 |
Французская литография начала XIX в.
|
|
|
|
Бородино
Французская литография начала XIX в.
Разумеется, Наполеон отправил во Францию сообщение о великой победе в «битве при Москве», и формально у него имелись на то основания, ибо русская армия продолжила отступление и оставила город. Но о виктории рапортовал в Петербург и Кутузов. В столице ликовали – и потом очень удивились, узнав о падении Москвы. С исторической дистанции видно, что прав был скорее Кутузов. Это верно подметил Лев Толстой, писавший в своем великом романе, что русские одержали «победу нравственную», понимая под этим некий психологический перелом в войне. Армия видела, какой огромный урон она нанесла грозному врагу, и преисполнилась гордости и веры в свои силы. Верным свидетельством этого успеха было отсутствие пленных – все дрались до последнего, никто не сложил оружия.
Ну а кроме того, Бородино можно считать победой стратегической. Отступив, Кутузов сохранил костяк своей армии; заняв Москву, Наполеон попал в ловушку – как несколькими месяцами ранее турецкий великий визирь в Слободзее.
Однако в начале сентября Европе, да и Петербургу не казалось, что Бонапарт в опасной ситуации. Все знали лишь, что Москва пала и что в древней столице русских царей встала на бивуаки Великая Армия.
Наполеон теряет время
Французский император считал, что вражеские войска разбиты и деморализованы, раз они уступили Москву без дальнейшего сопротивления. Цель похода достигнута, война выиграна. Конечно, странно, что огромный город не объявил капитуляции, да и горожане куда-то подевались, но у русских ведь всё не как в Европе.
Москву действительно покинуло большинство жителей. Многие авторы объясняют это массовое бегство патриотическим порывом, уязвленной национальной гордостью, нежеланием покориться Наполеону: «Нет, не пошла Москва моя к нему с повинной головою». Но при ближайшем рассмотрении картина выглядит менее пафосно.
|
|
|
Генерал-губернатором («главнокомандующим») второй столицы был граф Федор Ростопчин, честолюбивый и циничный вельможа из бывших павловских фаворитов. При новом царствовании он оказался в полуопале, но очень хотел снова вскарабкаться наверх и сделал ставку на влиятельный кружок Екатерины Павловны. Поскольку там, как уже писалось, царили консервативные, антизападнические настроения, совершенно офранцуженный Ростопчин заделался пылким патриотом и по протекции государевой сестры получил в управление Москву. По мере углубления врага вглубь России патриотическая агитация стала одной из важнейших государственных задач, и бойкий Ростопчин сделался на этом поприще настоящей звездой.
Ростопчина можно считать российским первопроходцем в деле обработки массового сознания – правда, в пределах одного города. Граф Федор Васильевич сделал то, чем до него никто не озабочивался: развернул агитационную работу среди «плебса». Раньше от простонародья требовалось только беспрекословное подчинение, теперь же, в связи с курсом на «отечественную войну» понадобилось нечто большее: жертвенность, энтузиазм.
Генерал-губернатор стал повсюду развешивать лубочные картинки и воззвания, озаглавленные «Дружеские послания главнокомандующего в Москве к жителям её». Обычно их называют «ростопчинскими афишками». У взыскательных современников вроде Карамзина карикатурно-простецкий стиль этих агиток вызывал отвращение, но оказалось, что на низшее сословие, непривычное к вниманию высокого начальства, такой метод коммуникации отлично действует. «Никогда ещё лицо правительственное не говорило таким языком к народу! – восторгался литератор Иван Дмитриев. – Причем эти афишки были вполне ко времени. Они производили на народ московский огненное, непреоборимое действие! А что за язык! Один гр. Ростопчин умел говорить им! Его тогда винили в публике: и афиши казались хвастовством, и язык их казался неприличным! Но они… много способствовали и к возбуждению народа против Наполеона и французов». Ладно Дмитриев – он был романтический поэт, но действенность ростопчинской пропаганды признавал и замечательно трезвый Петр Вяземский: «Так называемые «афиши» графа Ростопчина были новым и довольно знаменательным явлением в нашей гражданской жизни и гражданской литературе».
|
|
|
Иное дело – как воспользовался генерал-губернатор этим новым инструментом. С одной стороны, Ростопчину удалось собрать огромное ополчение – 28 тысяч ратников. Но после Бородина граф вообразил себя новым Кузьмой Мининым, спасителем отечества и с этой ролью не справился. 30 августа он велел развесить по городу листовку с призывом к населению назавтра собраться на Пресне, чтобы идти бить Наполеона:
Не впустим злодея в Москву… Вооружитесь, кто чем может, и конные и пешие; возьмите только на три дня хлеба… Возьмите хоругвей из церквей и с сим знаменем собирайтесь тотчас на Трех горах. Я буду с вами, и вместе истребим злодея.
Шапкозакидательская наглядная агитация «Наполеонова пляска»:
Не удалось тебе нас переладить на свою погудку:
Попляши же, басурман, под нашу дудку
Пишут, что на следующий день в указанном месте скопились десятки тысяч людей. Они прождали генерал-губернатора с рассвета дотемна. Ростопчин не появился – он узнал от Кутузова, что битвы за Москву не будет. (Впрочем, непонятно, зачем для обороны понадобилась бы бесформенная толпа безоружных обывателей. )
Москвичи уже несколько дней находились в нервической лихорадке, которая моментально перешла из эйфорической, шапкозакидательской фазы в паническую. До того времени покидать город без особого разрешения запрещалось: на заставах были выставлены караулы. Точнее сказать, из Москвы выпускали только «чистую публику». Теперь же дороги открылись, и все кинулись прочь, куда глаза глядят. Это была не эвакуация, не гордый исход, а род коллективного безумия, когда люди уходили без всего, не зная куда. «Здесь действовал просто инстинктивный страх, бежали, «куда Бог поведет»… не руководясь никакими обдуманными целями и не думая о последствиях», – пишет Мельгунов. Организованной помощи московским беглецам оказано не будет. Впереди их ждали невообразимые лишения.
|
|
|
В Москве же наступила анархия. Мемуарист А. Бестужев-Рюмин описывает положение так:
Стали разбивать кабаки; питейная контора на улице Поварской разграблена, на улицах крик, драка… Я встретил… у Лобного места, что близ кремлевских Спасских ворот, огромное стечение народа, большею частью пьяных, готовых на всякое убийство.
Ростопчин и все начальство спешно покинули обреченный город, в котором остались только те, кто не смог или не захотел уехать, плюс тысячи и тысячи брошеных бородинских раненых (почти все эти несчастные погибнут). Невозможно определить, какая часть 270-тысячного московского населения осталась на месте. По словам Ростопчина (которому ни в чем верить нельзя) – почти никто; французы предполагают, что около трети жителей. Вероятно, и больше. Ведь при вступлении страшного врага все, конечно, попрятались.
Дальнейшее поведение Бонапарта в очередной раз демонстрирует, что в стратегическом отношении он был отнюдь не гений. Судьбу кампании решило не Бородинское побоище, а месячное московское стояние французов.
Объяснялось оно двумя капитальными заблуждениями императора.
Во-первых, Наполеон был уверен, что русская армия как боевая сила уже не существует, – и ошибался. Кутузов вывел свои поредевшие, но сохранившие дисциплину полки к югу и встал лагерем в Тарутине, всего в 80 километрах от Москвы. Бонапарт упустил возможность атаковать отступавшие колонны на марше, а когда спохватился – было поздно. Русская армия пополнила свои ряды и укрепилась.
Во-вторых, французский император не сомневался, что царь теперь запросит мира.
Почти весь ближний круг Александра после падения Москвы действительно был за скорейшее окончание войны: и брат-наследник Константин, и верный соратник Аракчеев, и министр иностранных дел Румянцев, и тот же Ростопчин, уже не звавший «басурмана поплясать под дудку». В высшем свете Санкт-Петербурга царило уныние, двор готовился к эвакуации.
|
|
|
Но государь оставался тверд. Многие потом посмеивались над его знаменитым обещанием «отрастить бороду и питаться черствым хлебом в Сибири», однако в сентябре 1812 года было не до смеха. Не только в Европе, но и в России большинство считали, что Наполеон опять триумфально победил. Письмо Александра шведскому регенту Бернадотту, датированное 19 сентября, не комично, а исполнено достоинства:
Я повторяю вашему королевскому высочеству торжественное уверение, что я и народ, в челе которого я имею честь находиться, тверже чем когда-либо решились выдерживать до конца и скорее погребсти себя под развалинами империи, чем войти в соглашение с новым Аттилою.
(Напомню, что нейтралитет Швеции имел для России очень большое значение, а после потери Москвы – тем более. )
Неделю прождав парламентеров, Наполеон сам сделал первый шаг – отправил царю великодушное письмо, не делая никаких предложений, но намекая, что готов к переговорам.
Я вел войну с вашим величеством без озлобления; одно письмо от вас прежде или после Бородинской битвы остановило бы мое движение, я бы даже пожертвовал вам выгодою вступления в Москву. Если ваше величество сохраняете еще ко мне остатки прежних чувств, то вы примете радушно это письмо – и так далее.
Нет, Александр не сохранял к Наполеону «остатка прежних чувств». На послание царь не ответил.
|
|
|
