 |
Маршрут «Большого путешествия»
|
|
|
|
Оставлять самодержавное государство на такой долгий срок без самодержца было, конечно, очень рискованной идеей. В мае, когда Петр еще находился в Амстердаме, поступил первый тревожный сигнал, к которому царь отнесся без должного внимания. Князь-кесарь сообщил, что в столицу самовольно явилась депутация от стрелецких полков, отправленных на службу к западной границе (таким образом правительство убрало подальше от Москвы воинский контингент, которому не доверяло). Для Петра, травмированного страшными детскими воспоминаниями о буйстве столичного гарнизона, стрельцы с их приверженностью старине и неуправляемостью были олицетворением всего, что он ненавидел. В свою очередь, и члены этого воинского сословия остро ощущали нерасположение верховной власти, особенно по контрасту с тем привилегированным положением, которым они пользовались при царе Алексее и в особенности при царевне Софье. На короткое время, летом 1682 года, стрельцы даже стали ведущей политической силой, совсем уже уподобившись турецким янычарам. Как те запросто свергали султанов и визирей, так и стрельцы позволяли себе врываться в Кремль, убивать царских родственников, да еще требовать за это награды.
Под Азовом стрелецкие полки показали, что их боевые качества невысоки, а тактические навыки безнадежно устарели. Разосланные по дальним крепостям, разлученные с родным городом и семьями, стрельцы, разумеется, были недовольны. Долгое отсутствие государя породило в их среде разные будоражащие воображение слухи: царь-де сгинул в чужой стороне и больше не вернется. Челобитчики от полков, 175 человек, отправились в Москву вроде бы с жалобой на тяготы, задержку жалования и прочее – на самом же деле выяснить, правда ли, что Петр пропал.
|
|
|
Власти сурово отчитали нарушителей дисциплины, но не наказали, а лишь велели возвращаться к местам службы. Стрельцы вернулись, убедившись, что царя в столице до сих пор нет и в скором времени его не ждут.
Одним словом, получив от Ромодановского сообщение, что инцидент улажен, Петр успокоился совершенно напрасно. От искры, которой стали принесенные делегатами вести, в стрелецких полках произошел взрыв.
Близ Великих Лук, на литовской границе, были сосредоточены войска, посланные для поддержки «русского» кандидата на польский трон Фридриха-Августа, в том числе здесь стояли четыре стрелецких полка, не бывшие дома больше трех лет. В начале июня, когда стало ясно, что саксонский курфюрст благополучно занял престол, из Москвы пришел приказ: солдатам и дворянам можно расходиться по домам, а стрельцы пусть остаются служить дальше.
Тут и разразился мятеж. Откуда-то появилось письмо царевны Софьи (кажется, фальшивое) с призывом всем идти на Москву, встать лагерем у стен Новодевичьего монастыря, где содержалась свергнутая правительница, и звать ее «против прежнего на державство». [119] При царевне стрельцам, конечно, жилось несравненно лучше, чем при Петре.
На кругу решили полковников прогнать, выбрать собственных командиров, двинуться походом на столицу, перебить там всех иностранцев (как же без этого), бояр тоже перебить, посадить на трон матушку Софью, а Петра, если он не сгинул и вернется – убить.
Если бы стрельцы находились близко от Москвы или если б их было больше, всё это могло получиться. Но мятежников в четырех полках насчитывалось всего 2 200 человек, а путь от границы – хоть стрельцы двигались налегке, быстрым маршем – потребовал времени, и правительство, преодолев первоначальную растерянность, успело приготовиться.
17 июня близ Нового Иерусалима, в полусотне километров от Кремля, дорогу бунтовщикам преградили четыре тысячи солдат под командованием генералиссимуса Шеина и генерала Гордона.
|
|
|
Умирать никому не хотелось. Начались переговоры. Стрельцы уверяли, что явились просто повидаться с семьями, а потом мирно вернутся обратно на службу, но было ясно, что добром это гостевание не закончится – смутьяны перебаламутят всю Москву. В свою очередь генералы уговаривали стрельцов выдать зачинщиков и идти назад, на границу, суля прощение.
Скоро стало понятно, что боя все же не избежать: стрельцы не уйдут, а солдаты их не пропустят.
У стрельцов было всего несколько легких пушчонок, у Шеина – 25 полевых орудий. Артиллерия и решила дело. Первый залп был предупредительный, поверх голов; второй – прямо в людскую гущу. После четвертого стрельцы кинулись врассыпную, но конница их всех переловила. На том восстание и закончилось.
Разумеется, было проведено следствие, выявлены заводилы и наиболее активные участники. Всех их, 130 человек, безжалостно казнили. Прочих оставили под стражей. Царю доложили, что всё хорошо, порядок восстановлен.
Между получением известия о восстании и донесения о его подавлении прошло пять суток, в течение которых царь несся без остановок и преодолел пятьсот километров. Сообщение о победе он получил в Кракове, но не успокоился, как в прошлый раз, а лишь замедлил темп движения.
Петр твердо решил, что пора возвращаться. В Москву он прибыл 15 августа 1698 года после полуторагодовалого отсутствия.
Результаты большого европейского путешествия были неутешительными. Внешнеполитическая ситуация сильно ухудшилась, внутриполитическая тем более. Правда, удалось завербовать почти тысячу иностранных специалистов. Петр, собственно, и сам стал отчасти иностранцем, в чем скоро убедилась вся страна.
Подготовка к войне
Осень 1698 – осень 1700
Насмотревшись на европейскую жизнь и решив, что она лучше русской, Петр страстно захотел сделать Россию Европой, а русских европейцами. Дело представлялось молодому царю не очень сложным: подданных надо переодеть по-западному, обрить им бороды и издать некоторое количество указов, а кто ослушается – наказывать.
|
|
|
На следующий же день по прибытии, прямо 26 августа 1698 года, Петр взялся за работу со всегдашней своей нетерпеливостью. В Преображенское явились придворные выразить свое счастье в связи с высочайшим возвращением. Царь встретил их одетый в немецкое платье, с ножницами в руках. Европеизацию он начал с первых «лиц» страны: генералиссимуса Шеина и князь-кесаря Ромодановского, откромсав им бороды. Потом дошел черед и до остальных бояр. Растительность на лице сохранили только двое – Тихон Стрешнев и князь Михаил Черкасский, с точки зрения Петра, люди старые и перевоспитанию уже не поддающиеся. Затем бритье пошло вширь. Непонятливых, кто смел показаться царю на глаза, не обрившись сам, встречал с ножницами уже не Петр, а шут. Пошли указы, по которым брадобритие объявлялось обязательным для всех мужчин, включая даже духовенство.
Для русского мужчины той эпохи борода была предметом гордости, и если в стране не случилось всеобщего восстания, то по традиционной причине, которую век спустя сформулирует известный остроумец Петр Полетика: «В России от дурных мер, принимаемых правительством, есть спасение – дурное их исполнение». Проследить за исполнением указа о тотальном брадобритии было некому, да никто особенно и не старался. Столкнувшись с глухим сопротивлением, эта законодательная мера со временем приняла другой вид. Правительство решило превратить брадобритие в еще один инструмент вымогательства денег у населения. Желающие сохранить бороду должны были платить за эту роскошь: от ста рублей в год с богатого купца до копейки с крестьянина. Для русского духовенства, без бород вовсе невообразимого, сделали исключение. Но и взимание этого «налога на роскошь» тоже не работало. Деньги текли не в казну, а главным образом в карманы надзирающих и проверяющих – тоже вполне обычная история. В результате обрилось одно только служилое сословие, целиком зависевшее от одобрения или неодобрения начальства либо (в армии) обязанное соответствовать определенным правилам.
Та же участь ожидала указы о запрете русской национальной одежды. В «немецкое и венгерское» платье переоделись лишь дворяне, а в мундиры – военные люди. Основная масса населения не имела ни денег, ни желания менять лапти на башмаки и армяки на камзолы.
|
|
|
Тем не менее новшества, которые Петр начал активно внедрять в бытовую сторону русской жизни, произвели целую культурную революцию, о которой я более подробно расскажу в соответствующей главе.
Другое дело, за которое царь сразу по возвращении взялся с неистовой энергией, к европеизации и модернизации никакого отношения не имело, а наоборот возвращало Русь ко временам Ивана Грозного.
Петр затеял повторное следствие по делу о стрелецком бунте. Расправа, учиненная князем-кесарем по свежим следам восстания, показалась царю слишком мягкой. Он подозревал, что истинные масштабы заговора остались нераскрытыми.
Никому не доверяя, Петр возглавил расследование лично. Всех стрельцов, содержавшихся под стражей по тюрьмам и монастырям (около 1700 человек), привезли для допроса. Заработали одновременно два десятка пытошных застенков. Во многих случаях истязаниями руководил сам государь. Его больше всего интересовали доказательства соучастия Софьи. Такие показания, конечно, вскоре были выбиты – правдивые или нет, неизвестно. Кто-то после третьей пытки огнем рассказал про письмо от царевны с призывом идти в Москву. Самого письма не обнаружилось, и стали выяснять, через кого оно могло быть передано. Поскольку монастырь был женский, под подозрение попали служанки и посетительницы Софьи.
Раньше пытали мужчин, теперь взялись и за женщин. Те назвали царевну Марфу, часто бывавшую у Софьи и якобы выносившую от нее какие-то бумаги.
Своих сестер, Марфу и Софью, Петр допрашивал сам – слава богу, без пыток. Ясности эти беседы не прибавили. Марфа всё отрицала. Отпиралась и Софья, хотя Петр привез к ней в келью на очную ставку покаявшихся свидетелей-стрельцов. Так эта линия расследования ничего и не дала.
Проливать царскую кровь Петр не решился, но покарал сестер сурово. Марфу насильно постригли и продержали в монастырском заключении до самой смерти. Так же поступили и с Софьей, условия содержания которой сильно ужесточились. Бывшая правительница угасла в каменном мешке шесть лет спустя. Мстительный младший брат распорядился повесить прямо перед кельей трех стрельцов с бумагами в руках – якобы теми самыми письмами. Несколько месяцев мертвецы раскачивались прямо за окном.
С рядовыми участниками мятежа Петр обошелся без подобных изысков.
С 30 сентября начались публичные казни. За три недели кровавый спектакль повторился шесть раз.
|
|
|
Подробное описание экзекуций оставил секретарь австрийского посольства Иоганн Корб (Петр настоял, чтобы при казнях присутствовали иностранные послы). Особенное впечатление на всех произвел день самых массовых расправ – 17 октября.
Эта казнь резко отличается от предыдущих; она совершена весьма различным способом и почти невероятным: 330 человек за раз, выведенные вместе под роковой удар топора; эта громадная казнь могла быть исполнена потому только, что все бояре, сенаторы царства, думные и дьяки, бывшие членами совета, собравшегося по случаю стрелецкого мятежа, по царскому повелению были призваны в Преображенское, где и должны были взяться за работу палачей.
О том же сообщают и другие свидетели. Петр потребовал от приближенных доказательства преданности: все должны были рубить стрельцам головы собственной рукой. Некоторые вроде Александра Меншикова проделали это охотно и без каких-либо колебаний. Кому-то стало дурно. Князь Борис Голицын никак не мог попасть несчастному стрельцу топором по шее. Отказались только, к их чести, Франц Лефорт и командир Преображенского полка Иоганн фон Блюмберг, сославшись на то, что у них на родине подобных обычаев не водится. Рассказывают, что царь тоже не погнушался палачеством и убил пять человек.
Всего обезглавили, колесовали и повесили 799 осужденных, чьи трупы гнили по всей Москве до следующей весны. Многие умерли от пыток. Остальных Петр помиловал – но тоже на свой лад. Корб пишет:
Царь не хотел излишней строгости, особенно потому, что он имел в виду молодые лета многих преступников или слабость их рассудка; люди эти, так сказать, более заблуждались, чем погрешили. В пользу этих преступников смертная казнь была заменена телесным наказанием другого рода: им урезали ноздри и уши, чтобы они вели жизнь позорную, не в глубине царства, как прежде, но в разных пограничных варварских московских областях, куда в этот день, таким образом наказанных, сослано было 500 человек.
Оправдывая чудовищную жестокость этой расправы, некоторые авторы предполагали, что она была вызвана не просто параноидальной ненавистью царя к стрельцам, а дальним государственным замыслом: Петр вернулся из зарубежного вояжа с великим планом новой большой войны и в ее преддверии желал установить в государстве железный порядок, выжигая огнем и страхом потенциальное недовольство.
Впрочем, в вопросе о том, когда именно Петр стал готовиться к балтийской экспансии, полной ясности нет. Как уже было сказано, впервые об этом с ним заговорил бранденбургский курфюрст Фридрих III еще весной 1697 года, но царя тогда интересовало не Балтийское море, а Черное.
Однако летом следующего года после дипломатической неудачи в Вене, когда выяснилось, что европейцы воевать с турками больше не будут, по дороге домой Петр заехал в гости к саксонскому курфюрсту Фридриху-Августу, который только что стал польским королем под именем Август II, и там во время трехдневной дружеской попойки монархи наверняка пришли к какой-то предварительной договоренности об антишведском союзе.
Король-курфюрст относился к тому типу людей, которые очень импонировали молодому Петру. Красивый, статный, светский, настоящий европеец и к тому же государь, это был такой Лефорт в квадрате. У Августа с Петром оказалось много общего. Во-первых, они были сверстники – одному двадцать восемь лет, другому двадцать шесть. Оба любители шумных гуляний, оба великаны, обладавшие недюжинной физической силой. Но во время первой встречи Петр, вероятно, смотрел на нового друга снизу вверх.
Август всюду побывал, всё на свете перепробовал. В Испании он участвовал в корриде, в Германии бился с французами, в Венгрии побеждал турок. Отменный наездник, танцор, охотник и фехтовальщик, он слыл легендарным ловеласом (рассказывают, что после короля осталось три с лишним сотни бастардов). Петр прямо влюбился в этого блестящего человека – до такой степени, что обменялся с ним одеждой и шпагами, да потом в таком наряде и вернулся в Москву.
В описании Нартова историческая встреча выглядит следующим образом:
Во время стола приметил Август, что поданная ему тарелка серебряная была не чиста, и для того, согнув ее рукою в трубку, бросил в сторону. Петр, думая, что король щеголяет пред ним силою, согнув также тарелку вместе, положил перед себя. Оба сильные государя начали вертеть по две тарелки и перепортили бы весь сервиз, ибо сплющили потом между ладонь две большия чаши, если бы шутку сию не кончил Российский монарх следующею речью: «Брат Август, мы гнем серебро изрядно, только надобно потрудиться, как бы согнуть нам шведское железо».
Стало быть, монархи предавались не только разгулу и молодецким забавам, но и обсуждали будущую войну. Ничего сумасбродного и залихватского в этих планах не было – Швеция в тогдашнем ее состоянии представлялась соседям легкой добычей.
Времена, когда Европа трепетала перед шведским оружием, казалось, ушли в прошлое. В 1670-е годы шведы неудачно воевали против датчан с пруссаками и с тех пор вели себя смирно. Король Карл XI был занят только внутренней политикой: укреплял центральную власть, враждовал с собственным дворянством, а кроме того в целях экономии сильно сократил регулярную армию, в основном полагаясь на призывников, которых то собирали для службы, то распускали по домам. (Ниже я подробнее объясню суть этой реформы, сейчас же важно то, что, с точки зрения соседей, шведы совершили большую глупость и очень себя ослабили. ) Изоляционистская политика Карла XI оставила Швецию без союзников. Хорошие отношения у Стокгольма были только с маленьким Гольштейн-Готторпским герцогством, но и это создавало одни только проблемы, потому что герцогство враждовало с Данией. В довершение ко всему в 1697 году король-реформатор умер, и на шведском престоле оказался 15-летний подросток, не обладавший настоящей властью и к тому же, по доходившим из Стокгольма слухам, склонный к разным безобразиям.
А между тем во времена былого могущества Швеция, стремясь превратить Балтику в свое «внутреннее озеро», отняла у сопредельных стран много ценных владений: у Польши – Ливонию, у Дании – Сканию (Сконе), у России такой необходимый ей выход к морю. В Германии шведская корона владела землями, на которые зарился крепнущий Бранденбург (он вскоре станет королевством Пруссия).
Если западная Европа собиралась делить испанское наследство, то в восточной половине континента стали готовиться к дележу шведского.
У Петра к соображениям государственным, вероятно, присоединялись и личные: он только что перенес унизительное дипломатическое фиаско в Вене, а тут вместо одного европейского союза намечался другой. Зная петровский характер, можно предположить, что и афронт, полученный от шведского губернатора в Риге, тоже сыграл свою роль. Царь этой обиды не забыл. Осаждая Ригу в 1709 году, он лично откроет канонаду по городу и напишет в реляции:
Сего дня о пятом часу пополуночи бомбардирование началось Риги, и первые три бомбы своими руками в город отправлены, о чем зело благодарю бога, что сему проклятому месту сподобил мне самому отмщения начало учинить.
Как бы там ни было, исторический процесс, определивший судьбу восточной и северной Европы, начался с застолья двух молодых монархов, похвалявшихся друг перед другом своей силой. Со временем выяснится, что сила у них разного качества. Польский король войдет в учебники всего лишь с эпитетом August der Starke – Август Сильный, а Петр станет Великим.
Начинать новую большую войну, не окончив прежней, было невозможно, и главные усилия российской внешней политики в это время сосредоточены на замирении с Турцией.
|
|
|
