Параметры социальных потребностей

 

Если настаивать на упомянутом выше вопросе: «что будет человек делать, если все его потребности будут удовлетворены?» — или иначе: «какова по содержанию его ненасытная — главенствующая — потребность?» — то, я полагаю, можно смело утверждать, что для подавляющего большинства рода человеческого такой потребностью является какая-то из трансформаций потребностей социальных. Но потребность эта в то же время должна быть совершенно своеобразна — каждый по-своему претендует на улучшение своего места в человеческом обществе и по-своему видит искомое положение в умах людей, тем более что представление о собственном положении есть в то же время и представление о положении всех других членов человеческого общества и о состоянии их умов.

Чтобы осознать себя как человека, «человек сначала смотрится, как в зеркало, в другого человека, — писал К. Маркс. — Лишь относясь к человеку Павлу как к себе подобному, человек Петр начинает относиться к себе как к человеку» (160, т. 23, с. 62). В жизненном обиходе это выглядит в изложении М. Булгакова так: «Как можно понравиться человеку, если он тебе не нравится сам? Что же ты думаешь? Что ты проведешь какого-нибудь человека? Сам против него будешь что-то иметь, а ему попытаешься внушить симпатию к тебе? Да никогда это не удастся, сколько бы ты ни ломался перед зеркалом» (33, с. 634). А в исключительных ситуациях, как пишет Л. Лиходеев, «каждый думает, что умирает за справедливость. Особенно когда не хочется умирать» (142, с. 157). Разумеется, категоричность суждений героя романа М. Булгакова, как и Л. Лиходеева, чрезмерна — люди умеют обманывать и других, и самих себя. Но к обману они только для того и прибегают, чтобы обойти общую закономерность — скрыть зависимость от нее. А закон заключается в том, что привлекательность и ценность любого места в человеческом обществе определяются распределением мест в нем, в частности — в непосредственном социальном окружении.

Биологические, социальные и идеальные потребности присущи всем людям без исключения и факт их существования у каждого не отличает его от любого другого; более того — главенствование социальных потребностей присуще почти всем людям, и практически в большинстве своем люди и этим, следовательно, не отличаются один от другого. Отличия начинаются с трансформаций этой главенствующей потребно­сти и со степени ее преобладания над другими. То и другое может быть характеризовано по трем основным параметрам: содержание, сила и широта распространения.

О первом из них речь уже шла. По содержанию любая социальная потребность в ее реальном трансформированном качестве определяется тем, на какое именно место в человеческом обществе притязание в ней заключено: «для себя» или «для других»; притязания эти разнообразны, а градации едва ли объективно измеримы, изменчивы и постепенны. На полюсах: на одном все и всегда только для себя, на другом — для других; между полюсами — более или менее близко к тому или другому — преимущественно, предпочтительно более или менее то или другое, хотя не только то и не только другое. Тут возможно бесконечное разнообразие: в чем, когда, в отношении с кем и что именно больше «для себя» и больше «для других»? Это — первый параметр.

Примерами чрезвычайной силы доминирующей потребности «для себя» представляются мне Наполеон (как пишет о нем А. З. Манфред; см. 158) и Мао Цзэдун. О последнем очевидец П. П. Владимиров рассказывает: «Революцию он не представляет себе иначе, как свою собственность. Вне сферы личных интересов для него ничего не имеет смысла. В том числе и революция <...>. Это особенное честолюбие. Он довольно равнодушен к жизненным удобствам. Все воплощает власть <...>. По Мао Цзэдуну, власть — единственный стоящий смысл жизни, это оправдание всего, это праздник, это все-все» (44, с. 342).

Любая из социальных потребностей, даже главенствуя над другими — биологическими и идеальными, может быть более или менее сильной в сравнении с ними; от поглощающей человека целиком и подавляющей все другие его потребности до едва их превосходящей; эти другие потребности, следовательно, могут быть разной, ино­гда весьма значительной силы; разнообразно поэтому и их давление на главенству­ющую, социальную и по содержанию, и по силе. Их борьба с главенствующей может обостряться и затухать в зависимости и от обстоятельств, и от силы главенствующей; ее удовлетворение протекает обычно с переменным успехом. Это — второй параметр.

С силой связана степень концентрированности, но связь эта не прямолинейна. В социальных потребностях неизбежно присутствует некоторое представление о том более или менее определенном обществе, в котором человек хочет занимать надлежащее место. Это может быть самое близкое окружение, а может быть и человечество в целом, и не только живущее в настоящее время, но и грядущие поколения. Есть люди, озабоченные местом только в ближайшем окружении, есть озабоченные будущими поколениями, есть озабоченные тем и другим. Во всех случаях озабоченность эта может быть той или иной силы. Встречаются чрезвычайно занятые ближайшим и пренебрегающие отдаленным (таких большинство); но встречается и, наоборот, пренебрежение ближайшим вследствие повышенной озабоченности отдаленным, поглощенности далекими перспективами. Это — третий параметр.

Ю. Тынянов употреблял выражение «диаметр сознания». Это, может быть, как раз третий параметр — широта распространения социальных потребностей: склонность к целям далеким или близким — озабоченность теми или другими, а значит и внимание преимущественно к тому или другому. Солдату (и вообще исполнителю) не так нужен большой диаметр сознания, как генералу (и вообще руководителю). Одному необходим малый, другому — большой. А может ли один человек совмещать то и другое в равной мере? Согласно легендам о великих людях, они умели. Таковы были: Александр Македонский, Юлий Цезарь, Наполеон, Леонардо да Винчи.

Практически характер социальных потребностей выступает в том, что обычно называют альтруизмом, добротой, услужливостью, жалостливостью, отзывчивостью, скромностью, с одной стороны, и эгоизмом, самолюбием, честолюбием, гордостью, властолюбием — с другой. Таких слов существует много, может быть, именно потому, что каждое акцентирует что-то одно в том, что характеризуется не только этим. Так, альтруизм и эгоизм касаются только содержания; услужливость и гордость, отзывчивость и черствость — круга распространения; скромность и честолюбие — силы. Впрочем, смысл всех этих слов каждый понимает несколько по-своему.

Крайняя степень доброты едва ли совместима с властолюбием, а крайнее вла­столюбие — с добротой. Можно быть очень добрым к непосредственно окружа­ющим и равнодушным к страданиям человечества. А можно ли сострадать человеку и быть черствым в ближайшем окружении? Здесь все взаимосвязано, но в обычных житейских дозах доброта и отзывчивость вполне совместимы с самолюбием и честолюбием. Так социальные потребности противоположных направлений сосуществуют в одном человеке и выступают в самых разнообразных сочетаниях и связях. Вот несколько иллюстраций:

С. Цвейг: «Всякий, кто принимает участие в чужой судьбе, уже не может с полной свободой распоряжаться своей собственной» (276, с. 68). А есть ли такой, кто не принимает участия ни в чьей судьбе, кроме своей?..

И. С. Тургенев: «Сущность власти: повелевать с смирением — и повиноваться с гордостью» (255, т. 10, с. 274). Не чаще ли встречаются не умеющие повелевать либо лишенные смирения?

Т. Манн — об одном из героев романа «Иосиф и его братья»: «У него было сердце, наделенное справедливостью, то есть чувством права других; но сердце в то же время ранимое, надеющееся на бережную привязанность этих других, даже на их любовь, и обреченное горько страдать от измены» (154, т. 2, с. 333).

Ю. Олеша, инсценируя «Идиота», писал о Ф. М. Достоевском: «Основная линия обработки им человеческих характеров — это линия, проходящая по чувству самолюбия. Он не представляет себе более значительной силы в душе человека, чем самолюбие. Это личное, мучившее его качество он внес в человека вообще, да еще и в человека — героя его произведений» (185, с. 215). Но Ю. Олеша, разумеется, не отрицал (да и кто бы мог отрицать?) у Достоевского сильнейшего сострадания ко всем униженным и оскорбленным.

 

Устойчивость альтруизма

 

Социальные потребности «для других» отличаются удивительной устойчивостью. Противостоя потребности «для себя», они должны были бы уступать, и действительно в мелочах и большинстве случаев уступают, но в итоге остаются все же неистребимы. Роду человеческому альтруизм оказывается не менее необходим, чем индивиду — эгоизм. Альтруизм не угасает — он то едва тлеет, то разгорается, хотя, на первый взгляд, в повседневном обиходе эгоизм встречается чаще и обладает большими силами.

Свидетельств надобности и неистребимости, казалось бы, нерентабельной потребности «для других» множество. Л. Н. Толстой записал в дневнике: «Самые лучшие добродетели без доброты ничего не стоят; и самые худшие пороки с ней прощаются» (251, т. 52, с. 57). С. Цвейг утверждает: «<...> человек ощущает смысл и цель собственной жизни, лишь когда сознает, что нужен другим» (276, с. 53). М. Ганди: «Служение без радости не помогает ни тому, кто служит, ни тому, кому служат. Но все другие удовольствия превращаются в ничто перед лицом служения, ставшего радостью» (50, с. 137). Потребность «для других» такой силы и определенности, как это выражено Ганди, связаны с представлениями И. С. Тургенева: «счастье каждого человека основано на несчастьи другого, <...> даже его выгода и удобство требуют, как статуя — пьедестала, невыгоды и неудобства других»; «Каждый из нас виноват уже тем, что живет, и нет такого великого мыслителя, нет такого благодетеля человечества, который в силу пользы, им принесенной, мог бы надеяться на то, что имеет право жить» (255, т. 3, с. 154). О Марианне — героине романа «Новь» Тургенев пишет: «Жажда деятельности, жертвы, жертвы немедленной — вот чем она томилась» (255, т. 4, с. 286).

Примером потребности «для других» может служить и герой рассказа Ю. Нагибина «Иван»: «Если определить его главную устремленность — он всегда кому-то помогал <...>. Помогать было его призванием. При этом он не выгадывал пользы для себя, кроме, очевидно, некоторого душевного комфорта, но в этом смысле любой добрый, даже самоотверженный поступок эгоистичен <...>»; «Ему доставляло куда больше удовольствия стараться для кого-то, нежели для самого себя. Наверное, это и есть любовь к людям. <...> Но признательность не била из нас фонтаном. Ивана безбожно эксплуатировали, обманывали, обирали»; «— А он правда дурачок! — обрадованно сказала тонконогая эстонка Лайма. — Иванушка-дурачок <...>»; «Впрочем, не следует так уж преувеличивать обидность клички. Ведь в русских сказках Иванушка-дурачок вовсе не глуп, да и собой парень ражий, но с некоторым отклонением от той самоуверенной дюжинности, что считается нормой» (173, с. 124–127).

А не был ли отклонением от нормы в ту же сторону и император Петр Первый, начертавший в приказе перед Полтавской битвой: «А о Петре ведали бы известно, что ему житие свое недорого, только бы жила Россия и российское благочестие, слава и благостояние» (245, с. 375–376).

В неистребимости альтруизма в социальных потребностях человека и в разнообразии его трансформаций (по «второму» и «третьему» параметрам — от Иванушки-дурачка до Петра Великого) сказываются, во-первых, его происхождение — необходимость справедливости для индивидуального существования, надобность в других людях, существующая у каждого, и во-вторых, специфически человеческая форма территориального императива: стремление занимать как можно больше места в сознании людей — в их памяти и в мыслях, в представлениях, которыми люди дорожат, которые берегут; поэтому — не только в пространстве физическом и не в страхе, от которого всякий стремится избавиться. Эти два фактора, надо полагать, и обеспечили социальной потребности «для других» устойчивость существования, вопреки социальным потребностям «для себя» и биологическому эгоизму.

И все же, когда человек оказывается перед необходимостью выбора: предпочесть ли свои интересы интересам другого или его интересы — своим, в большинстве случаев предпочтение отдается собственным интересам, и тем более решительное, чем значительнее потребность, лежащая в основе этих интересов. Поэтому потребности «для других» сами избегают, если можно так выразиться, конкуренции с потребно­стями «для себя» и лобовых с ними столкновений; они ищут обходных путей и мирного сосуществования с последними.

Возникают рекомендации сдержанности, компромиссов. Ю. Нагибин утверждает: «Чуть меньше самолюбия, потребности ежеминутно утверждать себя, чуть больше доверия к себе и к другим — и жизнь божественно упростится» (173, с. 205). В результате — альтруизм и эгоизм приходят даже как будто бы к сотрудничеству; их сосуществование может длиться значительное время, в течение которого и окружающие человека, да и сам он не в состоянии определенно ответить: эгоист он или альтруист? Ответ был бы: «смотря в чем», «как когда».

Движущая потребность, следовательно, выглядит так, что представляется неправомерным поставленный вопрос — как будто дилеммы нет: потребность «для себя» не противоречит потребности «для других», они мирно уживаются, места хватает всем, и в выборе нет надобности. Практически так оно и бывает, пока и поскольку социальные потребности, хотя и преобладают над другими, но не в большой степени, — пока они скромны, их много и искомое «место в обществе» (то ли, другое ли) не настолько значительно, чтобы возбуждать повышенный аппетит.

Но вместе с обострением социальных потребностей неизбежно обнаруживается и их содержание — хлопоты «о себе» или «о других»; выясняется противоположность представлений о правах и обязанностях в акцентировке либо тех, либо других; преимущество оказывается у того, кто настаивает на своих правах уже по одному тому, что озабоченный обязанностями уступает без сопротивления: он либо остается вовсе не замечаемым, либо воспринимается как побежденный, а не как удовлетворя­ющий свою потребность. Поэтому видны хлопочущие о себе, им и окружающие представляются такими же, они и не представляют себе иного...

Сосуществование и даже сотрудничество в одном человеке противоположных тенденций «для себя» и «для других» возможно, пока речь идет не об отдаленных и не о глубинных потребностях, а о средствах удовлетворения тех либо других — о потребностях служебных и производных. Притязания даже на самое значительное место «для себя» легче реализовать, если при этом по возможности не задевать притязаний других людей; наиболее продуктивными средствами достижения эгоистиче­ских целей являются такие, в которых содержится некоторая компенсация «для других» — тех, кто претендует на то же место, но может довольствоваться и меньшим; или не претендует на него, но может претендовать; не мешает, но может мешать; не помогает, но может помочь.

В итоге те, в ком сильнее потребность «для других», делаются орудиями в руках добивающихся места «для себя». Борьба за места идет между последними, а альтруисты служат им ступенями восхождения, и потребность «для других» делается почвой, на которой вырастают и сталкиваются потребности «для себя». В таких условиях альтруизм должен бы быть обречен на вымирание как нежизнеспособный. Тем не менее путь и средства к существованию он находит.

История человечества полна печальных примеров того, как призывы к любви, милосердию, справедливости и праву делаются орудиями ненависти, грубого попрания прав и насилия. Но несмотря на победы эгоистического толкования справедливости и, казалось бы, полное подавление потребности «для других», несмотря на то, что ее вечные неудачи подрывают даже и доверие к ней, она все же не только не умирает, но постоянно возникает с новой и даже возрастающей силой. Причина, видимо, во внутренней слабости потребностей «для себя».

 

⇐ Предыдущая17181920212223242526Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: