 |
Мое отношение к Богу в молодости.
|
|
|
|
Об отношении к Богу можно говорить в двояком смысле. Одно отношение есть внешнее, другое — внутреннее. Внешнее отношение есть то, что я рассудком понимаю о Боге, о чем могу свободно говорить с другими, что могу отрицать или признавать. Имя Бога я тогда и в мыслях и в разговорах употребляю только для обозначения общего, холодного понятия. Но внутреннее отношение не зависит от того, признаю ли я существование внешнего Бога или отрицаю его, не зависит от выводов рассудка. В таком смысле имя Бога передает другому не только мое понятие о Нем, но как бы дает взглянуть в мою внутреннюю жизнь
— 5 —
И тогда имя это нельзя даже произнести не принуждая себя.
Внутреннее отношение к Богу рождается в раннем детстве, тогда, когда человеку представляются первые вопросы жизни. Эти вопросы в позднейшем возрасте могут казаться маловажными и маловажною кажется также та искренняя молитва или озабоченная просьба о помощи, возносившаяся из детского сердца. Но воспоминание раз водворившегося отношения остается навсегда и оно продолжает быть таким же детским в далеко возмужалом возрасте, пробуждаясь но временам, при встрече трудных обстоятельств, в сознании, как бы жизнь вообще ни была отчуждена от Бога. Юноша, только что с гордостью об'явивший, что отрицает существование Бога, может минуту спустя в душе молиться или обращаться к своему Богу, не думая нисколько, что поступает противоречиво. Потому что ему и в голову не приходит, что эти два Бога, тот, о котором обыкновенно говорят, и тот, который в известные минуты живет в нем, были бы одно и тоже существо. Иногда люди, в серьезные и решительные минуты, говорят друг с другом и об этом живом Боге. Но тогда никто из них и не подумает отрицать существование такого Бога. Люди отрицают на словах и в книгах только тех внешних богов, которых они сами или другие создали на словах или в книгах. Правда иной может и в мыслях отрицать Бога, но он тогда думает о каком-нибудь диспуте, в котором он уже прежде дебютировал отрицателем, или вспоминает какую-нибудь книгу, в которой читал теорию отрицания Бога. Он в ту минуту не думает о своем прежнем, старом отношении к Богу и не помнит его. Возможно также, что он его не ощущал или не нуждался в нем в более взрослом возрасте. Но если бы только мысли человека были направлены на Него, то он не мог бы отрицать Его; потому что Он был в его душе. В то время восстановленное отношение есть им самим испытанная действительность, которую точно так же невозможно отрицать как то, что видишь и руками щупаешь.
|
|
|
— 6 —
Я недавно только пришел к такому заключению — это было тогда, когда я начал внимательнее разбирать свое прошедшее. Так как я еще недавно был твердо убежден в том, что я в юные годы совершенно отрицал Бога.
Мы были в прежние времена, в домашнем кругу самые крайние вольнодумцы. Мы не любили коленопреклонений, обедней, проповедей, пения псалмов и всех этих богослужений по воскресеньям, когда люди собираются на публичное „служение Богу". Возвышенность и утонченность жизни, как мы себе представляли, были совсем чужды тому Богу, который являлся в псалтырях и библиях, среди грубых и необтесанных выражений, где рассказывалось о диаволах, ангелах и всякого рода нам чуждых еврейских понятиях. Учение Христа было у нас также на шаткой ноге. Все то, что считается в учении этом главным, было нам противно и действовало отталкивающе. Главным образом нас возмущало учение об искуплении, которое представлялось нам каким то жертвоприношением, настолько лишь преобразованным, что вместо жертвы животного тут был жертвою человек. Как бог язычников для примирения хотел крови животного, так Бог христиан требовал крови человеческой для искупления падшего в грехе человечества. В обоих случаях представляется неумолимый гневный Бог, которого могли почитать только люди возросшие в духе рабства. Также чуждо было нам учение о Троице. Мы не могли понять такого Бога, который дал людям разум, но велел верить такому, что этому разуму казалось невозможным, бессмысленным. Особенно противно было нам слушать разговоры верующих о том, что этот мир был какою-то долиною скорби, предназначенною собственно людям для приготовления к небесной радости, их склонность разделять людей на верующих и неверующих и их мнение, что Бог сообщается только с ними, слушая их вздохи, отвернувшись от всего остального рода человеческого. Такой Бог, который также, как и они, презирает искусство и не понимает стремления к истине на поприще искусства, который пребывает только там где
|
|
|
— 7 —
поют псалмы и читают молитвы с коленопреклонениями, такой Бог мог беспрепятственно с нашей стороны оставить о нас всякую заботу. Но самое жалкое из всего было, по нашему мнению, учение об аде и геене огненной и тут же рядом учение о блаженстве в раю, двери которого открыты всем смиренным, ходившим в церковь и поющим псалмы. По нашему мнению было точно также недостойно человека бояться угрозы, как и вымаливать себе награды.
Но хотя я считал, что имел причину почти гордиться тем, что не признавал никакой веры, хотя и в разговорах и на деле, дома и в кругу товарищей я отвергал всяких богов и хотя думал, что был вполне честен и откровенен, я в то же самое время сознавал или лучше сказать помнил другого Бога, который принадлежал к моему внутреннему миру и который не имел никакой связи ни с учением о вере, ни с публичным богослужением, ни даже с тем, о чем я сам по теории говорил или думал. Совершенно независимо от всего этого во мне родилось первое предчувствие Бога и основалось отношение между мною и Богом, которое по своему качеству и естеству определено в моем сознании.
Это произошло следующим образом:
Еще в ранней молодости я впал в порок, который наложил клеймо не только на мои юные года, но и на позднейшее время и который сделался главным вопросом моей внутренней жизни, центром всех моих мыслей и страданий. С годами я стал все яснее и яснее понимать пагубу, которую он влечет за собою. Он давил меня тяжелым чувством тайного стыда, окрашивая все мои тогдашние мечты о будущем и о самом себе. Я начинал все более и более бояться, что все мое будущее будет погублено, что я потеряю силы и сделаюсь неспособным к труду и отстану от других.
|
|
|
И потому я старался всеми силами освободиться от этого порока и никогда не оставлял этой борьбы. По крайней мере я никогда не забывал, что дело было в борьбе и победе. Если бы я забыл это, то было бы все равно, что если бы я решился вниз головой броситься в пропасть,
— 8 —
И как я с одной стороны все более и более убеждался в том, что победить порок было необходимо, так точно — с другой я видел ясно, что не мог этого сделать.
И тогда я начал молиться.
Мне попалась в руки маленькая книжка, в которой говорилось об онанизме. В книжке этой было сказано, что против порока этого нельзя найти другого спасения, кроме искренней молитвы. И я начал искать этого спасения в молитве.
Но и молитва не помогла мне и не спасла меня. В то время, когда я молился, я чувствовал великое отеческое присутствие Бога, которое конечно утешало меня и успокаивало, но не давало мне того, чего я просил: не освобождало меня от соблазна. Его присутствие было совершенно безмолвное; оно как будто обращало меня к самому себе, давая чувствовать, что я не все сделал, что мог. Потом, когда я начал молиться, чтобы Бог дал мне силы, то я увидел, что и это зависит от меня самого и когда иной раз мне удавалось победить искушение, то я чувствовал, что я побеждал своими силами, — Бог как бы отстранялся от меня.
Но я падал и падал снова.
Едва я успевал радоваться, когда мне удавалось победить себя и едва во мне, на основании этой победы, пробуждалась надежда на более светлое будущее, как мною овладевало новое искушение.
В минуту сильного соблазна, весь с Богом построенный мир делался таким мелким и малозначащим и так мало имел на меня влияния, что я едва только помнил об его существовании. Я помнил тогда только то, что вопрос касался моей собственной будущности и моих интересов и когда я уже знал, что не устою против соблазна, то я как будто ничего другого не сознавал, кроме того, что поступлю в ущерб самому себе, пожалуй немного легкомысленно, но на самом деле останусь все тем же, чем и был — не лучше и не хуже.
|
|
|
Но после падения опять я вспоминал Бога,
— 9 —
Зачем Он оставлял меня, делался невидимым именно тогда, когда я более всего нуждался в помощи? Чего Он требовал от меня, как мне было молиться Ему? Просить ли, чтобы Он в решительные минуты с большею силой напоминал мне о себе? Дать ли Ему обещание или клятву и записать ее на бумажке, которую я бы мог прочитывать каждый раз, впадая в состояние духа соблазна?
Я давал обещание и я клялся.
Но так же, как и прежде, Бог и Его присутствие теряли всякое значение, когда мною овладевало опять то состояние, которое заграждало со всех сторон мой кругозор. Сознание, что я поступаю, против своего желания, против своей будущности и во вред себе опять не достаточно страшило меня.
И это состояние духа во время соблазна заставляло меня также забывать другое важное обстоятельство, которое в спокойные минуты было так живо в моем сознании.
Вопрос именно в том, восторжествую ли я над пороком или нет, простирался гораздо далее и был связан еще с другими обстоятельствами.
Я имел и другие большие недостатки, которые меня мучили и которых я стыдился. Я был нечестен, ленив, беспечен, легкомыслен. Я должен был избавиться от этих всех пороков, которые делали меня противным самому себе, я чувствовал, что вся моя жизнь зависела от этого; я знал, что всякая ложь все более и более меня загрязняла и все более и более отдаляла меня от истины; я знал, что чем дольше я не в состоянии побороть свою слабость, тем вернее она вкоренится в меня и сделается моею натурою; я знал и чувствовал, что каждое согрешение все крепче и крепче сковывало меня и я не имел силы оторваться от него. И потому в юности в моем сознании жило всегда намерение сделать совершенный переворот. Но все это безусловно зависело от того, поборю ли я главный порок свой. Вся сила борьбы была направлена против него. Я должен был побороть его, чтобы мог бороться с остальными, иначе я не мог сделаться честным, прилежным, правдивым. На-
— 10 —
против того, борьба против других пороков чувствовалась легкою, как только хоть на время мне удавалось победить себя в главном пороке. И с другой стороны, каждый раз, как я поддавался соблазну, так в тоже время начатая работа над другими пороками была напрасным трудом. И то же отчаяние, в которое приводило меня падение, распространялось и на все остальное. Весь переворот, все исправление, о котором я постоянно мечтал, зависели единственно от этой одной победы над пороком.
|
|
|
Но, как я уже сказал, искушение не напоминало мне предварительно обо всем том отчаянии, которое после падения наполняло мое сердце.
В минуты более спокойного настроения духа, я чувствовал, что мне надо было достичь того, чтобы Бог был более главным делом в моей ежедневной жизни, чтобы Он мог постоянно быть в моем сознании и я постоянно мог бы жить в таком душевном настроении, в каком я был во время молитвы, чувствуя Его присутствие.
Я пробовал чаще молиться и думать о Боге, насколько мне позволяли мои собственные желания и дела.
Но Бог же не мог быть главным делом во всей моей жизни, так, как Он был в моих молитвах.
Следовало ли мне молиться, чтоб Он сделался главным делом?
Или следовало мне для того бросить все те мысли и желания, все, что меня манило к себе и что было моим главным, но которое, как я чувствовал, было вне Его атмосферы, т. е. вне всего того, к чему он меня призывал?
Этот вопрос не представлялся мне тогда в этих словах, в этих выражениях или в такой форме. Ребенок, не умеющий еще говорить, может все-таки думать; и взрослый человек должен употребить очень много запутанных выражений, чтобы рассказать другим то, что этот ребенок думает. Точно так же я теперь в более взрослом возрасте ищу слова, что-
— 11 —
бы выразить то, что я в молодости думал без слов.
Этот вопрос не был также постоянно передо мною. Первое дуновение ежедневной жизни могло сдуть его и только душевная скорбь или молитва возвращали меня к нему и он делался вопросом жизни.
Молитва сближала меня с Богом и создавала мне понятие о Нем.
И собственно не столько молитва, сколько то, что Бог не слышал моей молитвы. Потому что в то же самое время, как это смущало меня, оно же и заставляло меня все с большим и большим вниманием изучать то существо, которому я молился. Кто был тот Бог, присутствие которого я чувствовал во время молитвы, что Он от меня требовал? Какое его отношение к остальной моей жизни, к той настоящей, мне понятной жизни, которая, как мне казалось, была вне его атмосферы?
Об этом-то внутреннем Боге, родившемся в моей душе вместе с моими заветными думами и скорбями, я сказал, что не мог представить себе его тем самым Богом, который вел народ Израилев через пустыню, тем, который говорил с Авраамом, Исааком и Яковом, тем, который послал единородного сына своего спасти мир от греха и падения, или тем, которому строили церкви и которому всенародно в них служили.
—————
II.
|
|
|
