 |
Ночь под рождество в палате № 6
|
|
|
|
(О СТИХОТВОРЕНИИ
«НОВЫЙ ГОД НА КАНАТЧИКОВОЙ ДАЧЕ»)
В одной из своих недавних работ М. Л. Гаспаров следующим образом объясняет разницу между анализом текста и его интерпретацией: «Эти два понятия часто смешиваются; между тем по смыслу они диаметрально противоположны. В основе этой противоположности – интуитивное различение текстов «простых» и «трудных» для понимания. «Простые» требуют анализа (этимологически: «раз-бор»): мысль движется от понятного целого к не вполне понятным частностям. «Трудные» требуют интерпретации (этимологически: «толкование»): мысль движется от более или менее понятных частностей к непонятному целому. Понятность в обоих случаях есть не что иное, как возможность пересказать текст «своими словами», т. е. реконструкция ситуации, о которой или в которой могли быть произнесены слова данного текста»[11].
Цель нашей второй заметки: анализ стихотворения Бродского «Новый год на Канатчиковой даче». Сначала мы его кратко перескажем, не вдаваясь в частности; затем, в меру своего невежества, попытаемся соотнести эти не вполне понятные частности с логикой магистрального сюжета всего стихотворения.
НОВЫЙ ГОД НА КАНАТЧИКОВОЙ ДАЧЕ
Спать, рождественский гусь,
отвернувшись к стене,
с темнотой на спине,
разжигая, как искорки бус,
свой хрусталик во сне.
Ни волхвов, ни осла,
ни звезды, ни пурги,
что Младенца от смерти спасла,
расходясь, как круги
от удара весла.
Расходясь, будто нимб
в шумной чаще лесной
к белым платьицам нимф,
и зимой, и весной
разрезать белизной
ленты вздувшихся лимф
за больничной стеной.
Спи, рождественский гусь.
Засыпай поскорей.
Сновидений не трусь
между двух батарей,
|
|
|
между яблок и слив
два крыла расстелив,
головой в сельдерей.
Эта песня сверчка
в красном плинтусе тут,
словно пенье большого смычка,
ибо звуки растут,
как сверканье зрачка
сквозь большой институт.
«Спать, рождественский гусь.
Потому что боюсь
клюва – возле стены
в облаках простыни,
рядом с плинтусом тут,
где рулады растут,
где я громко пою
эту песню мою».
Нимб пускает круги
наподобье пурги,
друг за другом вослед
за две тысячи лет,
достигая ума,
как двойная зима:
вроде зимних долин
край, где царь – инсулин.
Здесь, в палате шестой,
встав на страшный постой
в белом царстве спрятанных лиц,
ночь белеет ключом
пополам с главврачом
ужас тел от больниц,
облаков – от глазниц,
насекомых – от птиц.
Январь 1964 [12]
Это стихотворение строится как внутренний монолог пациента психиатрической клиники. Он старается уснуть в рождественскую ночь, поэтому страшноватые больничные реалии причудливо мешаются в его сознании с евангельскими именами и обстоятельствами. Герой стихотворения боится действительности и ускользает от нее в сон, однако, как почти всегда у Бродского, в мире есть кто-то, кому еще страшнее и хуже. Этот «кто-то» – больничный сверчок, прячущийся от героя («рождественского гуся») в укромную щель.
Представить себе более конкретную картинку позволяет соотнесение некоторых мотивов стихотворения «Новый год на Канатчиковой даче» со следующим автобиографическим фрагментом позднейшего интервью поэта: «Мне делали жуткие уколы транквилизаторов. Глубокой ночью будили, погружали в ледяную ванну, заворачивали в мокрую простыню и помещали рядом с батареей. От жара батарей простыня высыхала и врезалась в тело» [13]. Может быть, допустимо предположить, что в разбираемом стихотворении как раз и описан несчастный altеr ego автора, глубокой ночью мечущийся «в облаках простыни» «между двух батарей» после укола и ледяной ванны?
|
|
|
Теперь перейдем к построфному выявлению и (насколько это получится) разъяснению темных фрагментов стихотворения «Новый год на Канатчиковой даче».
рождественский гусь – герой стихотворения Бродского – изгой, отвергаемый ближними. Поэтому его удел – играть незавидную роль рождественского блюда, подаваемого к столу. Сходная ситуация описана в песне Александра Галича «Новогодняя фантасмагория». Бродский воображает себя рождественским гусем, прячущимся «головой в сельдерей»; Галич – рождественским поросенком, который «лежит в сельдерее, убитый злодейским ножом»[14].
Участь жертвы, принятая на себя героями Бродского и Галича, провоцирует обоих соотнести собственный образ с фигурой Спасителя. Бродский (в 4-ой строфе своего стихотворения) делает это осторожнее, как бы предлагая читателю самому окружить соответствующими атрибутами портрет «распятого» рождественского гуся («между яблок и слив/ два крыла расстелив...»); Галич – прямолинейнее, с отчетливой реминисценцией из «Двенадцати» Блока и с заменой рифмы «роз» – «Христос» на «мороз» – «берез»: «...А за окнами снег, а за окнами белый мороз,/ Там бредет моя белая тень мимо белых берез...» (Ср. в тексте Галича несколькими строками выше: «В ночь, когда по скрипучему снегу, в трескучий мороз,/ Не пришел, а ушел, мы потом это поняли Белый Христос...»).
Спать, рождественский гусь,/ отвернувшись к стене – поза, которую принимает «рождественский гусь», позволяет ему, укрывшись одеялом и отгородившись от внешнего мира, почувствовать себя находящимся как бы в новозаветной пещере. Кажется уместным привести здесь ту реплику из разговора Бродского с Петром Вайлем, где речь идет о психиатрии, желании человека спрятаться от окружающего мира и о рождественской пещере: «Я <...> из польского журнала <...> вырезал себе картинку. Это было «Поклонение волхвов» <...> Знаете, в психиатрии есть такое понятие – «комплекс капюшона». Когда человек пытается оградиться от мира, накрывает голову капюшоном и садится, ссутулившись. В той картинке и других таких есть этот элемент – прежде всего за счет самой пещеры» [15].
разжигая, как искорки бус,/ свой хрусталик во сне – в этих строках сконцентрированы ключевые для рождественских стихотворений Бродского мотивы сияния («разжигая, как искорки бус», «хрусталик») и зрения («[глазной] хрусталик во сне»). Ср., например, в рождественском стихотворении Бродского «Неважно, что было вокруг, и неважно...» (1990): «Морозное небо <...> сверкало звездою – и некуда деться/ ей было отныне от взгляда Младенца» [16].
|
|
|
Тема будет подхвачена и развита в 5-ой строфе стихотворения «Новый год на Канатчиковой даче», где изображено «сверканье зрачка / сквозь большой институт».
ни пурги, что Младенца от смерти спасла,/ <...>/ Расходясь, будто нимб/ <...> / и зимой и весной/ разрезать белизной/ ленты вздувшихся лимф/ за больничной стеной – две тысячи лет тому назад метель помогла Святому семейству «замести следы». Для современного человека пурга – не более, чем пособница и разносчица очередной эпидемии ангины, от которой набухают лимфы и пик которой, как правило, приходится на конец зимы – начало весны.
двойная зима – зима на улице + зима в больнице. Холоду, белизне и неуютной стерильности внешнего мира идеально соответствуют холод, белизна и неуютная стерильность больничного мира.
вроде зимних долин/ край, где царь-инсулин – возможная аналогия: больница = царство Ирода=инсулина, но не царство Христа.
в палате шестой – прозрачный намек на чеховскую «Палату № 6». Чехов и Бродский весьма сходно оценивали уровень развития психиатрии в современной им России. Оба они противопоставляли сумасшедший дом тюрьме, как самое безнадежное для человека место заключения. «...в тюрьме, по крайней мере, вы знаете, что вас ожидает. У вас срок – от звонка до звонка <...> И в принципе ты знаешь, что рано или поздно тебя все-таки выпустят, да? В то время как в сумасшедшем доме ты полностью зависишь от произвола врачей» (Бродский)[17]; «...разве в суде и в тюрьме вам будет хуже, чем здесь? А если сошлют на поселение и даже на каторгу, то разве это хуже, чем сидеть в этом флигеле? Полагаю, не хуже...» (Чехов «Палата № 6») [18].
|
|
|
в белом царстве спрятанных лиц – речь идет о больнице (подразумеваются санитары в масках), которая на этот раз сравнивается с мусульманским государством, где у женщин лица спрятаны под чадрой, а у мужчин – под бородой. Об отношении Бродского к мусульманскому Востоку см., например, в его эссе «Путешествие в Стамбул»: «О все эти чалмы и бороды – эта униформа головы, одержимой одной мыслью: рэзать» [19].
ночь белеет ключом – ср. в мемуарах С. Максудова (А. Бабенышева), посетившего Бродского в норенской ссылке: «Из рассказов помню его ужас от замкнутого на ключ и деформированного пространства психушки, ужас бессилия перед произволом врачей и санитаров. В тюрьме было спокойней» [20].
ужас тел от больниц – пациентов – от медицинского персонала.
облаков – от глазниц – скорее всего, речь идет о пустых глазницах черепов, усеивающих землю. Вероятный подтекст этого образа: картина В. Верещагина «Апофеоз войны». Отчасти сходные мотивы присутствуют в «Палате № 6»: «Пришли мужики, взяли его за руки и за ноги и отнесли в часовню. Там он лежал на столе с открытыми глазами, и луна ночью освещала его» [21]. Напомним также, что череп Адама, лежащий на Земле и устремляющий взгляд в небо, традиционно изображается на иконах, разрабатывающих сюжет Распятия.
насекомых – от птиц – сверчка – от рождественского гуся (Ср. в шестой строфе стихотворения: «потому что боюсь / клюва – возле стены/ в облаках простыни»).
Что существенно нового прибавил к нашему пониманию стихотворения Бродского его подробный разбор? Безотрадная картина, изображающая существование человека в сумасшедшем доме расширилась теперь до безотрадной картины, изображающей жизнь человека в сумасшедшем мире. Круги, которые нимб пурги (метафора Рождества) «пускает» вот уже в течение двух тысяч лет, до сих пор остались не востребованы человечеством. Их оказывается способным пропустить сквозь себя только тот, кто сам попал в положение жертвы – «рождественский гусь» из палаты № 6.
Сходное представление три года спустя будет положено в основу рождественской поэмы Бродского «Речь о пролитом молоке» (1967). Только вот о гусях говорится здесь совсем в ином тоне:
Я дышу серебром и харкаю медью!
Меня ловят багром и дырявой сетью.
Я дразню гусей и иду к бессмертью,
дайте мне хворостину! [22]
СУЕТА, ПУСТОТА И ЗВЕЗДА
|
|
|
