Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Основные темы исторических событий 2 глава




Но самая важная роль «процессуального» мышления состоит в раскрытии альтернативы представлениям о «постоянном» и «вечном» характере многих социальных идентичностей. Как мы видели в предыдущей главе, нации обычно считают себя неподверженными влиянию времени. Эссенциалистские заблуждения не проходят проверку научным исследованием. Например, понятие «британец» в XVIII в. было новосозданной категорией, учитывавшей недавнюю унию между Англией и Шотландией, причем из неё были исключены католики и французы. В конце XX в. культурный смысл «британскости» кажется более сомнительным, чем когда-либо, поскольку само британское государство, похоже, движется в направлении распада, учитывая стремление Шотландии к независимости. Аналогичным образом любое представление о том, что означает быть немцем, должно учитывать не только множество государств, в которых немцы жили до середины XIX в., но и политические расчеты, которые привели к тому, что многие немецкоязычные регионы (в первую очередь Австрия) не вошли в состав созданной в 1871 г. Германской империи. Историческая перспектива требует, чтобы мы отбросили идею об органичности наций; было бы ближе к истине рассматривать их, пользуясь словами одного уважаемого автора, как «воображаемые сообщества»[56].

Аналогичные проблемы связаны и с термином «раса». В своей современной форме категория «расы» была сформулирована для оправдания растущего господства Запада над другими народами. Она трактовала социальную конструкцию как нечто неизменное и биологически предопределенное и развивалась в первую очередь инструмент политического и экономического контроля над подчиненными группами (как это происходило в колониальной Африке и нацистской Германии). Предыдущее поколение историков, писавших о глобальной экспансии Запада, априорно предполагали, что другая сторона – «туземные народы» являются неполноценными, как в плане созданной ими культуры, так и в способности к усвоению западных технологий; а эти негативные стереотипы в свою очередь служили поддержанию лестного образа британской (или французской, или германской) «расы». Уже в недавнее время меньшинства, обладающие сильной этнической идентичностью, сконструировали так называемый обратный дискурс; они также принимают концепцию «расы», поскольку она сводит биологическое происхождение и культуру в одну мощную амальгаму, ставящую во главу угла групповое единство и подчеркивающую обособленность от других групп. Сегодня среди чернокожих в Америке и Британии растет популярность афроцентризма – идеи об абсолютном этническом отличии черных от других и о необходимости передачи подлинной культурной традиции из Африки современным негритянским диаспорам. Упор на общее происхождение и принижение роли внешних влияний приводит к своего рода «культурной замкнутости». В качестве подходящей реакции на эти идеи следует указать на ту мысль, что ни одна нация никогда не была этнически однородной, и подчеркнуть определяющую роль рабства и других форм контакта между культурами белых и черных в Европе и Новом Свете. Целью историков является не подрыв идентичности черных, но её привязка к реальному прошлому, а не мифологическим конструкциям. Результат будет, скорее всего, куда теснее связан с обстановкой, в которой белые и черные живут сегодня. Формирование расовой и национальной идентичности не происходит раз и навсегда, это непрерывный процесс, подверженный воздействию случайностей[57].

То, что справедливо применительно к нациям, в ещё большей степени относится к понятию «естественного». Когда в нашем социальном устройстве происходят нежелательные перемены, мы порой выражаем свою привязанность к уходящим элементам, утверждая, чтс они существовали всегда: то, что меняется, – не просто некая фаза развития с ограниченной продолжительностью, но нечто традиционное, фундаментальное, «естественное». Это особенно относится гендерным проблемам. «Традиционная» роль женщин выглядит всё менее очевидной, когда мы читаем о вдове-предпринимательнице в Англии XVII в., или о многочисленных женских организациях, боровшихся за отмену рабства в XIX в., задолго до начала суфражистского движения. Новое направление исследований – история мужчин и понятия «мужественности» также опровергает общепринятые истины. Часто считается, что традиционное отцовство сочетало в себе эмоциональную сдержанность и строгое поддержание дисциплины в семье. Понятие «викторианское отцовство» обычно подразумевает именно это. Но если викторианцы держались на расстоянии от своих детей и подвергали их жестоким наказаниям, то это было негативной реакцией на прошлое, а не апогеем долгой традиции. Прославленный политический журналист Уильям Коббетт вспоминал, что, будучи молодым отцом, он все время разрывался «между пером и младенцем»; излагал во всех подробностях, как кормил и укладывал своих малышей спать «сотни раз, хотя в доме были слуги, которым можно было перепоручить эту задачу». Коббетт писал эти строки в 1830 г., когда уже начало складываться отрицательное мнение о близких отношениях отца с маленькими детьми, но ещё 30 лет назад, в его молодые годы, они были общеприняты. Сегодня нам совсем небезразлично знать, что отец, полностью занятый детьми, – это не утопическая фантазия, что такой обычай существовал в английской культуре в сравнительно недавнем прошлом. Вообще нормы поведения отца постоянно менялись на протяжении последних 200 лет, а возможно, и раньше. Одной из фигур, оказавших наибольшее влияние на практику исторической науки в последние 20 лет, был французский историк и философ Мишель Фуко. Его кардинальный принцип состоял в том, что ни один аспект человеческой культуры не является «Богом данным» и не лежит за пределами истории, а в своих научных трудах он сумел выявить значительные изменения, произошедшие в таких областях человеческого опыта, как сексуальность, болезнь и безумие. Выбирая подобные крупные темы и занимаясь тем, что он называл «археологией настоящего», Фуко приобрел влияние, распространившееся далеко за рамками научных кругов[58].

 

V

 

Если мы установили, что история имеет разнообразное и существенное практическое применение, остается ответить на вопрос: должно ли это обстоятельство влиять на историков при их работе. До «ранкеанской революции» такой вопрос вряд ли мог возникнуть. Историки разделяли уверенность своей аудитории, что историческое образование обеспечивает подготовку, как для граждан, так и для государственных деятелей. Как мы уже отмечали, многих историков интересовали уроки, которые можно извлечь из прошлого, и вопрос о смысле истории. Они принимали как аксиому, что история служит основой для рационального анализа политической деятельности; более того, многие выдающиеся историки, от Гвиччардини в XVI в. до Маколея в XIX в., активно участвовали в общественной жизни. Все изменилось с профессионализацией исторической науки. К концу XIX в. история как предмет занимала видное место в университетских программах по всей Европе; её преподаванием руководило новое поколение историков, карьера которых была в основном связана с чистой наукой. Традиционные претензии их научной дисциплины на практическую полезность казались неуместными, почти неприличными. Они строго придерживались главного постулата историзма – изучение истории «изнутри» само по себе является целью. Такой подход продолжает характеризовать профессиональную деятельность подавляющего большинства британских историков. Дж. Р. Элтон, крупнейший специалист по эпохе правления Тюдоров, открыто выступает в поддержку господствующей традиции:

 

«Преподавателям истории следует отвернуться от неизбежно невежественных требований «общества»... относительно сиюминутной пользы. Они должны помнить, что «полезность» изучения истории едва ли имеет какое-нибудь отношение к полученным знаниям и к пониманию конкретных проблем настоящего через их предысторию; она скорее заключается в том факте, что историческая наука «производит» критерии оценки и силу аргументов, которые, кроме нее, не в силах выработать никто, которые вытекают из самой её сути и отличаются необычайной ясностью, взвешенностью и способностью к сопереживанию»[59].

 

Помимо интеллектуального тренинга, изучение истории изображается как личный поиск, который в оптимальном варианте позволяет индивиду в какой-то мере познать самого себя, преодолев рамки личного опыта; согласно строгой формулировке В. X. Гэлбрейта «изучение истории – это личное дело, в котором сама деятельность обычно ценнее, чем результат». Ни один из этих аргументов не относится исключительно к истории: тренировка ума является частью всех научных дисциплин, заслуживающих этого названия, а претензия на обогащение личного опыта может с таким же, если не большим основанием выдвигаться преподавателями литературы. Одним из позитивных результатов занятий «историей ради истории» является искреннее стремление воссоздать или возродить прошлое во всех его материальных и духовных измерениях. Есть историки, для которых очарование прикосновения к «подлинному» прошлому перевешивает все прочие соображения. Ярким примером в этом смысле является Ричард Кобб, ведущий специалист по Французской революции:

«Историк должен, прежде всего, быть бесконечно любознательным и пытливым, постоянно пытаться раскрыть чужие тайны, преодолевать границы класса, национальности, поколения, эпохи и пола. Его главная цель – оживить мертвых. (Курсив мой. – Дж. Тош). И, как американский «похоронных дел мастер», он может позволить себе несколько профессиональных ухищрений: здесь чуть-чуть помады, там мазок карандашом, немного ваты за щеку – все, чтобы результат выглядел убедительно».

Потрясающий «эффект присутствия», создаваемый Коббом в его описаниях изнанки жизни революционного Парижа, например в труде «Смерть в Париже» (1978), служит лучшим оправданием его подхода. Наверное, каждый историк найдет истоки избранной им профессии в любопытстве к прошлому ради него самого, часто возникающем в детстве при виде окружающих его материальных свидетельств минувших эпох. И будем надеяться, всегда найдутся историки вроде Кобба, обладающие особым даром воссоздания прошлого. Но было бы совершенно неправильным думать, что историки в целом должны удовлетворяться только этим. Для большинства из них воссоздание прошлого – необходимая предпосылка к его объяснению. Их цель – выявить тенденции, проанализировать причины и следствия, короче говоря, проследить историю как процесс, а не просто набор ярких диапозитивов[60]. Поэтому исследователи Английской революции подходят к своему предмету с целью выяснить не только, каков был ход Гражданской войны или как ощущал себя солдат армии нового образца, но и почему война началась, и какие изменения она внесла в характер английского общества и политической жизни. Или взять пример из другой области: события англо-зулусской войны 1879 г., такие, как распад Зулусского королевства или гибель целого британского полка, были достаточно трагичными; но ирония и пафос этих событий открываются перед нами в совершенно ином измерении, если мы обратимся к проблемам предательства, взаимного непонимания и конфликта культур», приведшим обе стороны к столкновению. Объяснение представляет собой другую сторону историзма. Без него практические «объяснительные» функции истории вообще невозможно было бы осуществить. (О различии между воссозданием и объяснением речь пойдет также в гл. 6.)

Однако к историческому объяснению вполне можно стремиться без оглядки на «общественное значение», и именно этот взгляд, а не чисто «реконструктивный» подход, разделяется большинством учёных, поскольку объяснения также можно искать «ради них самих». Такие темы, как причины возникновения первой мировой войны или система социального обеспечения викторианской эпохи могут быть предметом исследования сами по себе, без учета их возможной связи с современными вопросами. При разработке университетских программ часто исходят из того, что история состоит из ряда ключевых тем и периодов, сохраняющих неизменное значение, которые привлекают большое внимание исследователей и вызывают серьёзные научные дебаты, а значит – представляют собой наилучший материал для упражнения интеллекта. Новые научные области, такие, как история Африки или «история семьи», отбрасываются как модные веяния на периферии «настоящей истории». Комментируя постепенный уход от крупных, острых тем в университетских курсах, Дэвид Кэннадайн пишет:

 

«Вера в то, что история даёт образование, помогает нам понять самих себя во временной перспективе, или хотя бы, что она дает какие-то объяснения тому, как возник современный мир, практически исчезла»[61].

 

Нетрудно заметить в таком подходе проявления фундаментального консерватизма: чем больше из истории исключается всё, что отдает «связью с современностью», тем меньше вероятность разоблачения господствующих мифов или появления радикальной альтернативы существующим институтам[62]. Это объясняет, почему «актуальное» историческое исследование вызывает обвинения в ниспровергательстве и «разгребании грязи».

Вряд ли кто-нибудь усомнится в непропорциональном преобладании консерваторов среди профессиональных историков. Как уже отмечалось, триумф историзма в XIX в. был во многом связан с мощной консервативной реакцией на Французскую революцию. Сохраняет свою силу и утверждение, что изучение прошлого зачастую привлекает тех, кто испытывает враждебность к характеру социально-политических перемен в современном им обществе, и находит утешение, в близком по духу «старом порядке». Эта точка зрения отразилась, например, в трудах по «английской локальной истории»: произведения У. Дж. Хоскинса, главного авторитета в этой области, полны ностальгической грусти по безвозвратно ушедшему староанглийскому сельскому укладу.

Впрочем, аргументы против социального значения истории, редко окрашены в явно консервативные тона. Они чаще всего основаны на тезисе, что «связанные с современностью» исследования несовместимы с главной обязанностью историка точно отображать прошлое и с требованиями научной объективности. Этот аргумент имеет широкое хождение среди учёных-историков, пользуясь поддержкой многих, кто во всех других отношениях не является консерватором, но считает, что речь в данном случае идет о профессиональных принципах. Но вне зависимости от того, имеет консервативный подход под собой основания или нет, отрицание практического значения истории есть проявление излишней осторожности. Вполне понятно стремление первоначальных сторонников нового исторического сознания дистанцироваться от злободневных тем – они слишком хорошо осознавали, как сильно в прошлом страдал их предмет от всякого рода пророков и пропагандистов. Но битва за торжество научных критериев исторического исследования в среде профессионалов давно выиграна. Практические задачи можно выполнять без ущерба для научного уровня в том числе и потому, что профессиональные историки с чрезвычайным рвением выискивают искажения в работах коллег[63].

Историки, конечно, должны стремиться к точному отображению прошлого; весь вопрос в том – какого? Пред лицом практически безграничного объёма свидетельств о человеческой деятельности и необходимости отбора определенных проблем и периодов, более заслуживающих внимания, чем остальные, историк имеет полное право допустить влияние волнующих общество вопросов на собственный выбор. Заметное расширение спектра исторических исследований за последние 30 лет во многом является результатом деятельности небольшого меньшинства историков, готовых откликнуться на злободневную тематику. Кризис американских городов в 1960-х гг. вызвал к жизни «новую городскую историю» с её упором на историю социальной мобильности, политики «групп меньшинства» и внутригородской обездоленности. История Африки, возникшая примерно в одно и то же время в самой Африке и на Западе, разрабатывалась историками, убеждёнными в необходимости этой проблематики как с точки зрения перспектив для вновь возникших независимых государств, так и для понимания «черного континента» окружающим миром.

Очевидно, новые области истории, претендующие на связь с современностью, более подвержены манипуляциям со стороны идеологов, чем традиционная наука[64]. Но ответственность историков в данном случае ясна: обеспечить историческую перспективу для придания современным дискуссиям большей научности, а не обслуживать какую-либо идеологию. Откликнуться на «призыв современности» не значит фальсифицировать или искажать прошлое: это значит воскресить те аспекты прошлого, которые могут больше нам сказать именно сейчас. Африканистов, например, должно волновать объяснение эволюции африканских обществ, а не создание националистических мифов, и одним из последствий 30 лет исследований стал тот факт, что сейчас нам гораздо проще отличить одно от другого. Наши современные приоритеты должны определять, какие вопросы мы задаем прошлому, но отнюдь не ответы на них. Как мы покажем в дальнейшем, дисциплина исторического исследования наполняет это различие смыслом. В то же время было бы заблуждением считать, что стремление к воссозданию прошлого как такового является предпосылкой объективности: ни один исторический труд не гарантирован от влияния взглядов автора (см. гл. 7).

Но историки, отвергающие связь с современностью под лозунгом объективного знания не просто гоняются за химерой; они ещё и уклоняются от ответственности в самом широком смысле. Интеллектуальное любопытство в отношении прошлого как такового, – несомненно, одна из причин, по которой люди читают исторические труды, но не единственная. Общество ждет от учёного и такой интерпретации прошлого, которая бы связывала его с современностью и послужила основой для выработки решений относительно будущего. Историки могут возразить, что их специализация связана с прошлым, а не с настоящим, и не их дело судить о практических результатах своей работы. Но только они обладают необходимой квалификацией, чтобы дать обществу подлинную историческую перспективу и уберечь его от вредного воздействия исторических мифов. Если профессионально подготовленные историки не выполняют этих функций, появятся необоснованные интерпретации, созданные другими, менее информированными и более предвзятыми людьми. Слова, сказанные 35 лет назад Джеффри Барраклау, ветераном борьбы за современные ценности в исторической науке, сохраняют свою силу и сегодня:

 

«Человек – животное историческое, с глубоким ощущением собственного прошлого; и если он не получит целостной картины прошлого благодаря ясной и достоверной истории, он обретёт её с помощью истории туманной и лживой. Такой вызов не может проигнорировать ни один историк, хоть сколько-нибудь убежденный в ценности своей работы; и ответ на этот вызов не в том, чтобы уклоняться от вопроса о «практическом значении», а в том, чтобы принять его как факт и выяснить, что из этого следует»[65].

 

Одно из следствий состоит в том, что «современная история», которую можно приблизительно определить как период после 1945 г., требует серьёзного внимания учёных. Можно возразить, что нынешних историков отделяет от событий этого периода слишком мало времени, что их работу, помимо прочего, затрудняет ограниченность доступа к архивным документам (см. гл. 3). Но хотя эта работа и не может быть выполнена на том уровне, как хотелось бы историкам, важно, чтобы они сделали все, что могут. Ведь именно из недавнего прошлого люди заимствуют большинство исторических аналогий и прогнозов, и, чтобы избежать серьезных ошибок, знания о нем должны базироваться на серьезном фундаменте. К тому же недавнее прошлое часто оказывалось благодатной почвой для примитивных мифов, влияние которых лишь усиливалось, если их достоверность не ставилась под сомнение учеными. Поэтому пренебрежение науки к современной истории приводит к опасным последствиям. Но выполнение практических функций исторической науки не означает отказ от исследования более ранних периодов, напротив. От традиционного изучения античности, средневековья и нового времени ни в коем случае нельзя отказываться: столь многие грани нашей жизни уходят корнями в далекое прошлое, и без него историческая перспектива современных проблем будет страдать серьезными изъянами. Кроме того, эти периоды представляют исследователю свидетельства разнообразных достижений и духовной жизни человечества.

Таким образом, необходимость оправдывать ожидания общества не накладывает никаких ограничений на специализацию по периодам или по странам. Но она предполагает внимание к актуальным вопросам современности, требующим исторической перспективы, при выборе тематики исследования; приведенные в данной главе примеры можно с легкостью дополнить. Наконец, чёткое выполнение исторической наукой своей социальной роли требует, чтобы ученые всерьез озаботились задачей сделать результаты своей работы и исходящие из неё практические выводы доступными максимально широкому кругу людей. Исторические исследования не должны предназначаться лишь для научного сообщества, какую бы важность не представляла их критическая оценка со стороны коллег; они касаются всех, кто стремится получить информационную основу для суждений о настоящем. Один из наиболее справедливых упреков, предъявляемых сегодня профессиональным историкам, состоит в том, что слишком мало научных трудов создается в расчёте на широкую аудиторию (см. гл. 6).

 

VI

 

Подведём краткий итог соображениям, изложенным в данной главе, поместив историю в контекст близких ей научных дисциплин. Традиционно история, вместе с литературоведением и искусствоведением, причислялась к гуманитарным наукам. Фундаментальным постулатом этих наук является следующее: все, что человечество придумало и сделало, представляет интерес и имеет непреходящую ценность независимо от любых практических соображений. Воспроизведение эпизодов и атмосферы прошлого требует нашего внимания в такой же степени, как воспроизведение мысли, выраженной в произведении искусства или литературы. Историк, подобно литературоведу и искусствоведу, является стражем нашего культурного наследия, а знакомство с этим наследием позволяет проникнуть в глубь человеческой природы, познавая самого себя и других. В этом смысле история, по выражению Кобба, – это «культурный субъект, обогащающий сам по себе»[66], и любое историческое исследование имеет смысл.

Существование общественных наук, напротив, связано с практическим применением. Экономисты и социологи стремятся понять, как работают экономика и общество, имея в виду найти решение современных проблем, так же как учёный ищет пути овладения миром природы. Историки, убеждённые в практической применимости своей дисциплины, обычно отделяют её от гуманитарных наук и помещают в разряд общественных. Именно так поступил Э. X. Карр в труде «Что такое история?» (1961), – возможно, лучшем исследовании историка нашего времени о природе своей науки:

 

«Учёные, социологи и историки все заняты в различных отраслях одной науки: науки о человеке и окружающей его среде, о воздействии человека на окружающую среду и среды на человека. Цель исследования одна и та же: улучшить понимание человеком окружающей его среды и позволить овладеть ею»[67].

В таком прочтении воссоздание исторического прошлого имеет ценность прежде всего как предпосылка к его объяснению, и речь идет об объяснениях, связанных с актуальными социальными, экономическими и политическими вопросами.

В контексте этой дискуссии я уделил основное внимание практическому применению истории, поскольку оно продолжает вызывать сильное сопротивление со стороны многих профессиональных историков. Но истина состоит в том, что историю нельзя определить как гуманитарную или общественную науку, не теряя при этом значительной части её природы. Слишком часто мы совершаем ошибку, настаивая, что история принадлежит к одной из категорий, отрицая при этом другую. История – это гибридная дисциплина, и своим очарованием и сложностью обязана именно тому, что несет в себе черты обеих категорий. Чтобы историческое исследование сохранило свою жизненную силу, следует признавать эту ключевую двойственность, как бы ни страдала при этом логическая целостность. Исследование истории «ради неё самой» – не просто любовь к древностям. Размышления о прошедших эпохах способствует росту человеческого сознания, а воссоздание исторического прошлого неизменно овладевает нашим воображением, обогащая опосредованным опытом, как автора, так и читателя. В то же время историки играют и практическую роль, и история, которую они преподносят студентам в школах и университетах или широкой аудитории через средства массовой информации, должна отражать осознание ими этой роли. Тем самым историческое образование достигает нескольких целей одновременно: оно упражняет ум, воспитывает сопереживание и позволяет увидеть многие насущные проблемы нашего времени в исторической перспективе.

 

Глава 3.

Сырьё для историка.

 

Спектр интересов и разнообразие причин, по которым нас привлекает прошлое, столь широки, что история, можно сказать, охватывает весь опыт человечества – в любом уголке земли и в любой период времени. Любой отрезок прошлого может быть включен в сферу исторического знания. Но степень, в которой этот конкретный отрезок может стать предметом тщательного научного исследования, зависит от наличия исторических данных о нем. Если главной заботой историка является воссоздание и объяснение прошлого ради самого прошлого или в свете его значения с точки зрения современности, то достигнутый им результат определяется, прежде всего, количеством и характером имеющихся источников. А значит, именно с них следует начинать описание работы историка. В данной главе мы расскажем об основных категориях документальных материалов, покажем как они возникли, каким образом сохранились до наших дней и в какой форме оказались доступны учёным.

 

I

 

Исторические источники включают любые свидетельства прошлой деятельности людей – слово, написанное и слово произнесённое, характер ландшафтов и предметы материальной культуры, а также произведения искусства, фото- и кинодокументы. История занимает уникальное место среди гуманитарных и социальных наук по разнообразию источников, каждый из которых требует специальных знаний. Военный историк, занимающийся Гражданской войной в Англии, может изучить сохранившееся оружие и доспехи XVII в., места былых сражений и военные донесения противоборствующих сторон. Воссоздание возможно полной картины Всеобщей стачки 1926 г. требует исследования архивов государственных учреждений и профсоюзов, материалов прессы и радио, а также привлечения свидетельств очевидцев. Для реконструкции устройства какого-нибудь королевства в «Черной Африке» доколониального периода, скорее всего, необходимы не только раскопки на месте его столицы, но и записи посещавших королевство европейцев и арабов, а также устные рассказы, передаваемые из поколения в поколение. Каждый из этих источников требует специальных приемов, овладеть которыми в полной мере одному-единственному историку вряд ли по силам. Методика работы с источниками, которые представляют наибольшую техническую сложность, способствовала появлению сфер узкой специализации. Раскопкой древних памятников и истолкованием найденных остатков материальной культуры занимаются археологи, которым ныне помогают специалисты по аэрофотосъемке и химическому анализу; к их услугам нередко прибегают искусствоведы. Историк часто пользуется данными археологов и искусствоведов, и он может считать себя достаточно подготовленным, чтобы делать выводы на основе изучения широкого круга предметов материальной культуры – например, облика и внутреннего устройства норманнских замков или характера образов, воссозданных на прижизненных портретах Елизаветы I и монетах периода её царствования; но такие данные рассматриваются большинством историков как «вспомогательные», периферийные элементы их дисциплины. За последние 30 лет диапазон источников, которыми историки, по их собственному утверждению, овладели, несомненно, расширился. Он теперь включает топонимику, топографию и – что касается новейшей истории – кинодокументы. И, тем не менее, изучение истории почти всегда основывалось непосредственно на том, что историк может вычитать из документов и услышать от очевидцев. С тех пор как исторические исследования были поставлены на профессиональную основу (а этим мы обязаны Ранке)[68], упор, за редкими исключениями, делался на письменные, а не на устные источники, хотя, как мы увидим, в последнее время «устная история» стала вновь привлекать внимание исследователей (см. гл. 2). Для огромного большинства историков исследовательская работа по-прежнему ограничивается архивами и библиотеками.

Причина этого – не только научный консерватизм. Начиная с периода развитого средневековья (примерно 1000 – 1300 гг.), письменные документы сохранились в куда большем изобилии, чем любой другой вид источников по истории Запада. В XV–XVI вв. произошел не только существенный прогресс в деле создания архивов государственными органами и иными учреждениями, но и быстрое распространение книгопечатания, поощрявшего рост письменной продукции всех видов и увеличившего шансы их сохранения. Письменные источники, как правило, отличаются точностью в отношении времени, места создания и авторства и раскрывают мысли и действия отдельных людей, как ни один другой вид источников. Достаточно прочитать труд по истории общества, о котором не осталось буквально ни одного письменного свидетельства – о железном веке в Британии или Зимбабве периода средневековья, – чтобы увидеть, до какой степени теряет жизненную силу история, лишенная своей главной источниковой базы. Более того, написанное слово всегда служило множеству разных целей – информации, пропаганде, личным контактам, размышлениям и творческому самовыражению, – каждая из которых может представлять интерес для историка. Интерпретация текстов, выполняющих несколько функций и относящихся к эпохе, духовная жизнь которой резко отличалась от нашей, требует критических навыков самого высокого уровня. Письменным источникам свойственны одновременно наибольшая отдача и (чаще всего) наибольшая полнота, поэтому неудивительно, что историки в основном ими и ограничиваются.

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...