 |
Основные темы исторических событий 6 глава
|
|
|
|
Вышеприведенные примеры – история международных отношений или правительственная политика – это темы, по которым имеется более чем достаточно материалов первичных источников. В обоих случаях существуют чётко обозначенные массивы документов, находящихся на государственном хранении, а также многочисленные вспомогательные источники, позволяющие проверить и дополнить полученные данные. Но существуют исследовательские темы, где дело обстоит не столь благополучно: либо мало материалов уцелело, либо то, что интересует нас сейчас, не представляло интереса для людей исследуемой эпохи и соответственно не получило отражения в документах. Если историка волнует нечто большее, чем сиюминутные заботы тех, кто создал интересующие его источники, он должен научиться проводить их всесторонний анализ, выявлять их косвенное значение. Существует два основных метода подобного анализа. Во-первых, главную ценность во многих источниках представляют сведения, зафиксированные автором почти механически, не имеющие прямого отношения к цели его свидетельства. Дело в том, что люди неосознанно переносят на бумагу данные о своих взглядах, представлениях и образе жизни, которые могут представлять немалый интерес для историка. Тем самым конкретный документ может использоваться в самых разных целях, в зависимости от подхода, порой давая ответы на вопросы, которые и в голову не могли прийти ни автору документа, ни его современникам. В этом, несомненно, состоит одна из причин, почему историк, с самого начала чётко сформулировавший интересующие его вопросы, а не просто «плывущий по течению» туда, куда его выведут документы, порой получает преимущество: такой подход позволяет выявить сведения, о существовании которых никто не подозревал[90]. С этой точки зрения само слово «источник» представляется не совсем подходящим: если его толковать буквально, то один «источник» может дать начало лишь одному «ручейку» знания. Даже высказывалась идея вообще отказаться от этого термина в пользу «следа» или «тропы».
|
|
|
Способность находить новое применение источникам является одним из характерных достижений современного исторического метода. Она с особой полнотой проявилась в работах исследователей, решивших сойти с проторенной столбовой дороги политической истории и обратиться к таким областям, как социальная история и история культуры, по которым не так-то просто найти непосредственно относящиеся к делу документальные материалы. Примером может служить проблема религиозных верований простых людей в Англии периода Реформации. Если изменения доктринальных пристрастий среди элиты получили сравнительно полное отражение в документах, то об остальном населении сведений очень мало. Однако Маргарет Спаффорд, исследуя вопрос на примере трех деревень Кембриджшира, обратилась к неожиданному источнику – завещаниям, – чтобы показать, как менялась религиозная принадлежность людей. Каждое завещание начиналось с обращения к Богу, позволявшего сделать некоторые выводы о доктринальных предпочтениях автора завещания или писца. Изучив эти обращения, Спаффорд показала, насколько глубоко укоренилась среди местного населения к началу XVII в. личная вера в посредничество Христа – отличительная черта протестантской религии. Предоставление сведений о своих религиозных убеждениях, конечно, не входило в намерения авторов завещаний: их волновало лишь то, чтобы нажитым ими добром распорядились согласно их воле. Однако историк, готовый обратить внимание на невольные свидетельства, содержащиеся в источнике, способен заглянуть глубже, чем того желали создатели документа.
|
|
|
История права в настоящее время не привлекает особого интереса исследователей, однако судебные архивы являются, возможно, наиболее важным из имеющихся в нашем распоряжении источников по социальной истории периода средневековья и раннего нового времени, когда подавляющее большинство населения было неграмотным и не могло оставить после себя никаких личных архивов[91]. Работа Эммануэля Леруа Ладюри «Монтайю» (1978) может служить классической иллюстрацией этого факта. В библиотеке Ватикана сохранилась большая часть Регистра – протоколов инквизиторских расследований, проводившихся с 1318 по 1325 г. Жаком Фурнье, епископом Памьерским. Из 114 человек, обвиненных в ереси, 25 были уроженцами Монтайю – деревни в Пиренеях с населением не более 250 жителей. На допросах устанавливались их религиозные убеждения, круг друзей (особенно среди еретиков) и моральный облик. Епископ позаботился о том, чтобы пространные заявления, сделанные у него в суде, были тщательно записаны и заверены самими свидетелями; а поскольку он был неутомимым мастером допроса и человеком дотошным – «смесью карателя и комиссара Мегрэ», – в результате получился необыкновенно яркий и насыщенный документ. С помощью дополнительных сведений Леруа Ладюри сумел воссоздать повседневную жизнь крестьян из Монтайю – их общественные связи, религиозные и магические обряды, представления о сексе и даже во многом саму их сексуальную жизнь. По словам самого Леруа Ладюри, высокая концентрация еретиков-катаров в Монтайю «дает нам возможность исследовать не сам катаризм – это не входит в мою задачу, – но духовный мир сельских жителей». Когда историк подобным образом дистанцируется от того смысла, который вкладывали в документ современники, его надёжность не имеет особого значения: важны случайные детали. Во Франции XVIII в. существовала практика, когда беременные незамужние женщины делали заявление в магистрате, чтобы возложить ответственность на своих соблазнителей и спасти, хотя бы отчасти, свою репутацию. Ричард Кобб изучил 54 таких заявления, сделанных в Лионе в 1790 – 1792 гг., и, как он отмечает, личности соблазнителей сами по себе ничего не представляют по сравнению с тем, какой свет проливают эти документы на сексуальное поведение городской бедноты, условия их труда и отдыха и распространенные в то время представления о нравственности. Именно в таких исследованиях с особой силой проявляется призыв Марка Блока к коллегам-историкам изучать показания «невольных очевидцев» (см. с. 62)[92].
|
|
|
Другой, гораздо более спорный метод косвенного использования исторических источников был также предложен Марком Блоком. Он стремился реконструировать жизнь французского сельского общества в средние века. Документы того периода содержат огромное количество информации, но не дают представления о том, как сопоставить все эти детали для получения общей картины. Такая картина возникла лишь в XVIII в., когда жизнь французской деревни была всесторонне описана агрономами и комиссиями по расследованию; тогда же в большом количестве появились и точные местные карты. Блок считал, что только тот, кто хорошо знает структуру французского сельского общества, сложившуюся в XVIII в., в состоянии разобраться в данных периода средневековья. Он, конечно, не считал, что за это время в ней ничего не изменилось; смысл его утверждения состоял скорее в том, что в подобной ситуации историку следует постепенно «продвигаться назад», основываясь на том, что уже известно, с тем, чтобы разобраться в отрывочных и бессвязных сведениях из более раннего периода:
«Историк, особенно специалист по аграрной истории, находится в постоянной зависимости от документов; если он надеется разгадать тайные шифры прошлого, ему по большей части придётся прочитывать историю в обратном порядке».
Такой подход, называемый регрессивным методом, активно применяется при изучении истории Африки, где документальные источники о доколониальном обществе отличаются низким качеством. Например, Ян Вансина в своей книге «Королевство Тио» (1973) использует данные, полученные им в ходе этнографических экспедиций в 1960-х гг., для истолкования наблюдений европейцев, посещавших королевство в 1880-х гг., зафиксировавших ряд характерных особенностей жизни туземцев, но не понимавших ни их значения, ни их места в структуре общества. Иначе было бы просто невозможно дать целостную картину жизни общества в королевстве Тио накануне установления европейского господства. Регрессивный метод, несомненно, имеет свои недостатки и противоречит общепринятым правилам работы с первоисточниками, однако при разумном применении и учете изменений, происходящих в жизни того или иного общества, он дает хорошие результаты.
|
|
|
Работая с источниками, историк ни в коем случае не должен оставаться пассивным наблюдателем. Он должен искать необходимые сведения в самых неожиданных местах, казалось бы, не связанных с предметом исследования. Чтобы оценить весь спектр возможностей использования конкретного источника, требуются изобретательность и интуиция. Необходимо проводить сравнительный анализ противоречащих друг другу источников, разоблачать фальшивки и объяснять причины возникновения пробелов. Ни один документ, каким бы авторитетным он ни казался, не должен восприниматься как бесспорный; данные источников, как удачно выразился Э. П. Томпсон, «должны подвергаться настоящему допросу умами, искушенными в науке внимательного недоверия»[93]. Возможно, эти правила и не заслуживают того, чтобы называться методом, если под методом понимать намеренное применение конкретного набора научных процедур для проверки фактических данных. Конечно, со времен Ранке в помощь начинающему исследователю было написано несметное количество учебников по историческому методу, а в континентальной Европе и США обучение технике научного исследования давно стало неотъемлемой частью подготовки аспирантов-историков. С другой стороны, именно британские ученые до недавних пор считались главными «умельцами» в области критики источников. Дж. М. Янг, выдающийся историк, работавший в межвоенный период, заявлял, что его цель – «вчитываться» в период до тех пор, пока он не услышит, как жившие тогда люди начинают говорить. В том же духе позднее выразился и Ричард Кобб:
«Наиболее талантливые исследователи демонстрируют готовность прислушиваться к словам документа, идти вслед за каждой его фразой, даже неразборчивой... с тем, чтобы услышать, что именно было сказано, с каким ударением и каким тоном».
Значит, важна не столько методика, сколько склад ума – почти инстинкт, – выработать который можно лишь методом проб и ошибок.
Тем не менее, было бы неверным, подобно Коббу, заходить в этом утверждении слишком далеко, считая, что принципы исторической исследования вообще не поддаются определению. На практике претензии, предъявляемые к монографии, часто связаны с неспособностью её автора применить к используемым источникам тот или иной метод анализа. Я готов признать, что правила исследования нельзя свести к единой формуле, а конкретные процедуры анализа варьируются в зависимости от характера источника; однако большинство методов, которые опытный исследователь применяет почти неосознанно, могут быть выражены – что я и попытался сделать – в терминах, понятных и непосвященному. Сформулированная таким путем методика исторического исследования на первый взгляд мало, чем отличается от простого здравого смысла. Однако в данном случае здравый смысл используется более систематически и с большей долей скептицизма, нежели это происходит в повседневной жизни, дополняется четким пониманием исторического контекста и, во многих случаях, высоким уровнем специальных знаний. Именно с точки зрения этих жестких стандартов и следует оценить требования, предъявляемые к историческому исследованию [94].
|
|
|
Глава 5.
Основные темы исторических событий
Чрезвычайное разнообразие первоисточников, о котором мы говорили в гл. 3, и трудоёмкие методы их оценки, описанные в гл. 4, жестко лимитируют предмет специализации историков в рамках научной дисциплины. Их компетенция, как правило, ограничивается одним конкретным периодом: отсюда характеристика исследователя как медиевиста, специалиста по новой или новейшей истории. На практике же период, по которому они могут надежно овладеть источниками, ещё более ограничен – для медиевистов это может быть одно столетие, а для учёных, специализирующихся по XIX в. он редко превышает 10 лет. Кроме того, почти всегда предметом исследования в рамках этого периода является одна страна или регион. Например, специалиста по Английской революции XVII в., несомненно, заинтересуют процессы, происходившие в западноевропейских странах, таких, как Франция и Нидерланды, которые примерно в то же время пережили похожие кризисы. Однако его знания о них, скорее всего, ограничатся прочтением научной литературы, и во многих случаях, к сожалению, только литературы на английском и ещё каком-нибудь европейском языке, историки, обладающие опытом исследований по нескольким странам и периодам, составляют незначительное меньшинство[95].
Помимо специализации по периоду и региону, существует ещё и тематическая специализация. Несомненно, любой аспект человеческой мысли, деятельности и достижений в любую эпоху может претендовать на внимание историков, но изучить их все сразу просто невозможно, если не ограничивать масштаб исследований географическими рамками небольшой местности (этот подход мы обсудим ниже, на с. 126 – 127). Для историка, стремящегося расширить географию исследования до масштабов региона или страны, выбор одной конкретной темы или направления моментально сводит объём необходимых первоисточников к более разумной величине. Сам выбор темы для исследования во многом связан с личными мотивами – увлечением или даже капризом. Но поскольку «конечная продукция» исторической науки, насколько позволяют имеющиеся источники, распределяется более или менее равномерно по всем периодам и странам, выбор исследовательской тематики куда более подвержен воздействию меняющейся моды. Социальная значимость темы, разработка новых методов исследования, теоретические достижения в рамках других дисциплин – все это влияет на историка, определяющего, к каким аспектам прошлого следует обратиться в первую очередь. Поэтому тема исследования дает куда более четкое представление о его содержании, чем страна или период. В данной главе исследуются три наиболее популярных традиционных направления: политическая, экономическая и социальная история. Новые темы, прежде всего историю культуры, мы обсудим позднее (см. гл. 10).
I
Под политической историей обычно подразумевается изучение всех аспектов прошлого, связанных со структурой власти в обществе – с тем, что в большинстве известных нам форм организации человеческого общества определяется понятием «государство». Сюда входят институциональная организация государства, соперничество фракций и партий за власть, межгосударственная политика. Для многих спектр исторического исследования этим и исчерпывается. Учебные программы, принятые в британских школах до самого недавнего времени, списки бестселлеров, составляемые издательствами, и телепередачи создают впечатление, что политическая история является если не единственным, то, несомненно, наиболее важным направлением исторической науки. Среди самих историков, однако, подобного единства мнений не наблюдается. Политическая история заслужила статус основного направления не потому, что её значение превосходит все остальные – хотя сторонники политической истории, естественно, утверждают обратное[96], – а потому, что обладает старейшей родословной. Если труды по политической истории создавались и читались, начиная с античных времен, другие направления заняли постоянное место в научном «репертуаре» лишь в последние 100 лет.
Причины традиционного преобладания политической истории вполне очевидны. Исторически само государство было куда теснее связано с написанием истории, чем с любым другим видом литературной деятельности. С одной стороны, те, кто обладали политической властью или стремились к ней, обращались к прошлому в поисках путей достижения своих целей. В то же время политические элиты были заинтересованы в распространении той версии истории, которая отстаивала бы легитимность их положения, подчеркивая прошлые достижения или демонстрируя древность законов, согласно которым они получили власть. Более того, политическая история всегда пользовалась предпочтением у непрофессиональной аудитории. Взлет и падение государственных деятелей и целых стран или империй – хороший сюжет для величественной драмы. Политическая власть пьянит, и человек, не обладающий властью, наслаждается ей опосредованно, перелистывая, например, страницы книг Кларендона или Гвиччардини. Последствия этого явления резко осудил Артур Янг, английский агроном, прославившийся описанием французской деревни в канун революции:
«Для ума, хоть сколько-нибудь склонного к философскому взгляду, чтение современных исторических трудов, как правило, становится самым мучительным занятием из всех возможных: вас заставляют следить за действиями самой отвратительной породы людей, называемых завоевателями, героями и великими полководцами; и мы плетёмся по страницам, загроможденным детальным описанием войн; но если вы хотите узнать о достижениях сельского хозяйства, коммерции, промышленности, об их взаимовлиянии в разных странах и в разные эпохи... вас ждет сплошное белое пятно»[97].
Вообще-то, в XVIII в., в эпоху Просвещения, философский склад ума проявлялся куда ярче, чем признавал Артур Янг. Исторические работы Вольтера охватывали все сферы культуры и общества, и даже Гиббон не ограничивался династическими и военными событиями в жизни Римской империи. Но происшедшая в XIX в. революция в исторической науке чрезвычайно усилила традиционное внимание к проблемам государства, политических организаций и войн. Германский историзм был тесно связан с определенной школой политической мысли (а её лучшим выразителем стал Гегель), наделившей идею государства моральной и духовной силой, преобладающей над материальными интересами её субъектов; из этого следовало, что государство – главный двигатель исторических перемен, кроме того, национализм, вдохновлявший столь многие исторические труды того времени, акцентировал внимание на соперничестве великих держав и борьбе угнетенных наций за политическое самоопределение. Мало кто из историков стал бы оспаривать утверждение Ранке, что «дух нашего времени... действует лишь посредством политических инструментов»[98]. Э. А. Фримен, историк, живший в викторианскую эпоху, выразился ещё проще: «История – это политика прошлого»[99]. Особое внимание к критическому исследованию первоисточников лишь подтверждало эту тенденцию, ведь государственные архивы – богатейший и наиболее доступный массив источников – содержали в первую очередь данные о политическом процессе и развитии соответствующих институтов. Новые университетские профессора «ранкеанского склада» были, в сущности, специалистами по политической истории. Однако, как следует из вышеприведенного определения, политическая история включает много разных тем, и её содержание варьировалось и подвергалось влияниям моды немногим меньше по сравнению с другими направлениями исторической науки. Самого Ранке, прежде всего, интересовало то, каким образом великие европейские державы приобрели ярко выраженные индивидуальные черты в период от эпохи Возрождения до Французской революции. Объяснения он искал не столько во внутренней эволюции этих государств, сколько в их нескончаемом соперничестве друг с другом. Таким образом, важной частью наследия Ранке стал высокопрофессиональный подход к изучению внешней политики. С тех пор история дипломатии стала основным компонентом профессии, привлекательность которого периодически усиливалась, когда историки, откликаясь на «социальный заказ», старались понять причины очередной войны. В особенности после окончания первой мировой войны эта работа во многом скатилась на грань националистической пропаганды, а историки чересчур полагались на архивные документы только своей страны. Временами история дипломатии превращалась, по сути, в фиксацию того, что один дипломат или министр иностранных дел сказал другому, оставляя почти без внимания влияние более широких факторов, которые так часто формируют внешнеполитический курс, – финансовых, военных, настроений в обществе и т. д. Сегодня в лучших трудах по дипломатической истории международные отношения трактуются в их наиболее полном значении, а не как дипломатия отдельной страны. В этом смысле замечательным примером является книга Кристофера Торна «В какой-то мере союзники» (1978), где политика и стратегия западных держав в ходе войны с Японией в 1941 – 1945 гг. исследуется на основе документов из государственных и частных архивов США, Великобритании, Нидерландов и Австралии. Другие историки преодолели ограниченность традиционной истории дипломатии, продемонстрировав влияние внутриполитических факторов на внешнюю политику.
Многие современники и последователи Ранке в отличие от него самого сосредоточились на внутренней эволюции европейских национальных государств, став основными создателями конституционной истории. Такой подход особенно проявился в Британии, где история в 1860 – 1870-х гг. заслужила статус респектабельной научной дисциплины почти целиком благодаря конституционной истории её главный поборник Уильям Стаббс не жалел усилий, чтобы показать, какой интеллектуальный прорыв означает такой подход в сравнении с прежним уровнем исторической науки:
«Историей Институтов нельзя овладеть – к ней едва ли можно приблизиться без усилий. Она почти не содержит романтических эпизодов или живописных обобщений, придающих очарование Истории в целом, и не слишком искушает тот ум, что нуждается в этом для исследования Истины. Но она представляет огромную ценность и неизменный интерес для тех, кто осмелится ей заняться... Конституционная История обладает собственным взглядом, глубиной, языком; она позволяет видеть дела и характеры людей в ином свете, чем тот, что проливает на них фальшивый блеск оружия, и передает мнения и факты словами, недоступными слуху тех, кто способен различить лишь победные звуки фанфар»[100].
Главной темой конституционной истории является, конечно, эволюция парламента, который викторианцы считали самым бесценным вкладом Англии в мировую цивилизацию и потому заслуживающим центрального места в национальной истории. Конституционная история Англии виделась как ряд крупных конфликтов, чередующихся с периодами постепенных изменений, уходящий в период раннего средневековья. Она нашла воплощение в серии важнейших государственных документов (таких, как Великая хартия и ей подобные), требующих углубленного текстуального исследования. В течение 50 лет после выхода трехтомной «Конституционной истории Англии» Стаббса (1873 – 1878), научный престиж конституционной истории в стране был наиболее высоким; работа по её переосмыслению ведется по сей день. В руках последователей Стаббса – в основном медиевистов, как и он сам, – предмет исследования разделился на две тесно взаимосвязанные специализации: историю права и административную историю. Первая в наши дни не привлекает особого интереса, но зато другая демонстрирует все признаки «второго дыхания»: историки стремятся истолковать лавинообразный рост функций и аппарата государственных органов, который все западные общества испытали в XX в.[101]
II
Неотъемлемой частью рассмотренных нами подходов является интерес к выдающимся личностям – государственным деятелям, формировавшим внешнеполитический курс, проводившим конституционные изменения или выступавшим против них лидерам революционных движений. Но даже помимо важной роли, которую играли эти люди, интерес к любым трудам по политической истории всегда был во многом связан с тем, что жизнь государственных деятелей представлена в документальных свидетельствах куда полнее и ярче, чем любой другой категории людей прошлого. С момента появления первых письменных трудов по истории учёные нашли способ удовлетворения подобного человеческого любопытства, прибегая к жанру биографий. Однако этот жанр зачастую подвержен чрезмерному воздействию мотивов, не совместимых с твердой приверженностью исторической правде. В средние века и эпоху Возрождения многие биографии имели откровенно дидактический характер, создавались с целью представить то или иное лицо как образец христианской морали и общественных добродетелей. Для викторианской эпохи характерны «мемориальные» биографии: наследники и почитатели того или иного общественного деятеля считали наиболее подходящим способом увековечить его память созданием развернутого жизнеописания, основанного почти исключительно на его собственных бумагах (многие из них тщательно сохранялись именно для этой цели) и собственных оценках своей деятельности. К деятелям далекого прошлого относились, пожалуй, с таким же почтением. Лишь немногие авторы осмеливались создавать честные, неприукрашенные биографии. Таким образом, читателю викторианской эпохи оставалось выбирать из галереи «достойных примеров», призванных поддерживать уважение к политической и интеллектуальной элите страны.
Хотя такого рода биографии время от времени появляются и сейчас, явные искажения, допускавшиеся биографами XIX в., основном отошли в прошлое. Для историков важнейшим требованием к биографии является способность оценить персонаж в контексте его (или её) эпохи. Историк-биограф должен быть не только хорошим специалистом по означенному периоду, но и исследовать все основные коллекции документов, имеющие отношение к жизни персонажа, включая свидетельства подчиненных и противников, а не только родных и друзей. Короче говоря, писать исторические биографии – дело непростое. Работа «Георг I: курфюрст и король» (1978) потребовала от Рагнхильды Хаттон семилетнего исследования документов Королевского архива в Виндзорском замке, Государственного архива Великобритании, ганноверских архивов в Западной Германии и личных архивов ведущих политиков того времени как в Ганновере, так и в Англии. Для персонажей из более ранних периодов объём материалов будет, скорее всего, меньше, но круг поисков может оказаться гораздо шире; одна из причин полного отсутствия более или менее полных биографий хотя бы одного из римских пап эпохи Возрождения состоит в том, что их деятельность на раннем этапе и спектр их интересов в этом качестве могли охватывать всю Европу и отразиться в таком количестве разных архивов, что одному историку просто не под силу их исследовать.
Но даже в его нынешнем виде, удовлетворяющем научным требованиям, биографический жанр зачастую подвергается критике. Многие ученые отказывают ему в праве считаться серьезным историческим исследованием. Кроме того, постоянно возникает вопрос о тенденциозности. Хотя с того момента как Литтон Стрэчи выставил напоказ человеческие слабости «выдающихся викторианцев» в одноименной иронически озаглавленной книге (1918), возникла своего рода мода на «разоблачительные» биографии; любой, кто посвятил годы изучению конкретной личности – что, кстати, не входило в задачу Стрэчи, – вряд ли сумеет избежать некоторого отождествления со своим героем и соответственно будет в какой-то степени оценивать эпоху его глазами. Более того, биографический жанр поощряет упрощенное, «линейное» истолкование событий. Морис Каулинг, ведущий специалист по новейшей политической истории Британии, утверждал, что политические события можно понять, лишь показав, как представители правящей элиты реагировали друг на друга.
«С этой точки зрения, – пишет он, – биографии почти всегда недостоверны. В них [политическая] система отражается лишь частично. Они рассматривают личность изолированно, тогда как её общественная деятельность является неотъемлемой частью целого. Они предусматривают наличие прямых связей одной ситуации с другой. На самом деле эти связи таковыми не были. Система действовала по принципу круговой взаимосвязи: изменение положения одного из элементов влекло за собой изменение всех других»[102].
Трудно отрицать тот факт, что и при самых лучших намерений авторов биографический жанр почти всегда связан с некоторыми искажениями, но это ни в коем случае не означает, что им следует пренебрегать. Во-первых, замечания Каулинга не столь весомы применительно к политическим системам, где власть сосредоточена в руках одного человека: фундаментальные биографии Гитлера и Сталина имеют неоценимое значение для понимания истории нацистской Германии или Советской России. И, во-вторых, биографии людей, которых никак не назовешь выдающимися, могут при наличии достаточно богатой документальной базы, пролить свет на неизученные аспекты прошлого: «Купец из Прато» Айрис Ориго (1957) воспроизводит «домашний мир» тосканского торговца XIV в., чьей единственной выдающейся чертой была тщательность, с которой он обеспечил сохранение для потомства своей объемистой переписки (см. с. 71). В-третьих, «гонители» биографии порой забывают, что критическое использование первоисточников требует систематических биографических исследований. Содержание таких источников поддается объективному истолкованию лишь при изучении жизненного пути и повседневной деятельности их авторов, хотя бы по этой причине историкам необходима хорошая биография Гладстона, чье письменное наследие за 50-летний период является столь важным источником по политической истории Британии XIX в.
Наконец, и это, пожалуй, самое важное, биографии неоценимы для понимания мотивов и намерений. Среди историков идет много споров о том, какое место личные мотивы – наряду с экономическими и социальными силами – должны занимать в исторической интерпретации, и сейчас им уделяется куда меньше внимания, чем в XIX в.; но, несомненно, они играют определенную роль в объяснении исторических событий. Если мы признаем это, важное значение биографии становится очевидным. Действия личности можно полностью понять, лишь принимая во внимание эмоциональный настрой, темперамент и предрассудки. Конечно, сколько бы документов ни сохранилось о жизни того или иного человека, многое приходится домысливать: письменные свидетельства, особенно общественных деятелей, пронизаны самообманом, а также намеренным расчетом. Но биограф, изучивший становление своего персонажа с детских лет до зрелого возраста, скорее всего, выскажет правильные предположения. Именно по этой причине в нашем столетии биографы уделяют все больше внимания частной и внутренней жизни своих героев, а не только общественной карьере. С этой точки зрения изучение становления личности выдающегося деятеля прошлого само по себе имеет законное право на существование как предмет исторического исследования.
|
|
|
