Завоевание и мир воображения: время, воспоминания, образ прошлого

Победоносное и зачастую драматическое продвижение запад­ной военной машины в эпоху Высокого Средневековья, которое со­провождалось переселением немногочисленных групп военной знати в Палестину, Грецию, Андалусию, Ольстер и Пруссию, а вслед за тем эмиграцией сельского и городского населения, порож­дали весьма самоуверенные настроения. Франкские воины стали ви­деть себя людьми, «которым Господь даровал победу, как фьеф»²'. Им уже виделось будущее с новыми земельными владениями, у них сформировался менталитет, который нельзя назвать иначе как экс­пансионистский. Опыт успешного завоевания и колонизации нало­жил отпечаток на сознание князей, феодалов и духовенства. Теперь они были внутренне готовы к тому, что в будущем все больше вла­дений будет захватьшаться силой, все больше полей — расчищаться

Роберт Бартлетт, Становление Европы

и заселяться в плановом порядке, будут расти поступления от сбора дани, налогов, ренты и десятины.

Наглядный признак такой уверенности в продолжении экспан­сии заключается в наличии множества перспективных, умозритель­ных либо ожидаемых даров и титулов. У средневековой знати су­ществовал своеобразный фьючерсный рынок. Это отчетливо видно, в частности, из того титула, который с 1059 года носил завоеватель южной Италии нормандец Роберт Гвискар: «Милостью Божией и св. Петра, герцог Апулийский и Калабрийский и, с их помощью, бу­дущий герцог Сицилийский»²⁸. Часто составлялись документы, в которых шел доскональньш дележ еще только предполагаемых к за­хвату территорий. Так, например, король Кастилии и граф Барсело­ны в 1150 году заключили договор «в отношении земли Испании которую в настоящее время держат сарацины»²⁹. По условиям этого документа к графу после завоевания должны были отойти Ва­ленсия и Мурсия взамен на его оммаж королю. В этом случае дележ владений оказался несколько преждевременным, ибо десяти­летие спустя Альмохады спустились с Марокканских гор, и хрис­тиане оказались втянуты в отчаянную оборонительную войну. По­томки графа Барселонского вплоть до 30—40-х годов XIII века не могли получить обещанное им еще в 1150 году. Конечно, экспанси­онистское мышление само по себе не означает экспансии. Тем не менее частота, с какой такие пожалования обсуждались и произво­дились, позволяет говорить об общей атмосфере готовности к про­должению захватов как светской, так и церковной знати.

Рыцарские ордена оказались самыми жадными до такого рода «фьючерсных» пожалований, причем на всех трех направлениях, куда были направлены их устремления, — в Восточном Средизем­номорье, Пиренеях и Прибалтике. Крестоносец Раймунд III, прави­тель Триполи, даровал госпитальерам право владения мусульман­ским городом Хомсом в 1185 году, то есть в то самое время, как Са-ладин шаг за шагом отвоевывал государства крестоносцев³⁰. Испан­ские короли регулярно делали предварительные пожалования воен­ным орденам и отдельным церквям. Когда Раймонд Беренгар IV Арагон-Каталонский в 1143 году делал весомые дарения тамплие­рам, он подчеркнул: «Я признаю за вами право безраздельной деся­тины от всего, что сумею с Божьей помощью получить, и отдам вам пятую часть от завоеванной земли сарацинов»³¹. В конце XI века Санчо Рамирес Арагонский пожаловал одному французскому мо­настырю десятину от дани, уплачиваемой ему мусульманами Эхеи и Парадильи, и добавил: «Когда Господь в своей святости отдаст эти селения святому христианскому миру, мечети в обоих селениях будут превращены в церкви Христовы и Девы Марии Великоспаси-тельницы»³². Расширение границ латинского христианства было не только отчетливо видно современникам, но и имело в их глазах ре­альные перспективы. В одном эпизоде в Прибалтике рыцари-крес­тоносцы, судя по всему, проявили чрезмерную торопливость. Ген-

4. Образ завоевателя

рих Ливонский подробно рассказывает о том, как Орден меченос­цев, созданный крестоносцами в интересах латинской церкви в Ли­вонии (восточная часть Прибалтики), добивалась от епископа Риги «третьей части всей Ливонии и других земель и племен этой облас­ти, еще не обращенных в веру Христову, которые в будущем Гос­подь обратит в свою веру посредством их совместных усилий с другими мужами Риги»³³. Епископ возразил: «Человек не может от­дать то, что ему не принадлежит», — и крестоносцам пришлось до­вольствоваться третьей частью уже завоеванных земель. Чаще, од­нако, местные правители с радостью отдавали то, что им не принад­лежало. Подобно Вильгельму Завоевателю они считали, что «лишь тот победит врага, кто сумеет распорядиться не только своим, но и вражеским имуществом»³⁴.

В Ирландии и Уэльсе также практиковались «фьючерсные» по­жалования. Английские короли могли даровать какому-нибудь баро­ну «все земли и владения, которые он захватил или сумеет захва­тить в будущем у валлийского неприятеля», либо «все земли, кото­рые он может завоевать у валлийцев, врагов короля»³⁵. Обширные гипотетические пожалования производились в отношении земель ирландских королей. Известен курьезный случай, когда Коннахт был в один и тот же день жалован одному англо-нормандскому лорду и местному королю³^. В более локальном масштабе феодалы делали пожалования подобные тому, что произвел Николас де Вер-дон: десятину «от двух рыцарских ленов в первом же имении с замком, которое будет у меня в земле Уриель»³⁷, или как рыцарь Рулин: «все церкви... и десятину... со всех земель, какие я завоевал и еще завоюю в Ирландии»³⁸. В Италии нормандцы были настро­ены не менее оптимистично. Их предводитель в середине XI века Вильгельм Железная Рука предложил поделиться с князем Салерно «землей уже завоеванной и той, что предстоит завоевать»³". Когда Робер Гвискар и его брат Роджер преодолели свои разногласия, они договорились, что Роджеру достанется половина Калабрии, «кото­рая уже захвачена или будет захвачена, вплоть до Реджио»⁴⁰. Мечты о будущих завоеваниях проникли даже в мир сновидений. Одному монаху из Беневенто приснились два поля, полные народу, одно большое, другое поменьше. Толкователь разъясняет: «Эти люди — те, кто милостью Божией отданы в подчинение Роберу Гвискару; на большом поле — те, кто станут его подданными, но пока еще ими не являются»⁴¹. Логика сновидения в буквальном смысле открывает новое поле для завоевания.

Таким образом, завоеватели и колонизаторы, которые в эпоху Высокого Средневековья продвигались из Западной Европы в пери­ферийные области континента, с нетерпением предвкушали буду­щую экспансию. Оглядываясь назад, они ясно различали основные этапы завоевания и колонизации. Средневековые завоеватели осоз­навали, что их права зиждутся на завоевании, а не являются чем-то исконным, и воспринимали этот факт как отрадный. Для потомков

Роберт Бартлетт. Становление Европы

знати, предпринимавшей захватнические походы, само завоевание вошло в миф и стало точкой отсчета, своего рода историческим во­доразделом. Вильгельм Апулийский в хронике «Деяния Робера Гвискара» так сформулировал свою задачу:

«Как поэт новых времен, я попытаюсь воспеть деяния людей

нашего времени.

Моя задача — поведать, под чьим командованием народ Нормандии Пришел в Италию, как он остался там И кто те вожди, что привели его к победе в том краю»⁴².

Момент получения в собственность той или иной земли стано­вился ориентиром, вокруг которого строились воспоминания и само прошлое. «О время, по которому тоскуешь! О время, которое вспо-минашь чаще всех других времен!»⁴-^ — писал французский клирик по поводу взятия Иерусалима крестоносцами в 1099 году. Для более поздних авторов из Иерусалимского королевства тоже стало харак­терно вести хронологию событий от «освобождения города»⁴⁴, но это крайний случай трактовки героического захвата земли. Распро­странение в хрониках того времени датировки событий от захвата конкретных городов меркнет перед тем исключительно важным значением, какое средневековые авторы стали придавать завоева­нию как таковому, провозглашая его началом принципиально новой эры. Захват маркграфом Бранденбургским своего столичного града был описан в следующих выражениях: «в год от воплощения Гос­подня 1157, июня 11 дня, маркграф, милостью Божией, получил во владение, как победитель, город Бранденбург»⁴⁵. Подобные триум­фальные победы и новые начинания находим в испанских хрони­ках:

«То было в день перенесения мощей ев, Исидора Леонского, кото­рый был архиепископом Севильи, в год одна тысяча двести восемьде­сят шестой испанской эры, а в год от воплощения Господа нашего Иисуса Христа одна тысяча двести сорок восьмой, когда благородный и удачливый король Дон Фердинанд вошел в сей благородный град Се­вилью»⁴⁶.

Присутствующие при тех начинаниях вскоре стали героями ле­генд, и в общественной памяти им было отдано особое место. При­сяжные в судебном процессе 1299 года в Ирландии ссылаются на событий столетней давности, а именно — на деяния «Роджера Пи-пара, первого завоевателя Ирландии»⁴', а Готфрид де Жанвиль, властитель Мита, узаконивая привилегии своих баронов в конце XIII века, сделал это после того, как «выслушал и вник в существо хартий и записей моих магнатов Мита и их предков, которые пер­выми пришли в Ирландию с Гугоном де Ласи для завоевания»⁴⁸. Участие в завоевании действительно могло стать основанием для особого положения в обществе, как было в греческой Морее (полу­остров Пелопоннес), захваченной франкскими рыцарями на волне четвертого крестового похода 1204 года, где существовала особая

4. Образ завоевателя

привилегированная группа «баронов завоевания»⁴⁹. Это были по­томки тех, кто получил землю во времена «завоевания Княжества». Они были наделены правом распорядиться своим фьефом по заве­щанию, тогда как другие, менее привилегированные фьефы, в слу­чае отсутствия прямых наследников, переходили в собственность господина. Известен случай, когда один взбунтовавшийся вассал был наказан тем, что его фьеф был переведен из одной категории в другую, «так что в будущем он не мог распоряжаться им как зем­лей, полученной в результате завоевания (tenir de conqueste)». Уже сами названия этих привилегированных баронских держаний слу­жили напоминанием о том, что они образовались благодаря завое­ванию, и о тех пэрах, кто в этом завоевании участвовал. «Морей-ский закон», как сформулировал один исследователь, «сформиро­вался под сильным влиянием самого факта завоевания»⁵⁰.

Воспоминания о захватнических походах могли бы послужить основой для идеологии грубого аристократического эгалитаризма. Поскольку исходный этап в развитии того или иного политического образования представлялся как опасное предприятие, в котором все участники поровну делили опасность и бились за будущее возна-граждени, то потомки захватчиков первой волны могли спекулиро­вать памятью о той нехитрой совместной экспедиции, чтобы проти­востоять давлению королевской власти. Именно такого рода при­мер дает франкская Морея. Будучи пленен императором Византии и принужден передать свои земли, морейский князь Вильгельм де Виллардуэн весьма точно сформулировал эту, пускай и небесспор­ную, идею:

«Отныне этой землей Морей, о господин, я не владею ни как родо­вым имуществом, ни как частью земли, что получил я от своих пред­ков, с правом отдать или даровать ее кому пожелаю. Землю эту завое­вали рыцари, пришедшие сюда, в Романию, из Франции вместе с отцом моим на правах его друзей и товарищей. Они захватили землю Морей силою меча и разделили между собой, словно развесив на весах; и каждый получил сообразно своему рангу, а затем они все из­брали моего отца... и сделали его сбоим предводителем... Следователь­но, государь император, я не имею полномочий отдавать ни клочка той земли, которой владею, ибо предки мои завоевали ее в бою согласно нашим обычаям»⁵¹.

Точно такие же идеи получили развитие и в других государст­вах и владениях крестоносцев. «Мои предки пришли вместе с Виль­гельмом Незаконнорожденным и мечом отвоевали себе землю», — так отвечал граф Варенн на обвинения судей quo warranto Эдуар­да I⁵². «Король не сам завоевал и подчинил себе эту землю, его спо­движниками и товарищами были наши предки». Когда Эдуард I подверг сомнению королевский статус эрла Глостера в его валлий­ском княжестве Глэморган, тот отвечал, что «владеет этими земля-

Роберт Бартлетт. Становление Европы

ми и свободами по праву завоевания, принадлежащему ему и его предкам»⁵³.

Территориальные захваты породили целый «кодекс завоевания», который был намного сложнее примитивного закона джунглей. Когда христиане в 1099 году взяли Иерусалим, они грабили и при­сваивали дома в городе в соответствии со своеобразной этикой за­хватчика:

«После великой резни они вошли в дома горожан и унесли все, что ни попадалось им под руку. Кто первым входил в дом, будь то богатый дом или бедный, тому никто не должен был препятствовать никаким образом, он же брал себе и отныне владел домом или дворцом и всем, что в нем находил, как своей собственностью. Такое правило они уста­новили между собой и ему следовали»⁵⁴.

В XII веке мусульманский эмир Усама описывал, как, захватив город, христиане затем «забирали себе в собственность дома, и каждый из них метил дом крестом и водружал на нем свое знамя»⁵⁵.

Осознание завоевания как перелома естественным образом по­рождало определенное восприятие предшествовавшего ему време­ни, то есть эпохи до нашествия, когда конкретная земля имела дру­гих господ и других жителей. Эта память о согнанных с земли прежних ее хозяевах нашла отражение в том, как в грамотах и дру­гих документах того времени употребляются обороты типа «во вре­мена ирландцев» — об Ирландии, «во времена мавров» и «во вре­мена сарацинов» — об Испании или «во времена греков» — о ве­нецианском Крите⁵⁶. А в одном удивительном случае словосочета­ние «во времена сарацинов» было использовано в отношении буду­щего пожалования: после отвоевания у мусульман города Дении (к югу от Валенсии) владеть им станет граф Барселоны «со всем имуществом и всей недвижимостью, что могла находиться в собст­венности у сарацинов во времена сарацинов»⁵⁷. Как видим, те, кто готовил документ, не только заглядывали в будущее, но словно ви­дели в нем самих себя оглядывающимися назад, то есть фактически в свой нынешний день.

Таким образом, картина, которая отпечаталась в сознании за­воевателей и новых поселенцев, включала устойчивый образ того, что можно обобщенно назвать «днями оными» — то есть времена­ми до нового (и продолжающегося) положения вещей. Естественно, что жизненно важным являлся вопрос законных прав, уходивших корнями в прежние времена. Люди размышляли, стало ли завоева­ние отправным моментом для правовой tabula rasa, новой точкой отсчета, или же в новую эпоху продолжают действовать имущест­венные права и привилегии прошлых времен, существовавшие до крутого поворота истории. Так, в Ирландии правовое значение за­воевания определялось тем, что от него пошло новое толкование прав собственности. Церкви, существовавшие еще до прихода

4. Образ завоевателя

англо-нормандцев, всеми силами стремились заручиться подтверж­дением своего права собственности на землю и другое имущество, которое получили до переломного момента, определяемого чаще всего как «пришествие англичан»⁵^, «завоевание Ирландии англи­чанами»⁵⁹, «приход франков в Ирландию»⁶⁰, «приход англичан и валлийцев в Ирландию» (это — у некоего Генриха фиц Риса)⁶¹, или, что точнее всего, «первый приход графа Ричарда [Стронгбоу] в Ирландию»⁶². В 1256 году епископы провинции Туам и их держате­ли жаловались, «что их в судебном порядке лишают земли, которой они и их предшественники мирно владели во времена лорда Генри­ха, деда короля [т.е. Генриха II], и со времен завоевания англичана­ми и даже до их появления в Ирландии»⁶³. Решение короля по этой петиции не оставляло надежд на легитимность прежних владений, имевшихся до завоевания:

«По этому предмету предусматривается и устанавливается в зако­нодательном порядке, что если какой-либо истец станет обосновывать свои земельные притязания тем, что это владения его предков до вре­мен Генриха, деда короля, и до завоевания англичанами, а не земля, полученная во времена Генриха или после завоевания, то такой иск будет отвергнут на основании одного этого факта».

Подтверждение права «после завоевания» в ирландском судо­производстве стало определяющим моментом. Это был рубеж, от которого шел отсчет при вынесении судебных решений, своего рода черта⁶⁴. Аналогичным образом в Уэльсе королевские юристы отвергали иски, основанные на грамотах местных князей, исполь­зуя огульный аргумент, что «земля Уэльса — это земля завоева­ния... и сие завоевание аннулировало все свободы и собственность каждого человека и передало их Английской Короне»⁶⁵. Даже в тех владениях, где коренные династии не были покорены, а возглавили процесс утверждения новой, колониальной знати и изменения со­циальной модели, существовало глубокое осознание этой вре-меннтй грани. Когда один из герцогов Мекленбургских, потомок славянских князей-язычников, в XIII веке благополучно пережив­ших бурную волну немецкой аристократической, бюргерской и крес­тьянской иммиграции, решил подтвердить права и свободы своих вас­салов, он с этой целью утвердил за ними «право, каким пользовались их отцы и деды со времен новой колонизации». «Новая колонизация» (novella plantaciof^ была тем отправным моментом в истории, с ко­торого началась новая эпоха этого региона и который прочно отпе­чатался в сознании тех, кто пришел сюда позднее.

ЛИТЕРАТУРА ЗАВОЕВАНИЯ

Таким образом, завоевание и колонизация могли воспринимать­ся как драматический и поворотный момент и зачастую в представ­лении участников (или жертв) событий рисовались совершенно

по

Роберт Бартлетт. Становление Европы

особым, переломным и, судя по всему, героическим периодом исто­рии. Первое поколение поселенцев слагало предания о своем похо­де в чужую землю, рисовало портреты злодеев и героев первых лет завоевания и выбирало из потока событий отдельные наиболее яркие моменты для своих сказаний. Началось создание некоего ядра рассказов, легенд и воспоминаний, часть которых передава­лась в виде письменных текстов. Завоеватели и переселенцы созда­вали литературу завоевания.

То представление о завоевании, которое сформировалось в прозе и стихах Высокого Средневековья, во многих случаях сыгра­ло стержневую роль в дальнейшем развитии литературы. Напри­мер, французская проза начинается именно как литература завое­вания. Ее самые ранние образцы — это два сочинения, написанные в 1210-х годах, среди которых прозаический рассказ на француз­ском языке Робера де Клари о четвертом крестовом походе, откры­вающийся словами: «Здесь начинается история тех, кто завоевал Константинополь, а позже мы поведаем о том, кто они были и что их туда привело»⁶⁷. Другим примером литературы, призванной оп­равдать захватническую политику, служит сочинение Жоффруа де Виллардуэна «Завоевание Константинополя»⁶^ написанное одним из предводителей экспедиции, причем в исключительно апологети­ческих тонах. Примерно к тому же периоду относится перевод на народный язык «Хроники» Вильгельма Тирского, воссоздающей ис­торию государств крестоносцев. Этот труд, вместе с его француз­ским продолжением (которое могло быть написано и раньше), полу­чил известность у современников под названием «Книги завоева­ния» (Livre dou conquestef®.

Через двадцать лет после прихода англо-нормандцев в Ирлан­дию в 1169 году Геральд Валлийский написал «Завоевание Ирлан­дии» (Expugnatio Hibemica), исключительно пристрастный рассказ о том, как его родственники «штурмовали ирландские твердыни»⁷*^. Будучи представителем одного из рода, возглавлявших поход, Ге­ральд имел возможность черпать материал из воспоминаний своих дядьев и кузенов, которые на протяжении двадцати лет сражались на полях Ирландии. Их «славные подвиги стали для них залогом вечной памяти и прославления», — писал он⁷*. Его хроника — это семейный эпос завоевания, во многом сопоставимый с трудами ис­ториков нормандского завоевания южной Италии XI—XII веков. Дополнением к сочинению Геральда может служить еще один геро­ический эпос тех же событий, но написанный в ином жанре, кото­рый уже подпадает под определение не хроники на латыни, а фран­цузской летописи в стихах. Это так называемая «Песнь о Дермоте и Графе», представляющая собой 3500 восьмисложных стихов. В ней можно обнаружить массу литературных приемов, свойствен­ных устному преданию, таких, как прямые обращения к аудитории («Господа бароны... знайте, что...»), упор на правдивость рассказа («без обмана», «поистине» и пр.), в особенности путем указания на

4. Образ завоевателя

источник («что мы узнали из песни») и повтором строк («Они по-вюду разослали за лекарями / Чтобы лечить больных: / Чтобы ле­чить своих раненых / Они повсюду разослали за лекарями»). Точ­ная дата написания и имя автора этого сочинения пока остаются предметом споров, однако можно почти уверенно сказать, что в своем сегодняшнем виде «Песнь» была записана в первой четверти XIII века, хотя речь в ней идет о событиях 1170-х годов⁷².

Как ни странно, основание немецкой колонии в Восточной При­балтике, начавшееся несколькими десятилетиями позже прихода англо-нормандцев в Ирландию, также оказалось запечатлено в ла­тинской прозе пером церковного летописца. Существовал также и стихотворный народный вариант. Латинская версия, в этом отно­шении не менее ценная, чем летопись Геральда, — это «Хроника» Генриха Ливонского, в которой поэтапно, год за годом, описывается утверждение немцев в Ливонии начиная с последних десятилей XII века вплоть до 1227 года. В отличие от Геральда Генрих испыты­вал очевидную симпатию к местному населению и считал себя в равной степени и колонистом, и миссионером. Он критикует жест­кость немецких мирских судей, «которые исполняли свои обязан­ности не столько для выражения уважения к суду Господню, сколь­ко для набивания своих кошельков»⁷³; и дает пространное и сочув­ственное описание визита папского легата Вильгельма Сабинского, который «увещевал немцев не возлагать на плечи неофитов невы­носимого бремени, но лишь бремя Господне, легкое и приятное»⁷⁴. Рождение в муках новой колонии в Ливонии, как и ее последую­щая история, также остались запечатлены в немецком стихотвор­ном произведении под названием «Лифляндская рифмованная хро­ника» (Livlandische Reimchronik), написанном в конце XIII века, по-видимому, членом Тевтонского рыцарского ордена⁷⁵. Существова­ние параллельно латинского и народного варианта текстов в обоих случаях — в Ливонии и Ирландии — придает письменному свиде­тельству особенную яркость, так как колониальное общество в самом начале его становления рисуется одним из его непосредст­венных представителей.

Вся литература завоевания стремится объяснить самим завоева­телям, ((почему мы здесь». «Песнь о Дермоте» делает это в наибо­лее персонифицированном виде. Ирландский король Дермот крадет красавицу жену у своего соперника О'Рурке, с ее молчаливого со­гласия, а О'Рурке, «дабы смыть позор» (sa hunts... venger), вступает в союз с О'Коннором, «Верховным Королем», чтобы напасть на Дермота. В этот момент многие союзники Дермота его бросают: автор «Песни» порицает этих людей за измену (traisun) и клеймит их как предателей и изменников (/dun и traitur). Преданный и из­гнанный, Дермот ищет убежища в Англии и жалуется, что «мой собственный народ незаконно изгнал меня из моего королевства». С согласия короля Англии совет англо-нормандских рыцарей реша­ет помочь Дермоту. Вскоре вслед за тем англичане высаживаются в

Роберт Бартлетт. Становление Европы

Ирландии и принимаются за подавление предателей. История похи­щения прекрасной Деворгвиллы и мщения были тем сюжетом, ко­торый наверняка трогал души средневековых рыцарей, даже если они не были знакомы с фабулой «Илиады». Изображение первых англо-нормандцев в Ирландии в качестве рыцарей — искателей приключений, помогающих «благородному королю» вернуть отня­тое изменниками наследство, вполне отвечало настроениям пересе­ленцев. Кроме того, эта поэма имеет и более прозаическое значе­ние в плане легитимизации английской колониальной знати, по­скольку в ней содержится подробный, длиной более ста строк, отчет о том, как проходил дележ земли между переселенцами пер­вого поколения:

«Затем эрл Ричард дал

Морису Фицджеральду

Тот самый Наас, что сей добрый эрл

Отдал Фицджеральду со всеми почестями.

А вот земля Оффелана,

Принадлежавшая предателю Маккелану.

Он также отдал Виклоу

Все земли между Бреем и Арклоу.

То были земли Киллмантейна

От Дублина до Вэксфорда.

Двадцать поместий в Омэрэти

Эрл благородный также дал

Бесстрашному Вальеру де Ридельсфорду»⁷⁶.

Этот отчет о раздаче земли Лейнстера и Мита по сути представ­ляет основные положения типовой грамоты и даже был назван (возможно, не без преувеличения) «своего рода изначальной "Кни­гой Страшного суда" первого англо-нормандского поселения»⁷⁷.

Аналогичным образом «Завоевание Ирландии» (Expugnatio Hi-bemica) Геральда Валлийского дает ответ на вопросы, кто были пер­вые англо-нормандцы на острове и в чем истоки колонии. Однако его оценки крайне своеобразны, и далеко не все захватчики в его изображении предстают героями. Геральд выступает глашатаем ин­тересов конкретной группы внутри захватнической элиты, ее пер­вой волны, прибывшей в основном из южного Уэльса, в которой была и его семья. Сам текст исполнен противоречия между этой апологией Фипджеральдов и стремлением всячески заручиться мо­наршей благосклонностью: сочинение посвящено Ричарду Львиное Сердце и содержит панегирик в адрес Генриха II. В отрывке с под­заголовком «Восхваление его роду» (Generis commendatio) Геральд пишет: «О род! О племя! Вечно под подозрением из-за своей много­численности и природной силы (innata strenuitas). О род! О племя! Способное в одиночку завоевать любое королевство, если бы толь­ко не страдало от высочайшей зависти к их отваге (strenuitas)»^7Q. В приведенном фрагменте так и слышится недовольство рыцарей, испытывавших недостаток поддержки со стороны английской коро-

4, Образ завоевателя

ны. Вопреки — или благодаря — отраженным в нем противоречиям «Завоевание» имело успех. Его текст дошел до нас в пятнадцати средневековых рукописях (не считая отрывков), а в XV веке труд был переведен на английский и ирландский языки, причем англий­ская версия довольно широко ходила и в Ирландии (в виде шести списков)⁷⁹. Ясно, что труд Геральда Валлийского служил популяр­ной версией происхождения колонии. На самом деле, он продолжал играть эту роль вплоть до эпохи Елизаветы и Стюартов, войдя в переработанном виде в «Хронику» Холиншеда, датируемую 1587 годом.

Ситуация в Ливонии отличалась от ирландской, поскольку здесь колонисты были христиане, а местное население — язычники. Автор «Лифляндской хроники» начинает свою поэму не с геогра­фического или исторического описания Ливонии или немецких крестовых походов, а с самого Создания и Воплощения. Для него именно эти моменты служат отправными. Войны же, предпринятые в XIII веке немецкими рыцарями, предстают не как эпизод нацио­нальной истории, а как часть долгого процесса, в ходе которого «мудрость Господня расширяла границы христианского мира» — здесь часто используются такие абстрактные и обобщающие суще­ствительные, как kristenheit («христианский мир») и kristentuom («христианство»). Этим объясняется, почему поэт в первых же строках своего сочинения ведет речь о Пятидесятнице и миссиях апостолов. История завоевания Ливонии, «куда никогда не ступал ни один апостол», безусловно составляет ключевую часть повество­вания о распространении веры Христовой, но все же только часть. В рамках этой же логики германские купцы и рыцари, пришедшие в Ливонию в конце XII—XIII веке, называются не иначе как «хрис­тиане» (die kristen), их оппоненты — при том, что поэт проводит четкие разграничения между различными племенами — обобщенно характеризуются словом «язычники» (die heiden), а абстрактное по­нятие «язычество» (heidenshaft) становится антонимом слов kristen­heit и kristentuom. Хотя по сути своей «Хроника» является победо­носным эпосом кровопролитных войн, ее г/*авная идея проступает уже в первых строках: «Сейчас я поведаю вам, как в Ливонию при­шло христианство».

Точно так же вписывались в общую панораму христианизации и характерные для рыцарской литературы Германии эпохи Высоко­го Средневековья эпическая героика и мрачная ирония. Набег на Герсику (Gercike), например, рисуется в таких бойких выражениях: «Рано поутру они пришли в Герсику, ворвались в замок и побили множество могучих воинов, так что те только кричали "увы!" да "ах!" Они разбудили много спящих и проломили им головы. То был истинный рыцарский поход!» В другом отрывке описывается, как литовцы «поубивали многих могучих мужчин, которые прекрасно могли бы защитить себя, если бы удача была на их стороне», — классический пример того выражаемого намеками сознания роко-

Роберт Бартлепип. Становление Европы

вой предначертанности событий, которые так часто встречаются в германском эпосе начиная от «Беовульфа» и кончая «Песней о Ни-белунгах». Все повествование представляет собой историю беско­нечной череды сражений, разграниченных командованием последо­вательно сменяющих друг друга магистров Тевтонского ордена. При этом язычники тоже могут представать героями, а судьба тя­жела как для христиан, так и для язычников: «И можно было ви­деть множество бесстрашных героев, могучих и славных, как хрис­тиан, так и язычников, которые встретили страшную смерть; снег был красен от крови»^⁰.

Не все литературные произведения о завоевании несут лишь победоносную идею. Если одни действительно выражают интересы победившей светской знати, то другие, например, «Хроника» Ген­риха Ливонского, в большей степени отражают тревогу за миссио­нерскую церковь. Однако ясно, что сочинения, подобные «Завоева­нию Ирландии», «Песни о Дермоте и Графе», «Хронике» Генриха Ливонского и «Лифляндской хронике», являются колониальной по сути литературой. Они были написаны иммигрантами, и народные поэмы слагались на том языке, который еще несколько поколений назад не звучал в стране, где они были написаны. Образцом для этих сочинений послужили прозаическая историческая литература на латинском языке и рифмованные хроники на народном языке, то есть литература западноевропейская, французская или англий­ская, а не литература коренного населения. Средневековые авторы говорили на разные голоса, но у всех них явственно чувствовался колониальный акцент. Подобно образу демонической личности, представленной нормандскими мифотворцами, и мечте о повороте в истории покоренной земли, распространившейся и в законах, и в легендах, панегирическая литература завоевания утвердила в обще­ственном сознании образ государств и колониальных обществ, об­разовавшихся в результате крестовых походов. Это был кодекс за­воевателей и колонистов.

РОДОВОЕ ОПРЕДЕЛЕНИЕ

Последним приобретением западноевропейской средневековой знати в результате ее захватнических походов стало ее определе­ние, или наименование. Именно в процессе широкомасштабных за­хватов XI, XII и XIII веков появилось краткое, но емкое понятие, имевшее значение «западноевропейский завоеватель». Таким тер­мином стало слово «франк».

Об употребительности этого слова наглядно говорит документ под названием «Завоевание Лиссабона» (De expugnatione Lyx-bonensi), восторженный рассказ о захвате в 1147 году этого города армией крестоносцев, составленной из моряков и пиратов с северо-запада Европы. Анонимный автор текста, по-видимому, священник из восточной Англии, начинает рассказ с того, что сразу констати-

4. Образ завоевателя

рует разношерстность двинувшегося в поход флота: «народы раз­ных племен, обычаев и языков собрались в Дартмуте». Затем он ха­рактеризует главные силы: под командованием племянника герцога Нижней Лотарингии были люди «из Римской империи» — в основ­ном, как станет ясно позже, уроженцы Кельна; один из фламанд­ских феодалов руководил отрядом из фламандцев и булонцев; а в четырех частях, возглавляемых англо-французскими рыцарями и английскими горожанами, сражались жители портовых городов Англии. Из дальнейшего текста следует, что в составе флота также были бретонцы и шотландцы. Именно этническая и культурная не­однородность обусловила необходимость жесткой системы управле­ния этими морскими силами.

Автор текста ни на миг не забывает об этих этнических разли­чиях. Как обычно бывает в случае с такими категориями, они не всегда предстают в нейтральных тонах. Этническая принадлеж­ность рождала ярлыки: фламандцы — «народ свирепый и необу­зданный»; шотландцы придерживаются установленного порядка, «хотя никто не станет отрицать, что они варвары». И снова, как и следовало ожидать, та этническая группа, к которой принадлежит сам автор, — «наши люди, то есть нормандцы и англичане», — вся­чески превозносится. «Кто не знает, что нормандская раса, не жалея себя, способна проявлять беспримерную отвагу?»⁸¹

Накал этих этнических противоречий ощущается на всем протя­жении кампании. То и дело между разными группами вспыхивают стычки и ревность. Но этим история не исчерпывается. Два случая заставляют думать о чем-то выходящем за рамки простого этничес­кого несходства. Во-первых, временами автор пытается ввести тер­мин, которым можно было бы охарактеризовать всех участников похода. Такой термин у него есть — «франки». «Две церкви по­строили франки, пишет он, одну — люди из Кельна и фламандцы, другую англичане и нормандцы»⁸². В этом пассаже «франками» на­званы выходцы из трех королевств, говорящие на трех разных язы­ках (при том, что эти политические и лингвистические различия тоже не совпадали). Несмотря на разномаоность компании рыца­рей, моряков и их женщин, собранной по разным портовым горо­дам Рейнланда, Северного моря и Ламанша, она вполне могла быть охарактеризована общим словом — «франки». Это было и удобно, и понятно.

Это родовое определение — «франки» счел удобным и Альфонс I Португальский. Хотя, как уже говорилось в Главе 2, сам он был сыном знатного переселенца-франка, бургундца по происхожде­нию, добившегося процветания на Пиренеях, он употреблял этот термин для характеристики «чужаков». Если неизвестный автор, о котором шла речь выше, в своем повествовании соблюдает точ­ность и конкретность, то король называет сборный флот из герман­цев, фламандцев, французов, нормандцев и англичан ((кораблями франков». Заключив с ними письменный договор, он уведомил всех

Роберт Бартлетт. Становление Европы

о «соглашении, заключенном между мною и франками», и пообе­щал им Лиссабон и его земли, в случае его капитуляции, «с тем чтобы франки владели ими в соответствии со своими благородны­ми обычаями и свободами»*".

Таким образом, употребление обобщающего обозначения «франки» оказывалось удобным в двух взаимосвязанных случаях: во-первых, когда какой-нибудь член группы, составленной из пред­ставителей разных этнических общностей Западной Европы, хотел дать определение всей группе в целом; и во-вторых, когда кто-то, считающий такую группу для себя инородной (даже если это было чисто субъективное восприятие, как у Альфонса), желал обозначить единым понятием всю категорию иноземцев. Таким образом, будь то для самообозначения или для обозначения других людей, поня­тие «франк» фактически стало ассоциироваться с «франком вне дома». Этот термин возник как точное наименование конкретного народа, но в XI—XII веках приобрел обобщенное звучание и стал обозначать западноевропейцев или христиан вообще, особенно в походе, сухопутном или морском.

Классическим предприятием,

⇐ Предыдущая45678910111213Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: