Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Часть II. Краткий обзор Третьего Рейха 3 глава




Наконец, подобные системы двоевластия мы встречаем и в более близкие нам времена. Достаточно вспомнить такие имена, как Ришелье, Меттерних, Бисмарк, которые по сути были соправителями своих монархов. Следовательно, mutatis mutandis, в принципе, любые возражения против фашистской диархии бессмысленны. С другой стороны, Муссолини ни в чём не уронил бы своего достоинства, если бы ограничился ролью великого канцлера, преданного монарху и действовавшего в его интересах. Собственно так он и поступал до образования Империи. Впрочем, в сложившихся обстоятельствах монархии самой следовало бы более ревностно позаботиться о своих преимущественных правах (вернее, тех, которые были для неё естественны в новом государстве). В системе «авторитарного конституционализма», сложившейся во Втором Рейхе, Вильгельм без колебаний отправил в отставку Бисмарка, «Железного Канцлера», создателя новой единой и могучей Германии, когда тот не согласился с предложенными им мерами. Но при этом он не мешал чествовать Бисмарка как героя и величайшего государственного деятеля немецкой нации.

Поскольку в данной работе мы занимаемся исключительно вопросами доктрины, в нашу задачу не входит оценка причин кризиса «диархии», вызванного ухудшением ситуации в Италии как следствием военных неудач. Строго говоря, с чисто юридической точки зрения Виктора Эммануила III не в чем упрекнуть; следует учесть также наличие дворцового заговора во главе с Аквароне, Бадольо и прочими. Формально, Муссолини был для короля вождём движения, которому его главный орган, фашистский Большой Совет, отказал в доверии, и главой правительства, ранее назначенным им самим, а теперь готовым уйти в отставку. Но недостойной для монарха была ссылка на абстрактные конституционные прерогативы, позволяющие ему умыть руки, прибегнув к нелепой выдумке конституционных либералов, освобождающей короля от ответственности. В тех обстоятельствах куда более важное значение имела иная, неписаная, но именно поэтому более реальная обязанность монарха, должного блюсти верность своему вассалу. Ведь, помимо прочего, в своё время он согласился добавить к династическому гербу — официальной эмблеме Италии — ликторские фасции (подтверждая полное согласие, установившееся в двадцатилетней период между фашизмом и монархией) и предоставил право восстановить пошатнувшийся авторитет государства не правым (почти не существовавшим), но фашистам.

Мы также воздержимся от оценки того, как обошлись с Муссолини, как нарушили слово, данное союзникам («война продолжается») и всех последующих событий. Однако, мы не можем отрицать того, что те, кто в подобной ситуации отказался от своих обязательств перед монархом и перешёл на сторону правительства Республики Сало, имели на то неоспоримое право. Столь же понятно человеческое, даже слишком человеческое, чувство обиды, заставившее Муссолини поступить так, как он поступил; чему, к вящей славе подрывных сил, мы найдем немало примеров в истории. Мы говорим о тех случаях, когда оправданное возмущение против отдельной личности необоснованно распространяется или смещается на сам принцип (в нашем случае на монархию), простым носителем которого является данная личность. Именно это привело к провозглашению республики, причем республики «социальной», что мы уже сравнивали с обратной регрессией, возникающей как следствие психических травм[18]. Последовавшие за этим события, отчасти имевшие характер возмездия, привели к окончательной гибели монархии в Италии, скончавшейся без малейшего проблеска величия и трагедии.

 

VI

 

Теперь, после небольшого отступления, посвященного историческим событиям, вернёмся к структурному анализу фашистского режима. Как было сказано, в принципе, «диархия» имеет право на существование. Однако, подобная система двоевластия сложилась также в других областях, и в этом случае наша оценка будет иной. Действительно, по самой своей природе революционное движение правых по завершении первой стадии должно — посредством соответствующих процессов интеграции — перейти к восстановлению нормального порядка и единства на новом уровне.

Поэтому, в первую очередь, необходимо обратить внимание на неоднородный характер идеи так называемой «однопартийности», обретшей в новом государстве характер постоянного института. Необходимо вычленить положительную потребность, лежавшую в основе данной идеи и очертить область её возможного применения после прихода к власти.

Стоит ли говорить, что истинное государство не допускает партократии демократических режимов. Поэтому фашистская парламентская реформа, к которой мы обратимся в дальнейшем, безусловно заслуживает положительной оценки. Однако, сама концепция «однопартийности» — абсурдна. Идея партии имеет смысл исключительно в мире парламентской демократии и в иной системе может сохраняться лишь иррациональным образом. Кроме того, поскольку «партия» буквально значит часть, понятие партии обязательно предполагает множественность. Таким образом, единственная партия становится частью, стремящейся подменить собой целое или, иначе говоря, сектой, устраняющей все другие. Однако, поскольку она продолжает считать себя партией (то есть частью), сущность её остаётся неизменной и перехода на более высокий уровень не происходит. В Италии фашистская партия, обретя характер постоянного института, превратилась в «государство в государстве» или дубликат государства со своей милицией, спецслужбами, Большим Советом и прочим, в ущерб органичной и монолитной системе.

До прихода к власти партия может иметь основополагающее значение как центр кристаллизации движения, его организатор и вождь. После прихода к власти, её существование свыше определенного срока — абсурдно. В данном случае речь идёт не об отрицательной «нормализации» с соответствующим понижением духовного и политического напряжения. Напротив, фашизм, как «революционное» и обновляющее движение чувствовал необходимость в соответствующем постоянном и в некотором смысле индивидуальном воздействии на субстанцию нации. Поэтому он не желал отказываться от партийного принципа из опасения потерять наиболее ценные и активные кадры. Но того же можно достичь за счёт внедрения этих сил в обычные структуры государства, по необходимости сокращая их и занимая ключевые позиции. Избранные члены фашистской партии должны были стать не только вооружённой гвардией государства, но также элитой — высшим носителем Идеи. До относительно недавнего времени в центрально-европейских государствах эту роль играла аристократия как политический класс. Поэтому здесь уместнее говорить об «Ордене», нежели о «партии».

Фашизм же пытался сохранить себя как партию. Поэтому, как было сказано, вместо органичного синтеза и симбиоза, произошло удвоение государственно-политических структур, превратившихся в своего рода надстройки, в результате чего вся система приобрела крайне неустойчивый характер. Понятно, что заявления о том, что «партия» и фашистская милиция стоят «на службе нации», явно было не достаточно для решения указанной проблемы. Бессмысленно гадать, удалось бы фашизму справится с ней в дальнейшем, если бы более могущественные силы не привели к краху системы. Можно согласится и с тем, что имелись силы, сопротивлявшиеся новому курсу или лишь пассивно следующие ему, что делало опасным слишком быстрое продвижение в нормализующем направлении и окончательный отказ от партийного принципа. Тем не менее, с нашей точки зрения желание фашизма сохранить себя как партию заслуживает отрицательной оценки. Красноречивым свидетельством этого является поведение большинства вчерашних фашистов, поторопившихся при первых признаках крушения режима, покинуть её ряды.

Впрочем, по поводу последнего отметим, что из-за отсутствия качественного избирательного критерия фашистская концепция «партии» с самого начала была внутренне связана с демократической идеей. Даже после прихода к власти фашистская партия стремилась оставаться массовой партией. Вместо того, чтобы сделать членство в партии почётной привилегией, режим практически навязывал его каждому. Кто вчера не был фашистом? Кто мог позволить себе не быть им, если желал заняться определенной деятельностью? Подобная тактика привела к поистине роковым результатам. Чисто из конъюнктурных соображений конформистского и оппортунистического характера в партию вступали все кому не лень, результаты чего не замедлили проявиться в момент кризиса. Испытание временем выявило множество вчерашних «фашистов», (не только простых людей, но известных писателей и интеллектуалов), которые впоследствии переметнулись на другую сторону, пытаясь скрыть свое прошлое, отрекаясь от него или цинично заявляя, что они состояли в партии лишь для видимости. У коммунистов и национал-социалистов концепция «партии» (также сохранившаяся в данных режимах) поначалу имела более избирательный характер. В фашизме же возобладала идея «массовой партии», что нанесло ущерб той положительной роли, которую могла бы сохранить партия при определённых условиях.

С нашей точки зрения положительным выходом из сложившейся ситуации, положительной альтернативой революционному понятию «однопартийности» в рамках нормализованной и интегрированной системы, могла бы стать идея Ордена как станового хребта государства, отчасти сопричастного авторитету и достоинству, сосредоточием которых является неделимая верховная власть.

Энергия, первоначально воодушевлявшая фашистское движение национального и политического возрождения, после прихода к власти должна была преобразится в естественную движущую силу, способствующую воспитанию и отбору соответствующего человеческого типа. Идеальным решением этой задачи также было создание орденской структуры. Короче говоря, именно партийные предрассудки стали препятствием на пути окончательного и решительного преображения фашизма в истинно правое движение. Они же привели к различным несуразностям в практической деятельности. Так, с одной стороны, считалось, что партийные заслуги первых фашистов (периода активной борьбы, например, сквадристов — членов боевых дружин) дают им право на занятие должностей, в действительности требующих особых качеств и подготовки, даже в области воспитания «фашистского» мышления. С другой стороны, охотно принимали в партию известных людей, веря им на слово и не особо заботясь о том, что их «фашистские» взгляды могут оказаться притворством, а сами они — агностиками или даже антифашистами (как это и произошло со многими членами итальянской Академии, учрежденной фашистами).

 

VII

 

Нельзя умолчать о последнем негативном аспекте системы, не лишённом связи с вышеупомянутой проблемой структурного раздвоения, удовлетворительного решения которой так и не было найдено. К сожалению, в мифологизации фашизма этому аспекту уделяется столь большое внимание, что если мы не будем придерживаться нашего правила отделять принципы от их практического воплощения, обусловленного неповторимыми историческими обстоятельствами, он может показаться существенной чертой фашистского строя. Речь идет о феномене «вождизма», олицетворением которого стал Муссолини, сохранивший свою должность главы движения и партии и после прихода фашизма к власти. В возникновении этого явления также сыграли свою роль его отдельные личные качества: стремление к престижу подобному тому, которым обладали Наполеон или трибуны в древнем Риме; внимание, уделяемое его личности как таковой; его если не демагогическая, то по крайней мере демократическая склонность «идти навстречу народу»; любовь к овациям толпы, которая после многолюдных собраний перед Венецианским Палаццо, столь низко отплатила ему в 1945 г.[19]. Подобное поведение Муссолини явно расходится с его же пониманием государства, выразившемся в частности в известных словах: «Я не преклоняюсь перед новым божеством, перед массой. Это порождение демократии и социализма» (речь в Удине, сентябрь 1922 г.).

Это замечание не противоречит сказанному нами чуть выше по поводу особых личных качеств и престижа, которыми по своему положению должен обладать dux как таковой. Однако, при этом нельзя забывать и то, что мы говорили по поводу особого «анагогической» атмосфере, обязательной в любом государстве традиционного типа. Подобная атмосфера не имеет ничего общего с тем воодушевлением, которое охватывает массы благодаря умению их предводителей возбуждать до-личностные глубины человеческого существа в ущерб всякой иной возможной форме индивидуальной реакции. В отдельных случаях это воодушевление способно перерасти в фанатизм и коллективный энтузиазм. Однако интенсивность возникающего в результате этого магнетизма имеет призрачный характер и существенно отличается от той атмосферы, которая складывается под воздействием высшей формирующей силы подлинной традиции. Сплочённость общества, достигнутая указанным путём, напоминает то, как под воздействием магнита слипаются воедино металлические частицы, которые как только поток, создающий магнитное поле исчезает, мгновенно распадаются в неустойчивую массу, тем самым демонстрируя, сколь непрочным было предшествующее состояние бесформенной агрегации. Именно это произошло в Италии и в ещё большей степени в Германии, когда события разрушили (используя наш образ) генерирующий ток магнитного поля.

Естественно возникает вопрос о допустимости применения подобных методов сплочения нации в современном мире, который по сути является миром массового человека. Действительно, нет никакой качественной разницы между вышеуказанным явлением, которое пытаются списать исключительно на счёт определенных форм диктатуры, и современным политическим миром антифашистской демократии с его методами пропаганды и демагогии, «промывкой мозгов», фабрикацией «общественного мнения». Но сколь бы убедительными не казались эти соображения и вытекающие из них следствия для политики как простого «искусства возможного» макиавеллевского образца, они не должны затрагивать единственно интересующую нас область принципов. В этом смысле существенное значение сохраняет лишь один вопрос. Хотя об этом почти забыли, но существует принципиальная разница между естественным авторитетом истинного главы и авторитетом, основанном на бесформенной власти и указанной способности или искусстве управлять иррациональными и эмоциональными силами масс, пробуждаемых исключительными людьми. Точнее говоря, в традиционной системе низшие повиновались благодаря «пафосу дистанции» (Ницше), то есть склонялись перед человеком высшей породы. В сегодняшнем мире, с превращением народа в плебс и массу готовы повиноваться в лучшем случае на основе «пафоса близости», то есть равенства; терпят наверху лишь того, кто по сути есть «один из нас», «популярен», выражает «волю народа» и является «старшим товарищем». Вождизм в отрицательном смысле, наиболее ярко проявившийся в гитлеризме и сталинизме («культ личности», напоминающий расплывчатую идею «героев» Карлейля, лишенную романтического покрова), является признаком антитрадиционной направленности и несовместим с идеалами и ethos истинно правого движения[20].

В некотором смысле мы возвращаемся к прежнему разговору о принципах, отличающих традиционную систему от других режимов, также имеющих преимущественно «авторитарный» характер; их сущностное различие определяется природой и основанием авторитета, и вытекающей из этого общей экзистенциальной ситуацией.

Итак можно сказать, что те стороны фашистского режима, которые были порождены двоевластием или вышеуказанной структурной двойственностью, имели внутреннее дополнение, выражающееся в сосуществовании двух различных центров воодушевления национального движения. Первый имел «вождистский» и популистский, а следовательно, неизбежно демократический характер (так, известно, что Муссолини почти всегда стремился достичь общего согласия, даже когда оно было очевидно вынужденным или заранее подстроенным), что наложило отрицательный отпечаток в том числе на партийные структуры[21]. Значимость этого центра объясняется, прежде всего, слабостью другого — монархического, который в ином случае мог бы направить фашизм в русло традиции. Поэтому приходится вновь признать, что именно слабость прежнего государства сказалась на недостатках фашизма. Живительная сила, проистекающая из иного источника, единственно способная исцелить итальянское государство, вследствие проблематичности (вызванной различными причинами) самой природы этого источника, породила нечто двусмысленное. Впрочем, это также обусловлено определенными историческими обстоятельствами.

Помимо отдельных воззрений Ницше сильное влияние на Муссолини оказали теории Освальда Шпенглера, особенно его тезис о новой эпохе «великих личностей» «цезаристского» типа (заметим, что сам Шпенглер явно переусердствовал, чересчур упростив сложную фигуру Юлия Цезаря), которая должна прийти на смену демократической эпохе. Однако, Муссолини, естественно считавший себя личностью подобного рода, похоже не заметил того, что в системе Шпенглера новый «цезаризм», родственный «вождизму» в его отрицательном аспекте, морфологически и ситуационно относится к конечной сумеречной фазе цикла (к стадии «Zivilisation» противоположной, предшествующей стадии «Kultur», то есть дифференцированному и органичному обществу согласно терминологии Шпенглера), к её закату и, в частности, к знаменитому «закату Запада». Поэтому данное явление, как таковое никоим образом нельзя оценить положительно, хотя Шпенглер и признавал его неизбежность. Положительный характер оно могло бы обрести лишь при условии своего очищения за счёт обращения к высшей традиции, способной дать ему высшее узаконение. С другой стороны, с практической точки зрения маловероятно, чтобы одна «великая личность» сменяла другую, не меняя прежнего курса и соответствующего уровня «величия», то есть сохраняя нормальную преемственность. В Италии различные силы достигли временного равновесия, что было не лишено позитивных аспектов. Однако, это равновесие мгновенно нарушилось как только монархический фашизм двадцатилетнего периода подвергся испытанию силой.

Перейдём к следующей составляющей фашизма, которая в принципе вдохновлялась иным духом, противоположным всему идущему под знаменами масс и их крикливых предводителей. Мы имеем в виду воинскую составляющую фашизма.

Муссолини говорил: «Мы хотим быть и становимся всё более и более воинственной нацией. Не побоимся добавить — милитаристской нацией. Скажем больше — мы становимся нацией воинов, то есть всё более одарённой добродетелью послушания, самоотверженностью, готовностью к самопожертвованию» (1934 г.). Чуть ранее он заявлял (1925 г.): «Каждый должен считать себя солдатом; каждый, даже тот, кто не носит военной формы, а работает в конторе, на заводе, на шахте или в поле; солдатом одной великой армии». Здесь необходимо сделать оговорку относительно «милитаризма»: следует различать «воинское» и «милитаристское». Второе понятие скорее применимо к партийным боевым отрядам начального периода фашизма, не предполагавшим качественного отбора. Однако в целом с традиционной и правой точек зрения стремление к определенной милитаризации существования и утверждение «воина» как общего символа можно считать положительными сторонами фашистского движения. В связи с этим необходимо лишь пояснить, что в сущности речь идет о стиле поведения, этике, которая обладает автономной ценностью, независимо от конкретных военных целей. «Воинское» воспитание в положительном, живом, а не «казарменном» направлении безусловно способствует исправлению отрицательных последствий, к которым приводит вышеописанное состояние иррационального и эмоционального единения «толпы» и «народа». Фашизм пытался привить итальянскому народу качество, которым тот вследствие своего индивидуализма почти не обладал, а именно дисциплину и любовь к дисциплине. Кроме того, понимая «опасность буржуазного духа» и питая презрение к «застойному мелкому существованию», фашизм естественно увязывал воинскую направленность с политическим элементом, согласно вышеуказанному противостоянию между политическим и «социальным». Воинский стиль предполагает активную, не показную деперсонализацию и является основным фактором стабильности социально-политического организма. Так армия и монархия, в своей сплочённости служили оплотом истинного государства до революции третьего сословия, демократии и либерализма. Об «аскетическом и воинском ощущении жизни» говорил Примо де Ривера. Этот ориентир неоспоримой ценности, пробный камень призвания. Атмосфера, царящая в «военизированном» обществе прямо противоположна духовно удушливому климату «общества процветания» или «потребления», порождающему разнообразные формы «протеста».

Существенным аспектом воинской этики является понимание службы как чести. Излишне говорить о ценности этого аспекта для политической и социальной жизни. Как известно, фашизм ввёл ношение униформы для государственных служащих, возобновив традицию, ранее существовавшую в других странах, например, России и Пруссии. В сущности это должно было стать символом преодоления бюрократического духа и облагораживания бюрократии. Серому, убогому, всячески уклоняющемуся от ответственности бюрократу, для которого государственная служба отличалась от работы в коммерческой частной фирме лишь размером зарплаты и пенсионным обеспечением (до реформы системы социального обеспечения пенсия выплачивалась исключительно госслужащим), противопоставили тип работника, видящего в служении государству прежде всего великую честь, что, помимо прочего, требует особого призвания. Тем самым, служение государству приравнивалось к воинской службе, а мундир служащего становился символом, обретал ритуальный смысл. Таким образом, бюрократизации армейской жизни, имеющей инволюционную направленность, противопоставили «милитаризацию» как средство дебюрократизации бюрократии, настоящей раковой опухоли демократических и республиканских государств. Это образец правильного подхода, противоположного как механистическому тоталитарному режиму, так и назойливому учительству и морализму пресловутого «этического государства».

Однако отметим, что чёрные рубашки, чёрные куртки[22]и прочее не имеют никакого отношения к вышесказанному. Скорее они связаны с теми сторонами режима, которые имели пародийный, принудительный характер и были обусловлены ранее упомянутой структурной раздвоенностью, отсутствием чувства меры. Поэтому в подобных случаях, связанных с конкретными историческими обстоятельствами и, следовательно, выходящих за рамки нашего исследования, довольно сложно отделить положительное от отрицательного.

Из сходных соображений мы не будем рассматривать и проблему фашистского «милитаризма», о котором, как мы видели, не «побоялся» говорить Муссолини (возможно, излишне увлекшись). Действительно, чаще он предпочитал говорить о «сильной нации», что далеко не равнозначно «милитаристской нации». Естественно, сильная нация должна обладать военным потенциалом, чтобы использовать его в случае необходимости и внушать уважение другим народам. Она должна предусматривать как возможность обороны, так и нападения, в зависимости от обстоятельств; но это ещё не означает «милитаризма». Истина заключается в том, что полемистам демократической и «социальной» направленности выгодна подмена «воинского» — «милитаристским». Тем самым они направляют свою атаку против ранее перечисленных нами общих ценностей, вовсе не обязательно связанных с войной: дисциплины, чувства чести, активной безличности, ответственности, умения повелевать и повиноваться, презрения к болтовне и «дискуссиям», мужественной солидарности. То есть ценностей, основанных на подлинной свободе — свобода для свершения деяний, достойных труда и ведущих за рамки буржуазного «процветания» и растительного существования, не говоря уж о пролетарском «трудовом государстве».

Поэтому в «освобожденной» Италии (освобожденной в первую очередь от задачи по поддержанию высокого напряжения и дисциплины, или этики «воинского» типа, которую, пусть даже в спорной форме, ставил перед страной фашизм, и каковая, к сожалению, оказалась не по плечу большинству итальянцев, вследствие свойственных им наклонностей), прежде всего, постарались подорвать доверие к тем ценностям прошлой традиции, которые сохранились почти исключительно в армии, да и то в довольно урезанном виде. В результате мы имеем «гуманное» отношение к «отказникам», число которых возрастает с каждым днём, как следствие абсурдной идеологии Нюрнберга, узаконившей не просто право, но и обязанность солдата и офицера отказываться от выполнения приказа и нарушать воинскую присягу всякий раз, когда ему это подсказывает личное мнение.

 

VIII

 

Кризисная ситуация, с которой столкнулся фашизм «двадцатилетнего» периода, предоставила благоприятную возможность преодолеть компромиссное решение, принятое первым коалиционным правительством. Настоятельно встал вопрос о переустройстве системы представительства и реформе самого правительства. Отсутствие теоретических разработок заставило пойти путём проб и ошибок и лишь по прошествии определенного времени парламентская реформа увенчалась созданием нового корпоративного парламента.

«Палата депутатов устарела сегодня даже в самом своём названии — заявил Муссолини в 1933 г. — Этот институт, перешедший нам по наследству, — чужд нашему мышлению». Она «принадлежит миру, разрушенному нами; она возможна только в условиях многопартийности, при которой чуть ли не каждый почитает себя обязанным критиковать власть по всякому поводу и даже без оного. С тех пор как мы отменили многопартийность, Палата депутатов лишилась своего основания». Муссолини считал, что парламентаризм, «как система представительства, порождённая определенным идейным течением, отныне исчерпал себя в своём историческом цикле». Очевидным подтверждением абсурдности самой системы парламентаризма, неразрывно связанной с демократией, для него было то состояние, до которого докатился парламент в Италии и других странах. Особенно ярким примером стала Франция, где на смену политику пришёл политикан, где воцарились некомпетентность, коррупция и безответственность, где правительство не имело никаких гарантий стабильности, учитывая характер, присущий «пустому государству», то есть государству, лишённому субстанциального центра, неподвластного влиянию исторических обстоятельств.

Строго говоря, проблема имела тройной аспект: во-первых, выборного принципа вообще, во-вторых, принципа представительства и, наконец, политического принципа иерархии. Хотя фашизму удалось решить проблему лишь частично, с нашей точки зрения предпринятые им меры заслуживают положительной оценки.

Сегодня мы привыкли увязывать принцип представительства и саму концепцию парламента исключительно с системой абсолютной демократии, основанной на всеобщем равном избирательном праве. Однако, это право абсурдно и порождено, прежде всего, индивидуализмом, который в сочетании с чистым критерием количества, числа определяет современную демократию. Мы говорим об индивидуализме в отрицательном смысле, для которого индивид является абстрактной, атомистической единицей, а не «личностью» (то есть существом, обладающим особым достоинством, особым качеством и отличительными чертами). Равенство голосов отрицает и умаляет достоинство личности, поскольку голос великого мыслителя, князя церкви, выдающегося юриста или социолога, крупного полководца уравнивается с голосом безграмотного ученика мясника, полуидиота или первого встречного, легко поддающегося влиянию толпы или голосующего за того, кто ему платит. Какой может быть «прогресс» в обществе, где подобное положение дел считается вполне естественным? В лучшие времена эта нелепая система вызвала бы лишь насмешки или изумление.

По самой своей природе принцип демократического представительства не способен обеспечить главенства общего интереса, особенно в том случае, если он имеет трансцендентное, «политическое», а не «социальное» содержание; последнее противоречие было разъяснено нами чуть выше. Индивид может иметь лишь частные, в лучшем случае групповые интересы. Кроме того, учитывая нарастающий материализм современного общества, эти интересы обретают всё более экономический, физический характер. Следовательно, тот, кто желает заручиться поддержкой «большинства», то есть количества, вынужден подчиняться соответствующим условиям и отстаивать (хотя бы для видимости) в своей предвыборной программе — как личной, так и партийной — низшие интересы.

Более того, в системе парламентской демократии всевозможные индивидуальные и социальные интересы, сами по себе не имеющие политического характера, подвергаются «политизации». Демократические партии не ограничиваются ролью простого представителя групповых интересов. В тактических целях они вступают в соперничество или состязание на звание лучшего защитника интересов той или иной группы избирателей, однако, на деле каждая из них имеет своё политическое измерение, то есть собственную идеологию. Они не признают высших потребностей или интересов, действуют в «пустом государстве», стремясь лишь к захвату власти, что приводит к крайне хаотичной и неорганичной ситуации.

Политическая прибавочная стоимость наиболее ярко проявляется в либерально-демократическом тезисе, согласно которому многопартийность является гарантом свободы, поскольку якобы столкновение мнений, «дискуссия» позволяют выбрать без принуждения наилучшее решение. Бессмысленность подобного утверждения совершенно очевидна, если в парламенте или тем более в «Палате депутатов» действует тот же чисто количественный критерий равного голосования. В результате, после «дискуссии» решение всегда принимается простым большинством голосом и остаётся меньшинство, вынужденное подчиниться чисто количественному насилию. Многопартийность и плюрализм могут быть плодотворными лишь в консультативных рамках и при условии сотрудничества, то есть при наличии единых принципов и целей. Но поскольку сегодня каждая партия имеет собственную политическую прибавочную стоимость, руководствуется собственной идеологией, то вместо того, чтобы исполнять свою функцию в органичной системе, спаянной дисциплиной, все они озабочены тем, как бы «свалить правительство», то есть захватить власть в государстве в свои руки. Недаром они постоянно твердят о бескомпромиссной «политической борьбе»; борьбе, в которой именно при демократии хороши все средства.

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...