 |
Основные темы исторических событий 8 глава
|
|
|
|
Таким образом, существуют убедительные причины для отказа от тематической специализации в исторических исследованиях. В этом плане влияние школы «Анналов» было особенно благотворным. Её основатели призывали не столько к созданию новых специализированных направлений – хотя они, несомненно, выступали против господства политической истории в тогдашней французской науке, – сколько против раздробленности: направление исследований должно определяться не ярлыком, присвоенным историку и не характером избранного массива источников, а интеллектуальными задачами решения конкретной исторической проблемы[116]. Конечной целью историка является познание жизни людей во всем её разнообразии, или, если воспользоваться выражением, ставшим девизом школы «Анналов», создание «тотальной истории» (histoire totale или histoire integrale). Воплощение этого идеала часто приписывается Фернану Броделю, преемнику Февра на посту редактора «Анналов» и дуайену профессиональных историков Франции. В своём «Средиземноморье и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II» (1947) Бродель осветил все аспекты этой огромной темы ярко и подробно: физическую географию и демографию, экономическую и социальную жизнь, политические структуры и политику Филиппа II и его соперников в Средиземноморье. Эта книга является, пожалуй, высочайшим достижением школы «Анналов», но и она не дотягивает до уровня «тотальной истории», поскольку, по утверждению многих критиков[117], различные подходы не интегрированы друг с другом: политическая часть, составляющая третий, заключительный, раздел книги, во многом оторвана от географического и экономического обзора в первых двух.
Опыт Броделя позволяет предположить, что идеала «тотальной истории» нельзя достичь на таком огромном пространстве, как Средиземноморский регион. Вряд ли это получится и в масштабе отдельной страны. Чтобы овладеть всеми источниками и добиться тематической интеграции, необходимо резко сузить географические рамки исследования. Поэтому, при всей парадоксальности такого утверждения, «тотальная история» на практике означает локальную историю. Традиционно такая история оставалась заповедником для любителей-краеведов, чьё видение ограничивалось местным патриотизмом и их социальным положением в конкретной общине (обычно они были сквайрами или приходскими священниками). Им куда лучше удавалось собирать детали прошлого, чем их интерпретировать. В научных кругах работа краеведов в основном игнорировалась. Однако в последние 40 лет история определенной местности все больше привлекает профессиональных ученых, поскольку позволяет преодолеть традиционные барьеры специализации. Историки школы «Анналов» первыми обратились к локальной истории нового типа. Сила присущего им подхода проявилась в исследованиях Леруа Ладюри о сельском Лангедоке XV – XVIII вв.; их тему он сформулировал в своей первой книге «Крестьяне Лангедока» (1966) как:
|
|
|
«...долгосрочные сдвиги в экономике и обществе – базисе и надстройке, материальной и культурной жизни, социологической эволюции и коллективной психологии – все это в рамках сельского мира, который, по сути, во многом оставался традиционным»[118].
В Британии внимание сосредоточивалось не столько на регионах, сколько на отдельных городках и деревнях, где историк мог изучить каждую пядь земли и каждую страницу документов. Но стремление к «тотальной истории» здесь столь же велико. По словам Хоскинса, «местный историк в чём-то похож на старомодного терапевта из истории английской медицины, который теперь сохранился лишь в памяти пожилых людей. Такой врач лечил человека "целиком"».
|
|
|
Даже на местном уровне создание подлинно «тотальной истории» сопряжено с огромными трудностями, и лишь ничтожное количество работ могут претендовать на это. Но множество историков-краеведов, хотя бы частично воспринявших идею «тотальной истории», действуют как мощный катализатор слома барьеров, которым столь привержены традиционные исследователи, работающие над проблемами более широкого масштаба. Для специалистов по политической истории, в особенности, локальная история служит напоминанием, что их тематика относится не только к центральным правительственным институтам, но и к тому, как они управляли простыми людьми; политическую жизнь следует рассматривать не как закрытую арену, а скорее как пространство, на котором в обществе сталкиваются противоположные интересы. Так, в результате многочисленных исследований на уровне графств, проведенных в последние годы, историки получили более глубокое представление о взаимосвязи религиозных, экономических и политических факторов, приведших к Гражданской войне в Англии. Тот факт, что локальная история столь высоко ценится современными историками, вселяет уверенность, что традиционные барьеры специализаций на пути тематически интегрированного видения прошлого будут устранены[119].
Глава 6.
Изложение и интерпретация
Целью предыдущей главы было очертить основные научные направления, позволяющие сделать процесс первоначального исследования физически выполнимой задачей; но она неизбежно переросла в оценку вклада, внесенного каждым из этих направлений в развитие исторического знания; тем самым мы коснулись важной промежуточной стадии в работе историка – упорядочения материала в письменной форме. Метод критического анализа первоисточников, описанный в гл. 4, обычно приводит к установлению подлинности большого количества фактов, относящихся к конкретной исторической проблеме или к нескольким взаимосвязанным проблемам, но значение этого материала можно полностью оценить, лишь составив из отдельных данных целостную картину. Способ, который позволит добиться удачного соединения фрагментов в единую мозаику, ни в коей мере нельзя назвать очевидным или предопределенным заранее, и результат обычно достигается методом проб и ошибок. Для многих историков, обладающих несомненным талантом к работе с первоисточниками, систематизация данных является мучительно долгим и трудным процессом. Они постоянно испытывают искушение продолжать сбор материала до бесконечности, оттягивая момент, когда придется приступать непосредственно к написанию работы[120].
|
|
|
I
Существует мнение, что написание научного труда в любом случае не имеет особого значения. Неподдельный интерес, испытываемый такими историками при анализе оригинальных документов, приводит их к мысли, что названия «историческая наука» заслуживает только изучение первоисточников, желательно в оригинале, или, в крайнем случае, в опубликованном виде, если издание достойно доверия. Одним из самых жестких сторонников этой точки зрения был В. Гэлбрейт, выдающийся медиевист, профессор Оксфордского университета в 1950-х гг. Почти все опубликованные им работы посвящены анализу конкретных документов и помещению их в исторический контекст – например, «Книги Страшного суда» или хроник Сент-Олбанского аббатства; несмотря на свои уникальные знания по истории Англии XIV в., он не написал ни одной общей работы на эту тему. Вот как он это объяснял:
«В итоге важно не столько то, что мы пишем, или то, что написано другими на исторические темы, сколько сами оригинальные источники....Именно в оригинальных источниках заложена мощная сила, вдохновляющая будущие поколения».
Такая пуристская позиция, несомненно, имеет определённую логику. Она вызовет сочувственный отклик у всех историков, чья работа связана скорее с источниковедческим, а не с проблемным подходом (см. выше, с. 81 – 82) – для многих из них чрезвычайно трудно, а то и вообще невозможно, определить момент, когда пора приступать к синтезу. В истории, в отличие от большинства научных дисциплин, бессистемное погружение в «сырьевые материалы» интеллектуально оправданно[121]. «Встреча» с оригинальными источниками должна присутствовать в плане каждого исторического исследования, и нет ничего плохого в том, чтобы исследователи и в дальнейшем завоевывали научную репутацию, публикуя подобные материалы. Однако отрицание Гэлбрейтом научных трудов в общепринятом смысле этого слова ни в коей мере не может рассматриваться в качестве «рецепта». За этим, несомненно, должен следовать отказ от социальной роли истории, которая требует, чтобы историки делились своими знаниями с широкой аудиторией. Но даже если абстрагироваться от тезиса о социальной роли, результат был бы катастрофическим. Ведь именно в процессе написания научного труда историк придает смысл своим знаниям и привлекает внимание к результатам исследований. Немалая часть научных работ имеет форму сообщения о выводах, которые были абсолютно ясны самому ученому ещё до того, как он взялся за перо. Вряд ли все работы создаются подобным образом. Историческая реальность отражается в источниках с такой сложностью, а порой и противоречивостью, что только «дисциплинирующее» стремление воплотить её в связном тексте, имеющем начало и конец, позволяет исследователю осознать все взаимоотношения между различными областями полученного знания. Многие историки отмечали этот творческий аспект подготовки научного труда, не менее увлекательный, чем «детективные» розыски в архивах[122]. Создание исторического труда необходимо для понимания истории, и тот, кто уклоняется от этой задачи, не может с полным основанием называться историком.
|
|
|
Исторические труды отличаются широким разнообразием литературных форм. Три основных метода – описание, повествование и анализ – можно сочетать различными способами, и каждый новый проект по-новому ставит вопрос об их соотношении. Отсутствие четких правил частично отражает гигантское многообразие исследовательских тем: не существует единой литературной формы, способной выразить все аспекты человеческого прошлого. Но в гораздо большей степени это результат различных и порой противоречивых целей, поставленных авторами, и в первую очередь несоответствия, заложенного в основу любого исследования, между стремлением воссоздать прошлое и истолковать его. В самом упрощённом виде разнообразие исторических трудов можно объяснить тем, что повествование и описание в основном служат первой цели, а анализ – второй.
О том, что воссоздание прошлого – «реконструкция данного исторического момента во всей его полноте, конкретности и сложности»[123] – представляет собой нечто большее, чем чисто интеллектуальную задачу, свидетельствует наиболее характерная для него литературная форма: описание. То есть историк пытается создать у читателей иллюзию непосредственного присутствия, воспроизводя атмосферу и «расставляя декорации». Огромное количество «средненьких» исторических трудов показывает, что такого эффекта нельзя добиться одним умением разбираться в источниках. Для этого необходимы игра воображения и способность подмечать детали сродни тем, которыми обладают писатели и поэты. С такой аналогией согласился бы любой из великих мастеров описательной истории, творивших в XIX в., таких, как Маколей и Карлейль, испытывавших большое влияние художественной прозы своего времени и уделявших огромное внимание стилю своих трудов. Современных историков не отличает столь осознанная «литературность», но и они способны создавать необыкновенно яркие описания – свидетельством тому может служить нарисованная Броделем панорама Средиземноморья XVI в.4 Кем бы ещё ни считать таких историков, они, несомненно, являются художниками, и их число крайне невелико.
|
|
|
Работа Броделя нетипична для сегодняшней науки из-за того значения, которое он придает описанию. Ведь этот метод, при всей его эффективности и даже необходимости, не может выразить главного интереса историков к развертыванию процесса во времени. А потому он всегда играл подчиненную роль по отношению к методу воссоздания истории – повествованию или нарративу. В большинстве европейских языков слово «история» обозначает как исторический процесс, так и рассказ (histoire по-французски, storia по-итальянски, Geschicte по-немецки). Нарратив – это ещё одна форма изложения, характерная как для исторической науки, так и для художественной литературы – особенно романистики и эпической поэзии, – и она во многом объясняет привлекательность исторических трудов для читателя. Как и другие формы повествования, исторический нарратив может служить развлечением благодаря способности держать читателя в напряжении и вызывать сильные эмоции. Но нарратив также является важным методом историка, когда он излагает материал так, как будто сам является участником событий прошлого или как бы наблюдает их со стороны. Наиболее успешно позволяют воссоздать прошлое те формы повествования, которые близко передают ощущение времени, присущее нашей повседневной жизни; мы словно отсчитываем час за часом, если речь идет о сражении, день за днем, когда идет описание политического кризиса, или год за годом в случае ознакомления с той или иной биографией. Великие ученые, занимавшиеся воссозданием исторического прошлого, неизменно были мастерами драматичного и яркого повествования. Современная классика нарративной истории включает «Историю Крестовых походов» Стивена Рансимена (3 тома, 1951 – 1954) и две книги К. В. Веджвуд о правлении Карла I: «Мир короля» (1955) и «Война короля» (1958). В работах такого уровня в полной мере проявляются достоинства исторического повествования: точная хронология, внимание к роли случайности, иронии судьбы, и особенно к реальной сложности событий, в которой столь часто «тонули» их участники. Свой долг по отношению к людям прошлого Веджвуд выразила фразой, обобщающей все надежды сторонников историзма: «воссоздать непосредственность их опыта»[124]. В прекрасно написанном бестселлере «Граждане» (1989) Саймон Шама стремится достичь такого же эффекта применительно к Французской революции.
Но историки, конечно, заняты не только «воскрешением». Этой задаче вполне бы соответствовала трактовка событий прошлого в изолированном, произвольном виде, но на самом деле историки трактуют их по-иному. Создание научного труда основано на предположении, что конкретное событие связано с тем, что происходило раньше, одновременно, а также с тем, что за ним последовало; короче, оно рассматривается как часть исторического процесса. Особенно важными, с точки зрения историка, считаются события, которые при ретроспективном взгляде оказались важными вехами развивающегося процесса. Вопросы «Что произошло?», и «Каковы были условия тогда-то и тогда-то?» являются предварительными – хотя и необходимыми – для появления других вопросов: «Почему это произошло?» и «К чему это привело?» Можно сказать, что родоначальниками научных трудов, основанных на этих принципах, были историки-философы эпохи Просвещения. В XIX в. они получили дальнейшее развитие благодаря великим историкам-социологам – Токвилю, Марксу, Веберу, – стремившимся выяснить причины экономических и политических преобразований своей эпохи. Вопросы причинно-следственных связей находились в центре самых жарких научных споров последнего времени.
Вопрос «Почему?» может звучать и так: «Почему тот или иной человек принял именно такое решение?» Историки всегда уделяли большое внимание мотивации как из-за традиционной важности биографического жанра в исторических исследованиях, так и потому, чтс мотивы великих людей хотя бы частично отразились в сохранившихся бумагах. Проблематика, связанная с целями и тактикой министров и дипломатов, занимает особое место в дипломатической истории. Не даже в упрощенной форме вопрос «Почему?» не так прост, как кажется. Какими бы правдивыми и ясными ни были заявления о намерениях, они вряд ли способны прояснить все. Каждая культура или социальная группа имеет свои стереотипы – «сами собой разумеющиеся» рецепты и ценности, способные оказать глубокое влияние на поведение людей. Чтобы не упустить из вида этот аспект, историк должен хорошо разбираться в интеллектуальном и культурном контексте рассматриваемого периода и уметь разглядеть характерные черты этого контекста в документах. Возьмем, например, вопрос о причинах первой мировой войны: Джеймс Джолл привлек внимание к таким подспудным чертам европейского политического мышления, как смертельный страх перед революцией и модная в то время теория о выживании сильнейших. Он указывает, что в кризисные периоды, такие, как июль 1914г., политические лидеры, скорее всего, действовали на основе подобных «невысказанных» стереотипов: находясь в состоянии паники, они были не способны трезво оценить сложившуюся ситуацию[125].
Однако действительно важные вопросы истории не замыкаются на поведении индивидов, а связаны с крупными событиями и коллективными изменениями, которые не сводятся к совокупности людских стремлений. Дело в том, что под слоем очевидной истории высказанных намерений и осознанных (хотя порой и не выраженных словами) тревог лежит латентная история, состоящая из процессов, о которых современники имеют лишь смутное представление, таких, как демографические изменения, эволюция экономических структур и глубинных ценностей. Викторианцы видели в отмене рабства в 1830-х гг. великую победу гуманизма, выразителями которого стали страстные борцы вроде Уильяма Уилберфорса. Теперь же стало очевидно, что законодательство 1833 г. явилось также результатом упадка основанной на рабстве экономики Карибского бассейна и перехода к индустриализованному обществу в самой Британии. Поскольку историки изучают развитие общества во времени, они способны выявить влияние подобных факторов. Но сами действующие лица вряд ли могли осознавать системную обусловленность своих действий[126].
Точно также они не в состоянии предвидеть результаты своих действий. Как и причины, последствия нельзя просто «вычитать» из заявленных мотивов основных действующих лиц по той простой причине, что между намерением и результатом очень часто возникают скрытые или структурные факторы. Как указывал Э. Карр, наше представление о фактах истории должно быть достаточно широким, чтобы включать «общественные силы, приводящие к таким результатам деятельности личностей, которые часто отличны, а порой и прямо противоположны результатам, к которым те стремились»[127]. Возвращаясь к проблеме рабства, можно сказать, что целью британских аболиционистов, несомненно, являлось освобождение рабов и улучшение их материального положения. Но на практике уровень такого улучшения сильно варьировался в разных частях Карибского бассейна, и это произошло по причинам, которые аболиционисты не могли предвидеть. Более того, возникли другие последствия, лежавшие вообще вне аболиционистской системы координат, а именно воздействие «крестового похода» против рабства на пропагандистские технологии других моралистских кампаний, таких, как борьба за трезвость и социальную чистоту. В некотором смысле, с точки зрения будущего, последствия важнее причин, ведь именно они обычно определяют значение, которое мы придаем данному событию. Странно, но факт: о причинах Английской революции, к примеру, было написано намного больше, чем о её последствиях. Роль, которую она сыграла в утверждении новой политической культуры, помогла несколько расчистить путь для более эффективных форм капитализма – все эти факторы известны куда меньше, чем, скажем, развитие пуританизма или финансовые кризисы раннестюартовской монархии.
Раскрытие причинно-следственных связей предъявляет к автору столь же жесткие квалификационные требования, как и воссоздание исторических событий, но это требования другого рода. Для «погружения» в эпоху необходимо её сложное нарративное и ассоциативное описание на нескольких уровнях. С другой стороны, более или менее адекватное объяснение событий прошлого требует сложного анализа. Вопрос причинности всегда отличается особой многоплановостью, отражая постоянное взаимовлияние различных сфер человеческого опыта. Следует, как минимум разграничить общие и непосредственные причины: первые имеют долгосрочное воздействие и локализуют конкретное событие, помещают его, так сказать, в «поток» истории, вторые же предопределяют его исход, часто имеющий специфический, абсолютно непредвиденный характер. Лоуренс Стоун предоставил нам несколько усложненный вариант этой схемы. В своей стостраничной работе «Причины Английской революции» он сначала выделяет «предпосылки», копившиеся в течение 100 лет, предшествовавших 1629 г., затем «катализаторы» (1629 – 1639), и, наконец, «пусковой механизм» (1640 – 1642), демонстрируя тем самым взаимодействие долгосрочных факторов, таких, как распространение пуританства и неспособность короны овладеть приёмами автократического правления, с ролью отдельных личностей и случайных событий[128].
Осознать задачу научного объяснения можно и по-другому – рассматривая любую историческую ситуацию как место пересечения двух плоскостей. Одну из них можно назвать вертикальной (или диахронной) – она представляет собой временную последовательность предыдущих проявлений данной деятельности: в случае с отменой рабства эта плоскость будет представлена 50 годами аболиционистских кампаний до 1833 г., а также колебаниями доходов плантаций за тот же период. Другая плоскость – горизонтальная (или синхронная), то есть воздействие самых различных факторов, влияющих в тот момент, на конкретное событие. В нашем случае она будет включать сложившийся к 1830 г. политический климат в поддержку реформ и появление новых политэкономических рецептов. Карл Шорске уподобляет историка ткачу, сплетающему основу последовательности и уток спонтанности в прочную ткань интерпретации.
Необходимость сложного анализа означает, что нарратив – не самый подходящий жанр для исторического объяснения. Он был, несомненно, характерен для работ Ранке и великих учёных XIX в., чьи интересы на практике были куда шире, чем выяснение, «как все происходило на самом деле». Можно сказать, что все труды одного из самых популярных у современного британского читателя профессиональных историков А. Дж. П. Тэйлора также написаны в этом жанре. Тем не менее, эта традиционная литературная форма жестко ограничивает любые систематические попытки научного объяснения. Правильно расставить события во временной последовательности не значит раскрыть их взаимосвязь. Как писал Тоуни:
«Время и порядок событий во времени – лишь один ключ к разгадке; задача историка состоит и в том, чтобы выявить более существенные связи между ними, чем чисто хронологические»[129].
Проблема имеет два аспекта: во-первых, нарратив может завести читателя в тупик. То, что А произошло раньше Б, не означает, что А стало причиной Б, но нарративная форма вполне может создать именно такое впечатление. (Логики называют это ложной последовательностью). Во-вторых, и это гораздо серьезней, нарратив требует крайне упрощенного толкования причинности. Постижение конкретного события происходит путем расширения спектра его причин и одновременно попыток выстроить их некую иерархию[130]. Нарратив просто не годится для такого подхода. Он позволяет одновременно прослеживать лишь две-три «сюжетные линии», а значит, выявить лишь некоторые причины и результаты, более того, это, скорее всего будут не самые значительные причины, ведь они связаны с ежедневной последовательностью событий, а не с долгосрочными системными факторами. Это относится и к политической истории, которая, казалось бы, так подходит для нарративного исследования, и всегда была излюбленной темой великих историков, предпочитающих этот жанр. Если речь идет, к примеру, о войнах или о революциях, исследователи-«нарративисты» уделяют основное внимание непосредственным причинам конфликта, а не факторам, «предрасположивших» к нему данное общество.
Хорошей иллюстрацией нашего утверждения может служить историография первой мировой войны. Тэйлор, непревзойденный мастер нарративной истории, выступил с характерных «экстремистских» позиций. В 1969 г. он писал:
«Сейчас модно искать глубинные причины великих событий. Но, может быть, война, разразившаяся в 1914 г., не имела таковых. В предыдущие 30 лет соотношение сил, система союзов и наращивание военной мощи обеспечивали мир. Вдруг ситуация стала диаметрально противоположной, и те самые силы, что приводили к длительному миру, теперь привели к великой войне. Как если бы водитель, в течение 30 лет делавший все правильно и избегавший аварий, однажды совершил ошибку и разбился. В июле 1914 г. все просто пошло не так. Единственное надежное объяснение – случается то, что случается»[131].
Выступая с этой своего рода «минималистской» концепцией, Тэйлор, несомненно, стремился к эпатажу, но подобная точка зрения встречается чаше, чем может показаться. Она присутствует в любой попытке объяснить крупные исторические изменения нарративными методами. К. В. Веджвуд и Саймона Шаму, к примеру, не особенно интересовали системные факторы, предшествующие революции в Англии и Франции; они стремились вывести на авансцену роль личностей и ход событий. Подход обоих был реакцией на марксистскую теорию революций, а традиционный нарратив лучше всего подходил для реализации идей, сложившихся ещё до того, как они приступили к работе над своими книгами. Выбор нарративного жанра следует воспринимать, как он есть – это акт интерпретации, а не просто невинное желание «рассказать историю»[132].
Ограниченность нарративного метода ещё больше проявляется при изучении институционных или экономических изменений, где может не быть ярко выраженных «главных героев», чьи действия и размышления можно представить в виде рассказа. Никому не удавалось преподнести причины промышленной революции в нарративной форме. Яснее же всего эти проблемы проявляются на примере «тихих изменений» в истории – постепенной трансформации духовного и социального опыта, отражающихся на поверхности событий лишь самым косвенным путем. В XX в. спектр исторических исследований стал шире, включив в себя такую проблематику, и господство нарратива ослабло. Немногие из интеллектуальных «призывов к действию» могут сравниться по эффективности с атакой школы «Анналов» на histoire evenementeille (событийную историю)[133].
В результате современные исторические труды гораздо больше связаны с анализом, чем 100 лет назад. В процессе научного анализа основная канва событий воспринимается как установленный факт; исследуется их значение и взаимосвязь. Многосторонний характер причинности в истории требует приостановки последовательного изложения событий, чтобы взвесить все относящиеся к делу факторы по очереди, не теряя из виду их взаимосвязанности и вероятности того, что конфигурация каждого фактора со временем меняется.
Это, конечно, не единственная функция аналитического труда. Анализ может служить раскрытию взаимосвязей между событиями и тенденциями, происходящими одновременно, и особенно выявлению процессов развития какого-либо института и конкретной области исторического опыта. В британской историографии классическим примером такого анализа является «Политическая система в начале царствования Георга III» Нэмира (1929) – серия аналитических очерков о различных факторах, влиявших на состав и работу палаты общин в 1760 г. Системные исследования такого рода особенно распространены в социальной и экономической истории, где объективный анализ значения конкретных изменений невозможен без знаний о политической или экономической системе в целом. Кроме того, нельзя забывать и о критическом анализе самих данных, который может потребовать рассмотрения подлинности текстов и надёжности фактологических выводов, а также взвешивания достоинств и недостатков альтернативных истолкований. О Ранке говорили, что он редко позволял проведённой им тщательной работе по анализу архивных материалов нарушить плавное течение своего величественного рассказа; мало кто из нынешних историков способен на такое. Но полностью анализ вступает в свои права при решении больших проблемных вопросов истории. По мере того как историография все теснее становится связанной с их решением, анализ приобретает все большую роль – в этом нетрудно убедиться, заглянув в любой научный журнал.
Всё это, однако, не означает, что нарратив полностью утратил своё значение. Чисто аналитические труды имеют свои недостатки. Выигрывая в интеллектуальной четкости, они проигрывают в исторической непосредственности. Научный анализ неизбежно приобретает статичность, как будто, в соответствии с популярной метафорой Э. П. Томпсона, машину времени остановили для более тщательной проверки двигателей. Именно по этой причине исследования Нэмира о политической жизни XVIII в. столь уязвимы для критики. Более того, объяснения, которые кажутся убедительными на аналитическом уровне, могут показать свою непригодность при сопоставлении с конкретным ходом событий. Истина состоит в том, что историку в своих трудах следует отдавать должное как явным, так и скрытым факторам, глубинным силам и тому, что происходит на поверхности. На практике же это означает гибкое применение аналитической и нарративной форм: иногда в виде обособленных разделов, иногда «перемешивая» их по всему тексту. Именно этот путь сегодня наиболее распространен.
Современные историки осваивают новые методы использования нарратива. Если в XIX в. он часто безоговорочно считался единственной формой исторического труда, то ныне нарратив стал объектом критического внимания учёных, особенно тех, чья исследовательская работа связана с литературоведением. Хейден Уайт, например, рассмотрел «риторические предпочтения» всех историков, работающих в нарративном жанре, и выделил ряд характерных для них основных риторических приемов (см. ниже, с. 173)19. Сами же историки теперь используют нарративную форму более осознанно и критически. Так, куда меньше проявляется его традиционная связь с исследованиями политических процессов. В то же время специалисты по социальной истории, в отличие от общепринятой практики предыдущего поколения, теперь избрали нарратив, чтобы показать, как изменения социальных структур, жизненных циклов и культурных ценностей, которые они анализировали в абстрактном виде, отражались на самих людях. Но вместо создания нарратива, охватывающего общество в целом, они приводят типичные или особо наглядные случаи – такую форму можно назвать «микронарративом». Ричард Дж. Эванс написал работу о преступности и наказаниях в Германии XIX в., в которой каждая глава начинается с конкретной истории, которая как бы вводит читателя в исследуемую тему; неслучайно он назвал книгу «Рассказы германского преступного мира» (1998). классическое произведение нового жанра, «Возвращение Мартина Герра» (1983) Натали Зимон Дэвис, повествует о крестьянине из Нижних Пиренеев, который в 1550-е гг. в течение трех лет выдавал себя за мужа брошенной женщины, пока не появился настоящий супруг, а самозванец не был разоблачен и казнен. Эта увлекательная книга была даже экранизирована, но для Дэвис конкретная история «уводит нас в скрытый мир чувств и стремлений крестьянства», проливая свет, к примеру, на проблему «что больше волновало людей – правда или собственность». Лоуренс Стоун, пожалуй, поторопился, когда в 1979 г. заявил о возрождении нарратива, но последние 20 лет показали, что учёным действительно удалось вдохнуть новую жизнь в самую традиционную форму научного труда[134].
|
|
|
