 |
Патриарх Филарет. Н. Тютрюмов
|
|
|
|
Патриарх Филарет
Н. Тютрюмов
При Филарете политика государства наконец приобретает черты стратегии.
Важнее всего было навести порядок в финансах, не разоряя и без того нищую страну бессистемными поборами.
Для этого Земский собор по указанию государей постановил провести перепись населения прежде всего в неразоренных войной областях; составить подробный перечень всех государственных доходов и расходов (то есть сформировать госбюджет); обеспечить землей и крестьянами дворян, чтобы они могли нести службу; устранить злоупотребления и коррупцию.
Эти меры дали некоторый результат. Казнокрадство стало менее наглым, финансовая нагрузка на регионы перераспределилась, понемногу возникала новая система государственного управления.
Возросшие доходы тратились прежде всего на возрождение национальной армии. Главным делом своей жизни патриарх-государь, кажется, считал возвращение утраченных русских земель – прежде всего Смоленска, под стенами которого Филарет когда-то проявил себя перед поляками «твердым адамантом». К чему привела попытка реванша, будет рассказано ниже.
Умер Филарет 1 октября 1633 г., оставив страну еще очень слабой и бедной, но все же несравненно более устроенной, чем в первые годы после Смуты.
Оставшись один, Михаил никаких больших начинаний не затевал. Новый глава церкви Иосааф был «к царю не дерзновенен» и в дела политические не вмешивался.
Однако к этому времени «третье» государство в основных своих чертах уже сформировалось, и суть его была такова, что оно вполне могло существовать даже при слабом самодержце.
Устройство «третьего» государства
По внешней видимости все осталось прежним: названия властных институтов и должностей, обычаи, региональное деление, но сходство это обманчиво. Можно сказать, что оно поддерживалось искусственно и намеренно, поскольку «верность старине» в это время была возведена в ранг высшей добродетели. Русским людям XVII века хотелось, чтобы всё снова стало как прежде, до Смуты. Ушедшая эпоха вспоминалась как золотой век, по ней ностальгировали. Новшества Лжедмитрия I породили недоверие ко всему новому; горький опыт иностранной интервенции многократно усилил подозрительность ко всему чужеземному. Важную роль тут играла и православная церковь, всегда крепко державшаяся за «старину». Заслуга церкви в деле национального освобождения была огромна, но платой за возросшее влияние патриархата стало активное вмешательство высшего духовенства в земные дела.
|
|
|
При этом, постоянно декларируя незыблемость старинного порядка, государство быстро и кардинально менялось. Отчасти это похоже на то, как сегодня реконструируют исторические здания: сохраняют фасад в прежнем виде, но внутри всё перестраивают.
Нет ощущения, что эта большая работа проводилась по какому-то заранее разработанному плану. Скорее, государство «перекраивалось» по изменившейся фигуре страны, с учетом дефектов прежней конструкции и новых веяний.
«Третья» Россия отличалась от «второй» по нескольким важным параметрам.
Повторю, что до Смуты государство существовало как большая вотчина московского самодержца, полностью завися от его воли и даже черт его характера. Власть монарха ничем не ограничивалась, он мог обходиться с державой, как с собственным подворьем. Поэтому при сильном правителе страна развивалась, при среднем стагнировала, при слабом или неразумном приходила в упадок.
Центрального правительства как такового не существовало. Были доверенные лица, которым царь мог давать самые разные поручения – и военные, и гражданские.
|
|
|
Не существовало правильного областного управления, тем более представительства. Провинции целиком находились во власти присланных из Москвы наместников, платили установленные сборы, но не имели никакого голоса в решении собственных и общерусских проблем.
События Смуты продемонстрировали всю хрупкость и ненадежность подобной системы, а низовая, народная инициатива, с которой началось возрождение, доказала, что Россия уже не та, что раньше. По определению С. Платонова, вотчинно-государственное устройство сменилось государственно-национальным.
Все этажи государства, сохранив декор, стали функционировать иначе.
Во-первых, существенно изменилось положение самодержца. Первые Романовы – Михаил, Алексей, Федор – считаются слабыми царями, но это означает лишь, что государство нового типа могло существовать и при таких правителях. Фигура царя перестала быть единственной несущей опорой системы. (Могут возразить, что Федор Иоаннович, сын Грозного, был вовсе слабоумным, а страна все-таки развивалась, но в ту пору роль самодержца исполнял «ближний великий боярин» Годунов – в семнадцатом же веке столь полновластных временщиков не водилось. )
Не вполне ясно, была ли власть Михаила ограничена какими-то письменными гарантиями – мнения историков на этот счет расходятся. Есть косвенные свидетельства, что в 1613 году царь был избран на определенных условиях, выдвинутых не то Боярской думой, не то Земским собором. Если так, то эти кондиции должны были напоминать обещания Василия Шуйского (никого не судить без доказанной вины и решать государственные вопросы, советуясь с приближенными). Об этом напрямую говорится в псковском «Сказании о бедах и скорбех и напастях»: что Михаила «к роте приведоша», [98] а потом «царя нивочтоже вмениша и не бояшеся его». О том же в середине столетия пишет эмигрант Григорий Котошихин, рассказывая шведам о российской власти: что «блаженныя памяти царь Михайло Федорович, хотя «самодержцем» писался, однако без боярского совету не мог делати ничего».
Текст присяги, если и существовал, до нас не дошел, и очень возможно, что ограничение власти первых Романовых было актом не принудительно-юридическим, а добровольным – как нечто, востребованное новой реальностью. Сторонний наблюдатель Олеарий, наслышавшийся ужасов про московский деспотизм былых времен, не без удивления замечает:
|
|
|
…Нельзя сказать, чтобы нынешние великие князья, хотя бы и имея ту же власть, нападали, наподобие тиранов, столь насильственным образом на подданных и на имущество их, как еще и теперь об этом пишут иные люди […]. Впрочем, и вообще о русских пишут весьма многое, что в настоящее время уже не подходит, без сомнения, вследствие общих перемен во временах, управлении и людях.
Само положение русского царя теперь стало не таким, как до Смуты. Богатства, тысячные толпы охраны, пышность придворного ритуала остались в прошлом. Летом 1612 года, уезжая из Москвы, комендант Гонсевский велел разграбить кремлевскую сокровищницу, чтоб было чем заплатить наемникам. Царские регалии он увез в собой «в заклад» за недополученные деньги. Кое-что – далеко не всё – потом было с большим трудом получено обратно. Как я уже говорил, коронация царя выглядела убого, по-сиротски.
Еще хуже обстояло дело со священным ореолом царского звания. Он сильно померк после свержения Дмитрия и Василия, после тушинского срама и боярской присяги католику Владиславу. Не забыли в Москве и вчерашнее ничтожество Романовых: как их шельмовали при Годунове, как нынешний царь подростком состоял на мелкой придворной должности.
Для восстановления авторитета высшей власти понадобились долгие годы и немалые старания. Одной из таких мер стал знаменитый указ о «слове и деле государевом» – доносе на зазорные речи в адрес царя. Всякий, кто посмел хулить самодержца, хоть бы даже спьяну, подвергался жестокому наказанию. Почтение к династии прививали через страх.
Ограничение монаршьего самовластия сопровождалось некоторым восстановлением позиций Боярской думы. Она, безусловно, скомпрометировала себя сотрудничеством с оккупантом, но «старина» и «природность» этого древнего сословия была важнее провинностей.
|
|
|
В семнадцатом веке бояре обретают статус, какого не имели во «втором» государстве – особенно со времен Опричнины. Дума фактически стала центральным правительством. Ее члены возглавляли основные приказы (министерства), а некоторые входили в ближний круг царских советников.
Не распускался после царского избрания и Земский собор, который с некоторой натяжкой можно считать чем-то вроде парламента – если не по полномочиям (никак не определенным), то по представительности.
Выборные от всех областей страны, периодически сменяясь, обсуждали все важные государственные вопросы. Первые десять лет, до 1622 года, Земский собор заседал непрерывно, но созывался он и потом, причем часто. В официальных документах появляется формула «по царскому указу и земскому приговору».
Помимо Боярской думы и Земского собора существовали исполнительные органы центрального правительства. Они назывались по-старому, приказами, однако теперь стали больше похожи на министерства и профильные департаменты. Окончательно приказная система «третьего» государства сформировалась при сыне Михаила, и рассмотрим мы ее, когда доберемся до той эпохи.
Сильно изменилось и устройство региональной администрации. Раньше она была всюду разной – такой, как сложилось исторически. Теперь структура стала единообразной. В каждую область назначали воеводу (губернатора), который являлся не просто военным начальником, как прежде, а сосредотачивал в своих руках и гражданскую власть. При этом, во избежание произвола, судебную власть передавали другому должностному лицу – губному старосте из дворян, которые «душою прямы, имением пожиточны и чтоб грамоте умели».
Воевод меняли часто, раз в два-три года. «Делается это для того, чтобы, с одной стороны, местность не испытывала слишком долго тягости несправедливого правителя, а с другой стороны, чтобы наместник не сдружился слишком сильно с подданными, не вошел в их доверие и не увлек их к отпадению», – объясняет Олеарий. Система эта работала неважно, но с основными своими обязанностями, сбором податей и мобилизационными функциями, справлялась, худо-бедно обеспечивала управление большой страной, а главное, не мешала ей медленно залечивать раны.
Трудный рост
Внутриполитическая деятельность центральной власти при Михаиле была почти целиком сосредоточена на двух направлениях: наладить административную систему и восстановить силы страны.
Как решалась первая задача, мы видели. Но вторую задачу с помощью одних только указов осуществить было нельзя.
Поначалу, при царице Марфе, когда еще не закончилась война, правительство действовало по законам чрезвычайного положения: облагало народ чрезвычайными налогами, собирало ратных людей принудительным порядком. Но с нищих городов и деревень много было не взять, а разоренные дворяне служили неохотно и при первой возможности дезертировали.
|
|
|
С возвращением Филарета действия власти стали более осмысленными и последовательными. Начинать следовало именно с дворянства, опоры государства. Произведенная перепись помогла разобраться, какие поместья остались без помещиков и какие помещики остались без поместий. Выморочные земли были перераспределены, но обрабатывать их часто оказывалось некому – страна оскудела людьми. Тогда постановили, что, если у дворянина нет хотя бы пятнадцати крестьян, он от службы освобождается. Практика показала, что меньшего количества крепостных для военной экипировки недостаточно. Доходило до того, что многие дворяне предпочитали сами записаться в холопы, только бы не нести бремя ратной службы. Тогда, уже в сороковые годы, Земский собор издал новое постановление: добровольную запись в холопство дворянам запретить, но зато повысить ценз обязательной службы с пятнадцати «душ» до пятидесяти. Последнее новшество, кажется, подействовало – положение дворянства несколько улучшилось.
Для поддержки самых бедных помещиков, от которых разбегались и без того малочисленные работники, пришлось ужесточить меры по закрепощению крестьян. С этого времени их начинают продавать «на вывод», то есть без земли, а срок поимки беглых увеличивают до 15 лет.
В таких условиях сельское хозяйство восстанавливалось очень медленно. На возвращение к уровню хотя бы времен Ивана Грозного (который, напомню, привел страну в бедственное состояние) царствования Михаила не хватило.
С городами ситуация была еще хуже. За время Смуты население там сократилось втрое, что привело к невероятному упадку промышленности и торговли. У купцов не было оборотных средств, предприниматели не могли открывать новые производства.
В этих условиях правительство, очень нуждавшееся в быстрых поступлениях, стало все больше полагаться на иностранные деньги. Европейские коммерсанты охотно платили за право торговли и товарного транзита, что, с одной стороны, пополняло казну, но с другой – не давало развиваться отечественной коммерции. Русские купцы постоянно жаловались на разорительную конкуренцию со стороны иностранцев.
При этом самые выгодные виды торговли государство объявляло своей монополией. В Европе из-за Тридцатилетней войны (1618–1648) увеличилась потребность в селитре для производства пороха (ее в России было много) и зерне, которого русским не хватало самим, но нужда в деньгах была сильнее. Именно с этого времени хлеб становится главной статьей экспорта, оттеснив меха, спрос на которые у воюющих европейцев снизился. Из России теперь ежегодно вывозили по несколько миллионов пудов зерна – на чужих кораблях, так как собственных не было.
В развитии промышленности тоже почти полностью пришлось полагаться на чужеземцев, обладавших капиталом и соответствующими знаниями.
С эпохи царя Михаила европейские «капиталисты» и «специалисты» становятся важным элементом российской экономики.
Немецкие, английские, голландские «рудознатцы» искали месторождения железа, меди, золота. Если золота в русских недрах не было, то железа и меди находилось достаточно. Там, где обнаруживали руду, немедленно объявлялись иностранные заводчики. На Урале стали выплавлять медь, под Тулой голландский купец Андрей Виниус наладил доменное производство, а потом получил грамоту на пушечное литье – с этого началось знаменитое тульское оружейное производство.
В Москве возникла целая колония иностранных профессионалов, которые умели лечить, строить мосты, производить ткани и стекло, часы и лекарства – всё, в чем появлялась нужда. Уже во времена Олеария (1630-е годы) в столице жило не менее тысячи европейских семей, и значение этого «города в городе» выходило далеко за пределы торгово-производственной сферы.
Островок Европы был для русских – разумеется, только высшего круга – чуть ли не единственным окном в мир. Иностранцам не доверяли, их опасались, но у них же многому и учились. Разговор об этом еще впереди.
Собственные начинания правительства при Михаиле были скромны.
Из-за скудости средств строили мало и только самое необходимое: крепости на южной границе для защиты от крымцев (так, в частности, возникли города Тамбов и Орел). Ради повышения царского престижа потратились на настоящую каменную резиденцию, каковых в Кремле прежде не бывало. Там появился Теремной дворец, построенный не иноземцами, а собственными архитекторами. Для казны это было немалым расходом, а для Москвы очень большим событием.
К этому же времени относится новшество менее отрадное. В поисках «легких доходов» правительство не только разрушало русскую торговлю, предоставляя льготы иностранцам, но и нанесло огромный ущерб народным нравам, введя систему кабацкого откупа. Теперь стало возможно откупать у государства право на винную торговлю, которая необычайно расцвела и повлекла за собой обычные беды: спаивание и разорение населения. Особенно активно занялись этим прибыльным делом бояре, в том числе и царские родственники.
Пожалуй, единственной сферой быстрого развития было активное освоение просторов и ресурсов Сибири, но оно происходило почти само собой, с очень слабой и нерегулярной государственной поддержкой. Эпохальный процесс продвижения России на восток, к Тихому океану, растянулся на весь семнадцатый век, и я подведу итоги сибирской колонизации в конце тома.
Проблемы и испытания
Движение вперед с постоянной оглядкой назад, упорное цепляние за «старину», подозрительное отношение к новациям, конечно, не могли привести к впечатляющим результатам. Конструкция и дух «третьего» русского государства, хоть и переформатированного, не соответствовали запросам ускорившегося хода истории. Остановлюсь на трех явлениях эпохи царя Михаила, дающих представление о тогдашнем состоянии России.
Во-первых, это местничество –давняя беда российской государственности, которая теперь разрослась до совершенно уродливых размеров.
Напомню, что «местничеством» называлась сложная иерархия служебных отношений между знатными семьями, которые имели право занимать те или иные должности в зависимости от родословия.
Личные заслуги и качества при этом не учитывались, и более родовитый человек всегда имел карьерные преимущества, даже если не обладал никакими способностями.
Существовала очень сложная система расчета «отечества» с исчислением генеалогических тонкостей и постов, которые занимали представители данного рода в прошлом. Этой премудростью ведал важнейший Разрядный приказ, нечто вроде центрального управления кадров.
От «места», которое занимал на этой лестнице род, целиком зависело благополучие всех его представителей, поэтому за каждую ступеньку шли ожесточенные сражения.
«Местничество» часто изображают спесивой и вздорной нелепицей, но у этой традиции были и логика, и смысл. Знатные люди тогда возвышались и погибали не индивидуально, а всем родом: взлет одного члена фамилии поднимал и всех родственников; при опале происходило то же самое, но в обратную сторону. Строго пирамидальная структура элиты, введенная Иваном III по ордынскому образцу, давала очень четкую дефиницию общественного положения: кто ближе к особе государя, тот и выше. Всякое нарушение заведенного порядка нарушало принцип «вертикали» и перепутывало всю субординацию.
Расцвет местничества, системы вроде бы архаичной, в семнадцатом веке объяснялся двумя причинами – политической и ментальной. В политическом смысле возросла роль боярства, для которого «старина» и «отечество» были основой бытия. В ментальном отношении мелочное высчитывание, кто кем был в прежние времена, соответствовало общественной ностальгии по былому величию.
При двух первых Романовых местнические отношения стали серьезным тормозом развития, а иногда, как мы скоро увидим, даже приводили к катастрофе.
Эта система не признавала ни личных заслуг, ни подвигов, которые меркли перед цветистой родословной. Всякая попытка пробиться наверх «не по роду» была чревата суровым наказанием. Уличенного в нарушении правил «выдавали головой» более знатному сопернику, который подвергал виновного разным унижениям. Все судились со всеми – иногда при чтении документов складывается ощущение, что видные люди той эпохи только местническими дрязгами и занимались.
Князь Пожарский мог быть тысячу раз героем, но его «выдали головой» боярину Борису Михайловичу Салтыкову по той веской причине, что один родич князя когда-то считался вровень с родичем Салтыкова, а тот уступает Борису Михайловичу в «чести», стало быть, и Пожарский стоит ниже. В результате спасителя отечества поволокли на двор знатного ничтожества, и Салтыков по законному праву глумился над своим «обидчиком», который смиренно стерпел позор.
Во время пира в честь Рождества Богородицы князь Борис Лыков не захотел сесть ниже Ивана Романова, заявив, что ему это невместно – то есть не по «месту». Царь Михаил, признавая высокую родовитость Лыковых, напомнил, что боярин Иван – государев дядя, а это дает особые права.
Князь Борис подумал-подумал и заявил: он, так и быть, готов сесть ниже, но лишь если будет специально оговорено – это делается не по меньшей знатности, а исключительно из уважения к царскому родственнику. Тем самым государю пришлось бы признать, что Лыковы все-таки родовитее Романовых. Последовал высочайший отказ. Тогда Лыков развернулся и уехал домой, заявив, что лучше умрет на плахе, но «меньше» Ивана Романова не будет. Князь знал, что сейчас не времена Ивана Грозного и что на плаху его не отправят.
Иногда доходило до анекдота. Однажды во время приема персидского посла не могли сыскать рынд, которые должны были стоять в церемониальном карауле. Рынды были заняты: ругались между собой из-за мест, а царь сидел и ждал, чем это закончится.
Ссорились между собой не только мужчины, но и женщины, докучая царицам своими мелкими склоками.
Нескончаемые ссоры из-за того, кто какое займет место, и последующие тяжбы о «потерьке чести» (замечательная официальная формула того времени) так надоели царю, что все чаще стал применяться особый порядок церемониальных мероприятий: объявлялось, что на сей раз все будут «без мест» и потом никто никогда не должен ссылаться на нынешнюю расстановку или рассадку как на прецедент. Это новшество многим боярам не нравилось, они упрямились и обижались. В 1624 году князя Ивана Голицына за строптивость даже отправили в ссылку, отобрав поместья и вотчины, но эта кара ни на кого не подействовала. С точки зрения боярской этики, пристойнее было подвергнуться наказанию, чем проявить малодушие и тем самым принизить весь свой род.
У первых Романовых не хватало решимости упразднить местничество, хотя вред этого обычая был всем очевиден.
Особенно губительной такая кадровая политика становилась во время войны, где часто все зависит от быстроты действий, стройности командной вертикали и, разумеется, качества руководства.
Русская армия традиционно состояла из пяти частей: передового полка, большого полка, правой «руки», левой «руки» и сторожевого полка (арьергарда). Каждым «полком» командовал первый воевода, под ним был второй, третий. При этом самой почетной считалась должность первого воеводы большого полка, затем шел первый воевода правой «руки», первые воеводы авангарда и арьергарда были на равных и замыкал высшее командование первый воевода левой «руки». Далее в том же порядке располагались вторые воеводы и так далее. Все чины распределялись строго по родовитости. Мало того: если в одном войске служили старший и младший представители одной фамилии, то разница в чинах между ними не могла быть ни меньше, ни больше двух ступеней.
При таких порядках было не до деловых качеств командного состава – не отклониться бы от строгих установлений. Когда же такое происходило (и не могло не происходить), начинались конфликты, неисполнение приказов, а то и наступал полный паралич.
Ход первой же большой войны «третьего» государства показал всю пагубность местнической системы.
Как уже говорилось, главной мечтой Филарета было возвращение отнятых поляками земель.
В первые годы после Смуты этот план казался недостижимым – России было не до войны, но правитель не жалел сил и средств, возрождая национальную армию. Разрушенная страна тратила львиную часть своих невеликих доходов на укрепление военного потенциала.
Дворянство хоть и медленно, но оправлялось. Число помещиков, способных явиться по зову в предписанном законом боевом снаряжении, постепенно увеличивалось.
О том, что это было за снаряжение, можно прочитать у Соловьева:
Дворяне, дети боярские и новики [99] должны были являться на службу в сбруях, в латах, бехтерцах, пансырях, шеломах и в шапках мисюрках; которые ездят на бой с одними пистолями, те кроме пистоля должны иметь карабины или пищали мерные; которые ездят с саадаками, у тех к саадакам должно быть по пистолю или по карабину; если люди их будут за ними без саадаков, то у них должны быть пищали долгие или карабины добрые; которые люди их будут в кошу, [100] и у тех, для обозного строенья, должны быть пищали долгие; а если у них за скудостью пищалей долгих не будет, то должно быть по рогатине да по топору.
Но Филарет не довольствовался подготовкой дворянского ополчения. Москва начала создавать настоящую армию европейского образца.
Сначала хотели поступить, как делалось раньше: нанять обученных солдат-иностранцев. В 1631 году решили завербовать в Европе пять тысяч пехотинцев, но скоро поняли, что выгоднее обучить западному строю собственных людей – это обходилось впятеро дешевле.
Тогда же закупили 10000 мушкетов и 5000 шпаг. Иностранные офицеры стали учить русских ратников европейской воинской премудрости: немецкому конному бою и шотландской залповой пальбе, разным видам строя и так далее.
Кавалерия состояла из тяжелых рейтаров и легких драгун (они появились позже), пехота – из мушкетеров и пикинеров. Всего таких полков приготовили десять: четыре целиком иностранных и шесть русских, но с иностранными офицерами (немцами, британцами, шведами, голландцами). Иноземному рейтару платили по 40 рублей в год – впятеро больше, чем русскому.
Состав армии, включая дворян, служилых казаков и татар, в начале 1630-х годов был доведен до 67000 человек – конечно, меньше, чем в годуновские времена, но все-таки существенно больше, чем у заклятого врага Сигизмунда, целиком зависевшего от сейма.
Срок перемирия, заключенного с Речью Посполитой, истекал в 1633 году, и очень возможно, что Филарет готовился начать войну именно в этот срок, но в апреле 1632 года польский король умер, и у соседей началось «бескоролевье», всегда предшествовавшее выборам нового монарха. Упускать столь удобный момент было жалко.
Москва собрала все самые боеспособные части – 32 тысячи воинов при полутора сотнях пушек – и разорвала мирное соглашение. Для верности сговорились еще и с Густавом-Адольфом Шведским, который претендовал на польскую корону.
Дело казалось нетрудным. Армия готова, поляки рядятся между собой, а кроме того, есть сильный союзник.
Но заспорили полководцы: князь Дмитрий Мамстрюкович Черкасский и князь Борис Михайлович Лыков (тот самый, что не желал садиться ниже Ивана Романова) – кто из них «старее». Попытки примирения ни к чему не привели. Пришлось подыскивать новых командующих, что тоже оказалось непросто.
В конце концов приняли смелое решение – провести эту войну «без мест», оговорив, что все кадровые назначения потом «засчитываться не будут». Это позволило назначить полководцем неродовитого Михаила Шеина, героя легендарной смоленской обороны, тем более что идти предстояло к Смоленску.
Но местническая эпопея слишком затянулась. Удобный момент был упущен, армия выступила в поход только в октябре. За это время доблестный Густав-Адольф успел погибнуть на далекой европейской войне, так что на шведов рассчитывать теперь не приходилось. Смоленский гарнизон имел время подготовиться к обороне. К тому же началась осенняя распутица, а за ней надвигалась и зима.
Сначала дела шли неплохо. Маленькие города и крепости сдавались одна за другой, но у стен Смоленска пришлось остановиться. Этот орешек, когда-то такой крепкий для поляков, теперь с тем же упорством не давался русским.
Солдат в городе было немного, но мощные стены и башни стояли прочно, а Шеин, кажется, лучше умел обороняться, чем нападать.
Если б войско явилось к Смоленску раньше, поляки сдались бы, не имея припасов. Теперь приходилось ждать, когда в городе опустеют склады.
Московская армия простояла под Смоленском много месяцев и достоялась до беды.
На Русь, отправившую боеспособные силы к западной границе, напал крымский хан и разграбил страну чуть не до самой столицы. Многие дворяне, узнав об этом, кинулись по домам – спасать свои семьи.
Затем, в мае 1633 года, Речь Посполитая наконец избрала себе короля – того самого Владислава, который до сих пор считал себя царем московским.
Владислав IV сначала наслал на русские земли казаков, а сам тем временем собрал довольно большое войско, 23000 человек, и в августе явился к Смоленску.
В ходе боев, растянувшихся на полтора месяца, поляки произвели удачный рейд в русский тыл и захватили Дорогобуж, где находились склады и обозы Шеина. Его армия, отрезанная от коммуникаций, осталась без снабжения и подкреплений.
Попытка прорваться с боем не удалась – для этого требовалась сильная кавалерия, а ее не было.
Шеин оказался блокирован. Его люди слабели от голода и умирали от болезней. Наступили холода, но каждая вылазка за дровами давалась большой кровью. А Москва подмоги не присылала – ратников взять было негде. Требовались какие-то экстраординарные меры, но у Михаила не хватало на это воли, а Филарет осенью 1633 года умер.
В начале декабря Владислав предложил окруженному войску сдаться. Шеин отказался, но надеяться ему было не на что. Оставалось или бессмысленно погубить всех людей, или капитулировать. Воевода кое-как продержался до февраля 1634 года, а потом все-таки принял тяжелое решение. Ради того, чтобы увести из-под Смоленска остаток армии, от которой уцелела едва четверть, восемь тысяч человек, Шеин сдался на унизительных условиях. Русское войско положило перед королем наземь свои знамена, а сам командующий должен был сойти с лошади и низко поклониться. Только после этого побежденные смогли уйти, но всю артиллерию оставили полякам – за исключением 12 пушек, которые Владислав, словно в насмешку, подарил Шеину обратно.
На родине старого полководца встретили как изменника и предали казни – главным образом за поругание чести, хотя вина за этот национальный позор целиком лежала на Москве, ничего не предпринявшей для выручки армии. Получилось, что Шеин спас восемь тысяч человек ценой собственной жизни.
У поляков хватило сил на одну успешную операцию, но не на победоносную войну. Как обычно, иссякли деньги на жалованье солдатам, кончилось продовольствие и первая же заминка – у стен крепости Белой – лишила войско боевого пыла. А тут еще стало известно, что к польским границам движутся турки.
Король заторопился поскорее окончить войну. Условия мира оказались на удивление мягкими. Полякам вернули добытые городки (чтобы Владислав мог хоть что-то предъявить своей стране в качестве трофея), взамен король отказался от бесполезного царского титула.
В истории редко бывает, чтобы после сокрушительного поражения, фактически оставшись без армии, проигравшая страна отделывалась так легко. Причина была весьма любопытной и, возможно, даже беспрецедентной: глава государства получил взятку. Владислав согласился на невыгодные для Польши условия, потому что русские тайно, без записи и каких-либо объявлений, пообещали выдать ему 20000 рублей. Королю были очень нужны деньги, причем не государственные, подотчетные, а личные. Этот курьезный эпизод лучше всего демонстрирует главную причину слабости польско-литовского государства, в котором у монарха могли быть интересы, отличные от интересов страны.
Так или иначе попытка реванша, на которую Россия долго и мучительно копила силы, провалилась.
После этой неудачи Москва резко сократила военные расходы и на время отказалась от наема иностранных солдат.
Оставшись один, без отца, царь Михаил собирался жить мирно.
Но через несколько лет это намерение подверглось серьезному испытанию. По стечению обстоятельств – можно сказать, само собой, – у Москвы появилась возможность совершить важный прорыв: утвердиться на краю Черноморского бассейна.
Там, в низовье Дона, стояла мощная турецкая крепость Азов, сторожившая выход в море.
И вот в 1637 году случилось нечто неожиданное: донские казаки захватили эту почти неприступную цитадель.
Произошло это от нехватки припасов, голодной весной. Казаки отправили в Москву ходатаев за продовольствием, но не дождались и пошли «чинить промысел» к Азову. По пути они задержали турецкого дипломата Фому Кантакузина, следовавшего в Москву, и зачем-то убили вместо со свитой, не пожалев даже греческих монахов.
Азов взяли отчаянным штурмом, подорвав одну из стен пороховой миной. Перерезали всех турок до последнего человека, христианских пленников (их было две тысячи) освободили, город разграбили. Стали думать, что делать дальше. Написали царю: Азов-де захватили, турецкого посланника убили, басурман всех порубили, просим принять город под государеву руку.
В Кремле такому подарку не обрадовались и поспешили сообщить султану, что Москва тут ни при чем, что донские казаки воры и ослушники, а приструнить их нельзя, ибо они сами по себе.
Но чудеса продолжались. Азовское «сидение» затянулось надолго.
Сначала Турции было не до казаков – султан воевал с персидским шахом. Потом в Стамбуле сменилась власть, и у нового султана Ибрагима I долго не доходили руки до азовской проблемы.
Только через четыре года к Азову прибыла карательная экспедиция. Если верить казацким рассказам, турки привезли на кораблях 240000 воинов, но это, конечно, художественное преувеличение. Судя по количеству галер, использованных для транспортировки войска (сорок кораблей), один ноль, вероятно, можно убавить. Но в любом случае армия была очень большой и намного превосходила силы осажденных.
Казакам предложили сдаться, говоря, что московский царь от них отказывается и что помощи они не дождутся. В «Повести об Азовском сидении», написанной современником событий, приводится ответ защитников, из которого явствует, что казаки очень хорошо понимали, как к ним относятся в Москве:
Да еще вы, басурманы, нас пугаете, что не будет нам из Руси ни припасов, ни помощи, будто к вам, басурманам, из государства Московского про нас о том писано. А мы про то и сами без вас, собак, ведаем: какие мы на Руси, в государстве Московском, люди дорогие и к чему мы там надобны!.. Не почитают нас там, на Руси, и за пса смердящего. Бежали мы из того государства Московского, от рабства вечного, от холопства полного, от бояр и дворян государевых, да и поселились здесь в пустынях необъятных. Живем, взирая на бога. Кому там о нас тужить, рады там все концу нашему!.. А мы у вас взяли Азов-город по своей казачьей воле, а не по государеву повелению, ради казачьих зипунов своих и за ваши высокомерные лютые помыслы. За то на нас, холопов своих дальних, государь крепко обижен. Боимся от него, государя царя, за то взятие азовское себе наказания смертного.
Казаки оборонялись мужественно и изобретательно, отразив множество приступов и проявив отличное знание саперной науки. Турки никак не могли взять крепость, потеряли множество людей, проели все припасы и в сентябре 1641 года с конфузом уплыли восвояси.
Было ясно, что они вернутся снова с еще большими силами, и азовцы опять попросились в подданство к царю Михаилу Федоровичу.
Теперь в Москве задумались всерьез. Соблазн, конечно, был велик, а турки оказались не так уж страшны, если не смогли справиться с горсткой «воров», которые, может быть, никакие не воры, а герои и верные царские слуги.
Такие важные дела в «третьем» государстве без Земского собора не решались. Можно вспомнить, что Иван Грозный в 1566 году тоже созывал собор для обсуждения вопроса, продолжать ли Ливонскую войну, но тогда, в разгар опричного террора, никто и не думал перечить воле государя. При царе Михаиле с представителями земель советовались по-настоящему.
Перед выборными «из всех чинов, лучших, средних и меньших» поставили два вопроса: брать ли в подданство Азов и если взять, то как потом удерживать?
Отвечали по сословиям.
Духовенство сказало, что ему такие решения «не за обычай» и оно поможет молитвой. Дворяне говорили уклончиво и по-разному: уступать-де басурманам вроде бы нельзя, но снаряжаться из-за бедности нечем. Жаловались на «худые торжишки» купцы, но выражали готовность на новые жертвы ради христианского дела. Посадские только перечисляли свои обиды и притеснения. Бодрость явили одни стрельцы. Как люди ратные они были непрочь повоевать. В целом собор всячески декларировал па
|
|
|
