других погребений, находится древнейшее по ряду признаков погребение № 3 (наиболее архаичные урна и миска, только в нем две фибулы с шариками и золотая серьга; также здесь найдены бусы с позолотой и предположительно – поясной крючок). После этого все древнейшие захоронения производятся на чрезвычайно компактной территории в северо‑ восточной части северной половины могильника (кроме погребения № 48, которое как бы связывает погребение № 3 с этой компактной группой). Все погребения второго периода размещены в южной половине могильника и в западной части северной половины.

Отмечу, что из четырех погребений в архаичных урнах три содержали две фибулы (в погребении № 147 фибула с шариками сочетается с ранней позднелатенской прямоугольной «типа Каммер»), в трех были позолоченные бусы, в двух (или трех) – поясные крючки, – то есть, вероятно, все эти погребения были женскими. В четырех из пяти остальных погребений, относимых к раннему периоду, этих признаков нет, то есть, возможно, они были мужскими.

Наряду с неорнаментированными урнами архаичной формы (№ 3, 147), в группу древнейших входят орнаментированные урны погребений № 339 и 105. Урна № 339 абсолютно уникальна: на ее горловине размещены как бы четыре керамических питьевых рога, а в нижней части горловины и «рогов» размещена полоса классического меандра. Такой же орнамент имеется на керамике пшеворской культуры позднего латена, начиная с древнейшей ее фазы А1. Сакральный характер орнамента сосуда несомненен. Но особенно важна для дальнейших умозаключений урна погребения № 105, украшенная в нижней половине орнаментом в виде узких полос расчесов – горизонтальной и отходящих от нее вниз слегка изогнутых вправо полос, чуть‑ чуть не достигающих дна. В. Е. Еременко утверждает, что это типично ясторфский орнамент, но это не так: в ясторфе расчесы другие, только вертикальные, обычно широкие, прямые, идущие вниз из верхней части сосуда, без горизонтальной полосы, да и встречены они на сосудах совершенно иных форм. При этом В. Е. Еременко не указывает на две очевиднейшие аналогии этому сосуду по форме и орнаменту – на сосуды из древнейших погребений зарубинецкого могильника Велемичи I в Полесье – № 108 и 115. В женском погребении № 108 сосуд описанного типа сочетается (как и в погребении № 105 Поенешти) с фибулой с шариками (а также с уникальной лощеной миской на высоком пустотелом поддоне и шариком внутри его). Однако наибольшая близость по форме, пропорциям и орнаменту наблюдается между сосудами из погребений № 105 Поенешти и № 115 из Велемичей I. С другой стороны, сосуд погребения № 108 Велемичей I чрезвычайно близок по форме и пропорциям сосуду из погребения № 10 могильника поморской культуры Головно II, что уже давно отметил Ю. В. Кухаренко (Кухаренко 1960).

Итак, круг аналогий сосудам рассматриваемого типа замкнулся: поморская культура (бассейн Одера) – Поенешти (Молдова) – Велемичи I (Полесье) – поморская культура (Полесье). К сосудам погребений № 108, 115 Велемичей I близок по форме сосуд погребения 67 Велемичей I, только здесь высокая сужающаяся горловина отделена от тулова уже не уступом, а врезной линией. В этом же погребении – высокая миска на поддоне, однако не столь высокая и изысканная, как миска из древнейшего погребения № 108. Поскольку миски на поддоне на приведенных выше основаниях для Велемичей I могут служить индикатором ранних погребений, предполагаю, что к этой же группе хронологически примыкают погребения № 71, 110 Велемичей I, где найдены подобные, но меньшие миски на поддоне. Все эти погребения располагаются в виде компактной группы на небольшом участке в северо‑ западной части могильника, откуда он позднее разрастается на юг и восток[157].

В Поенешти «сосуды с уступом» вместе с фибулами с шариками на ножке и спинке представляют собой вещи и хронологические индикаторы древнейшего периода жизни могильника. В раскопках R. Vulpe было найдено 4 таких сосуда и 8 фибул с шарами. Такие же сосуды и фибулы найдены и при раскопках могильника Поенешти М. Бабешем, хотя количество их мне пока неизвестно. В зарубинецкой культуре Полесья найдены всего одна подобная фибула и два сосуда («поморско‑ поенештского типа»? ) – в Велемичах I; еще один такой сосуд – из погребения № 36 Отвержичей. По данным С. В. Пачковой, фибула с шариками найдена на памятниках зарубинецкой культуры лишь однажды (Велемичи I, погребение № 108). Е. В. Максимов упоминает еще один фрагмент «бронзовой фибулы среднелатенской схемы с шариком на спине» из перемещенного культурного слоя поселения на холме Юрковица в Киеве (Максимов 2000: 55), на территории зарубинецкой культуры Среднего Днепра.

Однако архаичные «сосуды с уступом» в зарубинецкой культуре Полесья не представляют изолированного явления и не являются импортом, потому что на их базе развивается целая серия сосудов с сужающейся или вертикальной горловиной (иногда с чуть отогнутым венчиком), отделенной от уже более стройного тулова (наибольшая ширина – выше середины сосуда) уступом или, однажды, иным способом. Такой сосуд из погребения № 67 Велемичей I уже был назван. Целая серия подобных «сосудов с уступом» происходит из могильника Отвержичи (использую лишь материалы раскопок Ю. В. Кухаренко и К. В. Каспаровой в 1962–1965 гг. ). Перечисляю эти сосуды, совершенно правильно выделенные К. В. Каспаровой в тип I (Каспарова 1969: 140, рис. 7; 8), начиная с самых архаичных: из погребений № 36, 17, 61, 63, 41 и др. Первые три автор раскопок обоснованно относит к первому варианту типа I, явно подчеркивая этим их особую архаичность. И действительно, сосуд из погребения № 36 весьма близок по форме сосудам из погребения № 108 Велемичей I и погребения № 10 Головно II, а сосуд из погребения № 17 – сосудам из погребения № 108 Велемичей I и из погребения № 105 и 147 Поенешти, хотя он уже «стройнее» своих аналогов. Отметим, что три наиболее архаичных сосуда происходят, по К. В. Каспаровой, из женских погребений – № 36, 17 и 61. Принимая во внимание также материалы Поенешти и Велемичей I, отмечаем, что такие архаичные сосуды поморской традиции происходят преимущественно из женских погребений. Подобные сосуды найдены и в других могильниках зарубинецкой культуры Полесья, а также зарубинецкой культуры Среднего Днепра, которой я здесь касаться не буду.

Существенно, что все перечисленные погребения Велемичей I и Отвержичей (кроме погребения № 108 Велемичей I – фибула с шариками) – бесфибульные; здесь отсутствуют и «зарубинецкие», и варианты типа В. В двух погребениях с такими же «сосудами с уступом» в могильнике Воронино – № 14 и 21 – также нет фибул. Это интересно, но требует проверки. В итоге опору для датировки этого древнейшего горизонта зарубинецкой культуры Полесья дают все те же погребения № 108 и 115 могильника Велемичи I. Большие сосуды из этих погребений очень сходны по форме и уникальной орнаментации, а стилистически – просто идентичны, так что эти расположенные рядом погребения могут считаться практически одновременными. В погребении № 115 найдена фибула с двумя шариками (один на ножке, другой на месте прикрепления ножки к спинке), а в погребении № 108 обнаружен обломок кельтского графитованного сосуда.

Фибулы с шариками выступают в основном в LC1b (ок. 225–160 гг. до н. э. ), а графитованные сосуды – в LC2 (ок. 170–160 гг. до н. э. )[158]. Сочетание этих вещей при прямолинейном подходе возможно только в 170–160 гг. до н. э., но, зная условность этих границ, правильнее говорить о 180–150 гг. до н. э. Создается впечатление, что эти погребения принадлежали людям, только что пришедшим с юга. Обломок графитованного сосуда оказался в погребении явно не случайно: он был положен как некое напоминание о пребывании на юге, в иной этнокультурной среде, и, возможно, имел некое сакрально‑ магическое значение. Ближайшие памятники, где встречена графитованная керамика, находятся на Среднем и Верхнем Днестре: это поселение Горошева, раскопанное С. В. Пачковой, и уникальное кельтское (или кельтско‑ бастарнское? ) поселение Бовшев, раскопанное в 1962 г. Л. И. Крушельницкой, где преобладающая кельтская кружальная посуда сочетается с лепной с «хроповатым» туловом и подграненным венчиком (Крушельницька 1964; Крушельницкая 1965; Мачиский 1973а). Уникальная миска на высокой пустотелой ножке из погребения № 115 могильника Велемичи I явно воспроизводит юго‑ западные кельтские или гетские образцы, но по острым переломам профиля скорее близка подобной, но менее изящной миске на высокой ножке из пшеворского могильника Задовице. Наконец, орнаментация обоих больших сосудов имеет аналогии в Поенешти.

При этом погребения с этими «поморскими» по форме сосудами с орнаментацией, возможно развивающей «ясторфскую» традицию, равно как и погребения в Велемичах I и Отвержичах с сосудами, по форме производными от них, не содержат ни «зарубинецких» фибул, которые, казалось бы, именно в это время должны были быть принесенными бастарнами из их задунайских походов, ни фибул типа В. При этом в верхнеднепровском могильнике Чаплин, ранняя керамика которого не говорит о юго‑ западных связях, больше, чем где‑ либо в зарубинецкой культуре, найдено «зарубинецких» фибул якобы древнейшего варианта I по А. К. Амброзу. Это дает материал для размышлений. В Полесье имеем только одну фибулу и два архаичных сосуда, сопоставимых с аналогичными в Поенешти (раскопки R. Vulpe), где они представляют целый хронологический горизонт. (При не учитываемых мной более поздних раскопках М. Бабеша в Поенешти тоже обнаружены сосуды и фибулы этого горизонта. ) Фибулы с шариками в Поенешти двух вариантов, а формы сосудов более разнообразны. Из безусловно ранних фибул этого хронологического горизонта в зарубинецкой культуре Полесья имеется еще всего одна фибула с «восьмерками» на спинке из погребения № 25 могильника Воронино, но В. Е. Еременко не относит это погребение к числу ранних (Еременко 1997).

Таким образом, то, что в Поенешти является целым периодом, в Велемичах I и вообще в зарубинецкой культуре Полесья выглядит как поздние единичные отголоски этого периода. Из этого следует, что культура поенешти в уже сложившемся виде выступает несколько ранее, чем зарубинецкая культура Полесья. Вероятно, разница составляет одно поколение, и если начало зарубинецкой культуры по приведенным выше и другим основаниям относится к 180–150 гг. до н. э., то начало культуры поенешти можно датировать около 205–175 гг. до н. э. или несколько ранее (225–190 гг. до н. э. ).

В связи с проблемой принципов датировки сложения новой археологической культуры, а также ее исчезновения приведу важное для понимания этих процессов свидетельство Плиния Старшего:

Ведь у древних [италиков] наивысшим знаком победы была передача побежденными молодых колосьев, что означало [их] отказ от территории, от самой кормящей почвы и даже от погребения (возможности быть в ней погребенными). Этот обычай, как я знаю (scio), до сих пор сохранился у германцев (Plin. N. H. XXII, 4)[159].

Глагол scio показывает, по мнению комментаторов, что Плиний лично наблюдал этот обычай у германцев в 47–51 гг. до н. э., во время своего пребывания в провинциях Нижняя и Верхняя Германия. Наличие этого обычая, уходящего корнями в глубокую древность, у италиков и германцев (и у других? ) свидетельствует, что прекращение использования могильников не означает обязательно полного ухода или истребления местного населения, а возникновение больших долговременных могильников новой культуры пришельцев возможно только после полного овладения ими данной территорией и стабильного оседания на ней.

Т. Домбровская, не привлекавшая этого текста Плиния, дает в своей монографии следующую картину (если суммировать все, что она написала на тему возникновения пшеворской культуры).

Период нестабильности 250/235–200 гг. до н. э. Находки коронообразных шейных гривен (видимо, ютландского происхождения), застежек поморского типа, некоторых сосудов, сходных с ютландскими. (Возможно, некоторые гривны‑ короны происходят из позднепоморских или раннепшеворских погребений. ) Отдельные «пшеворские» вещи, одиночные, похожие на пшеворские погребения или маленькие группы погребений. Находки длинных украшенных и неукрашенных фибул А и фибул с шариками. Это еще не пшеворская культура.

Возникновение пшеворской культуры на рубеже III/II вв. до н. э. фиксируется началом длительного использования больших могильников. Древнейшая фаза пшевора А1 – конец LC1 и бо́ льшая часть LC2, первая половина II в. до н. э. В 175–150 гг. до н. э. пшеворская культура, безусловно, уже существует. Для фазы А1 характерны длинные фибулы А и В, изредка – длинные варианта С. Но и в этот период на территории Польши имеет место мозаика из памятников и находок возникшей пшеворской культуры и сходящей со сцены поморской. Для фазы А2 (вторая половина II – середина I в. до н. э. )