 |
Мое отношение к людям в молодости.
|
|
|
|
Меня считали по природе застенчивым, мнительным, обидчивым и иногда находили, что я был для своего возраста слишком невеселый.
Такой отзыв о ком бы то ни было в юношеском возрасте не редкость, даже напротив очень обыкновенный. Такое мнение высказывают взрослые, имеющие дело с тем возрастом и высказывают часто об очень собственно веселых.
Но что отзыв этот обыкновенен и часто повторяем не
— 12 —
мешает мне считать его особенно подходящим изображением моего характера.
Теперь, когда я думаю об этих особенностях, как бы изнутри себя, т. е. думаю о причинах, почему я был застенчив, мнителен, обидчив и невесел, то чувствую, что если бы я взялся выяснить эти причины, то в то же время я бы выяснил всю суть своего существа.
Почему я был невеселый?
Меланхолии таилось во мне более, чем было видно по наружности. Я хотел и старался скрывать это, потому что причиною ее было то, чего я более всего боялся обнаружить, а именно тот порок, о котором я только что говорил.
Когда я думал о нем, как о грехе против Бога, то он не казался мне таким ужасным — Бог понимал меня и знал, что я часто употреблял все усилия, чтобы победить его. И Он прощал меня так же часто, как я просил о том. Я не чувствовал стыда перед Богом в том, что не мог победить соблазна, что было почти выше сил моих.
Стыдом он становился только тогда, когда я думал о ном, как о стыде перед людьми. И этот стыд перед людьми меня давил и налагал клеймо на все мое существо. Если бы тайна моя вдруг открылась, то мне представлялось, что жизнь моя сделалась бы невозможною. И когда я постепенно начал приходить к тому заключению, что я никогда не буду в состоянии освободиться от своего порока, то я не имел другого исхода, как примиряться с тою мыслью, что этот червь будет вечно точить меня, что эта тайна, этот внутренний стыд неразлучно соединены с моим существованием. И так как я не подозревал ни в ком другом такого порока, то во мне росло и укоренялось убеждение, что я был ниже или недостойнее других людей.
|
|
|
Это было причиною и моей меланхолии.
Это было также причиною моей мнительности.
Потому что хотя я и был уверен в том, что тайна моя не была никому известна, что никто не мог ни в чем уличить меня, я все-таки подозревал, что люди чуяли мою по-
— 13 —
рочность и потому не могли любить меня. Мне казалось как будто мое внутреннее я отражалось в чертах моего лица и во всем моем существе. И если это так было, то люди по крайней мере иногда должны были чувствовать такое-же отвращение ко мне, какое чувствовал я сам к себе. И именно этого-то я и боялся. И поэтому-то я с подозрением экзаменовал выражения их взглядов. И меня сильно обижало, если я только замечал что-нибудь такое, в чем выражалась нелюбовь ко мне.
Отчего я был застенчив?
Грудной ребенок, как только он научается отличать друг от друга окружающих его людей, в то же самое время обыкновенно начинает чуждаться. Ребенок это делает от того, что он не уверен в том, любит ли его каждый так же, как мать его или нянька. Что причина робости ребенка действительно в этом, видно по тому, что ребенок тотчас же перестает чуждаться тех, в любви которых он так или иначе убеждается — или тех, кто хочет, чтобы ребенок перестал его чуждаться, старается всеми способами доказать ему и убедить его, что он его любит.
Юноша застенчив, когда он боится показать себя в невыгодном свете перед знакомыми людьми, когда он боится выдать себя, когда боится каждого своего слова, каждого движения, думая, что те, которые не знают его, могут на их основании составить себе такое представление о нем, которое они потом будут критиковать и в котором пожалуй найдут и смешные стороны.
|
|
|
Эта боязнь есть ничто иное, как проникающее все его существо требование, чтобы его любили.
Потребность этой любви, стремление к приобретению ее были путевою нитью моей жизни, все ее „главное дело". Все мои особенности основывались на этом. Оно определяло все мои отношения к людям.
Отсюда и начинается та двойственность, о которой я упоминал.
— 14 —
Ибо скрывая внутреннего себя, которого я считал недостойным любви, я старался создать для других такой образ самого себя, который мне казался более годным для этой цели. И таким образом у меня было уже два представления о себе, то непритворное, каким я казался сам перед собою и перед Богом и то лживое, каким я казался перед людьми.
—————
III.
Оба отношения изменяются.
Была еще другая книга, которая имела на меня сильное влияние. Книга эта была очень популярна между молодежью и заключала в себе совершенно иное, чем та вышеупомянутая брошюрка, в которой, как единственное спасение от онанизма, советовалось молиться.
Эта новая книга была написана не в том тяжелом, приводящем в отчаяние, настроении, которое единственным спасением считает постоянно возобновляемую, неутомимую, внутреннюю борьбу. Дух в этой книге свободен, легок и смел. Оставляя в стороне все теологические воззрения, она придерживается только медицинских фактов и часто ссылается на человеческий разум и науку, которыми разрешается все. Убедительнейшим образом в книге этой доказывается необходимость и неизбежность благоустроенной половой жизни, что это лежит в природе мужского и женского пола, так же, как и во всем остальном животном мире. И потому автор резкими и часто едкими словами вооружается против тех взглядов и мнений, которые ставят преграду человеческой природе и стараются елико возможно разрознить мужской и женский пол друг от друга, чтобы они могли сохранять невинность до тех пор, покуда действительный брак не будет возможен. Природа должна быть на первом плане, а людские учреждения должны соображаться с нею, а не наоборот. Всякое ослушание природы само себя наказывает.
— 15 —
Главное доказательство тому с одной стороны проституция и с другой онанизм. К первой прибегают люди, которые прямо нарушают требования общественного мнения. Ко второму опять те, которые, не нарушая внешних нравственных правил, втайне изнемогают под гнетом своего порока. Автор не находит достаточно строгих слов против последнего. Он самое противоестественное из всего противоестественного, и самое низкое из всего низкого. И все-таки какое множество людей падает жертвою его! Только теперь я узнал, что порок этот, который был моею глубочайшею тайною и жертвою которого, как я думал, я был только один, был всеобщим и так распространен, что автор считал редким исключением тех, которые не были ему подвержены. Безусловное средство, по мнению автора, избавиться от этого порока, было регулярное половое общение. И если вступление в брак по той или другой причине невозможно, то следует разорвать узы общественного мнения, побороть напрасный стыд и дать природе права, какою бы ценою ни было. Даже проституция была одобряема, так как с другой стороны общественное мнение делало природе насилие. В книге предлагались советы, как при пользовании проституцией предотвращать опасность для здоровья и какие принимать для того меры.
|
|
|
Тон этой книги был до того дружеский, доверчивый и из сердца исходящий, что каждое слово производило на меня впечатление, и товарищеское участие автора возбуждало все более и более доверия к нему. Точно также я и до сих пор не могу сомневаться в его чистых мотивах, как не сомневался бы, если бы мои собственные родители советовали мне то же самое.
Влияние этой книги породило во мне какое то особенное чувство, — как бы освобождения от гнета. В то же время, как я готов был безусловно признать истину этих новых воззрений, меня удивляло и восхищало то, что меня даже теперь поощряли к тому, что я считал чуть ли не самым великим грехом.
— 16 —
Я будто духовно вырос и поднял голову. Ведь это же было даже смешно, все это понятие-то: грех. Какая-нибудь дурная привычка, или что-нибудь такое, могут приносить мне ущерб и препятствовать моим собственным интересам, но только детей можно пугать об'яснением, что это грех против Бога. И в книге этой я познакомился с тем воззрением, которое совершенно отвергает Бога и основывается единственно на собственном интересе человека. Эта точка зрения казалась мне здоровою и благоразумною; и я всею душой усвоил себе мнение, которое нашел в книге, что молитва, внутренняя борьба и полное воздержание, как средства к освобождению от порока, могут только вызвать отчаяние и противоречие и истратить лучшие душевные силы в напрасном труде.
|
|
|
В ту ночь, когда я наконец победил „этот напрасный стыд" и застал себя идущим домой по отдаленным улицам города, я как будто простился со своим прежним существом. Я ясно помню, как мне была чужда та мысль, что именно то, что я считал „высшим грехом" теперь совершилось. И помню, что я опять почувствовал знакомое мне присутствие Бога. Оно опять ничего не говорило мне; только присутствовало, и я удивлялся, что оно ничего мне не говорило, именно тогда. Ни малейшего намека на порицание! „Действительно ли я имею свободу и в этом," — спросило впервые мое сердце, хотя головою вопрос этот давно был решен. И рассуждением я дал ответ сердцу. Помню, что втайне, как будто за спиною Бога, я решил воспользоваться Его безмолвием. „Ведь весь вопрос только в моем собственном благе. Как же я мог, бывши уже взрослым, быть таким ребенком, чтобы хотеть решить это дело, спрашивая себя, грех ли это или не грех! Детям или полудикому народу, которые сами не понимают своей пользы, может быть полезным толковать, что то-то и то-то грех или не грех, так как только страх наказания может удержать их от того, что им самим вредно. Теперь мне выяснилось постепенно, что у меня у самого
— 17 —
было в воображении подобное ребяческое представление. Божие безмолвие значило только то, что Он хотел сказать мне: „ты теперь совершеннолетний и сам знаешь, что тебе на пользу, что во вред; греха на тебе более нет." А я-то дурень и не понимал этого прежде! Кругом меня занятые люди суетились, хлопотали. Они давно уже поняли, что вопрос состоял только в их собственной выгоде. И потому, если у них и были в молодости кое-какие погрешности, то они давно с'умели от них освободиться и давно уже не думают о них. Все они имеют свое назначение в жизни, свои планы на будущее, свои идеалы, которые привязывают их к жизни и ведут вперед. Я один только запутался в бесполезных мудрствованиях и не умел жить тою бодрою, здоровою, направленною к будущности жизнью, которою жили другие."
Я хорошо помню, что именно в то время я утратил своего Бога, которого я имел в моей юности, — я утратил это чистое отношение, которое родилось во мне среди молитв и внутренней борьбы. Не то, чтобы чувство это вдруг пресеклось, но оно постепенно, само собою, как бы заснуло и предалось забвению.
|
|
|
И совершенно другого рода духовная жизнь расцвела вместо прежней.
Она началась изменившимся отношением к людям, она основалась на сознании, что я значит не был хуже других, не был принужден влачить жизнь нравственно разбитым, с чувством тайного греха в сердце. Что и другие были подвержены тому же самому пороку, как и я, было для меня радостною вестью. Также как и другие освободились от него, так же хочу и я освободиться, — тем же способом, который все взрослые люди считали единственным разумным, а не детским.
Я считал необходимым по возможности скорей сделаться взрослым и произвести впечатление человека, о котором скажут, что он уже оставил за собою юношескую невинность.
— 18 —
Новый мир открылся мне. Я дышал глубже и мне чувствовалось будто я только теперь получил право на жизнь. Люди не были мне так чужды, как прежде, я сблизился с ними. Мой внутренний опыт, который я считал только моим личным, сделался общим с другими. Мир принял меня в свои члены.
Но этого еще мало.
В то же время мне открылись как будто новые права: критиковать окружающий меня мир, чувствовать сострадание к нему и придумывать средства к его спасению.
Как будто я тут только нашел верную дорогу к истине, тогда только, когда затворил за собою тесную дверь, ведущую к истине.
—————
IV.
Новое учение.
Содержание этой последней книги не ограничивалось только вопросами половой жизни, но главным образом затрагивало социальный вопрос, в ней толковалось о „физической религии", о теории Мальтуса, об эволюции. Вот в каком духе:
„Наибольшая часть всех бедствий зависит прямо от того, что нам неизвестны естественные законы блага и счастья, — что мы, дабы избавиться от этих бедствий, постоянно прибегаем к средствам неестественным вместо естественных. Что нам помогут молитвы к Богу, чтобы Он помиловал бедных, уничтожил нищету, ограничил пьянство и разврат! Ничего нам никакими молитвами никогда не добиться, ни одна малейшая частица из всего бедствия от этого не уничтожится. Сколько напрасного труда мы ни потратили, сколько ни мучились и ни бились, — молитвами мы никогда ничего не достигали. Вера в сверхестественное всегда имеет умаляющее действие на стремления людей к улучшению социальных обстоятельств. Так, например, действует вера в то, что нищета будто бывает послана свыше для наказания людей за их гордость и грехи. Также действует
— 19 —
суеверие, что болезни Богом посланы. „Не удастся социалистам уничтожить бедность", говорит суеверие, „потому что причина нищеты и всех общественных бедствий не что иное, как только зло, находящееся в нас самих. Да ведь и в писании сказано, что всегда будут бедные! Итак люди эти довольствуются тем, что молятся о сверхестественной помощи к перемене нравов и не дают никакого значения научному исследованию причин социальных бедствий и планам улучшения общественного устройства."
Мне нравились в особенности те мысли, в которых высказывалось, что люди должны сами установить, разработать и поправить все свои устройства и дела, что если они причинили ухудшение своим делам, то они же должны их и поправить, что в этом и состоит вся гордость, вся слава и все счастье человека, что он единственный владыка на этом земном шаре, что он тут имеет полное право все переставлять и устраивать, как ему угодно.
Проституция — да, хотя я и был принужден пользоваться этим учреждением и готов был советывать то же лучшему своему другу, если он находится в подобных же обстоятельствах, как я, — но учреждение это, как учреждение общественное, тем не менее представлялось страшным бедствием. Нельзя же, невозможно же оправдать такую гниль, существующую среди нас. Общество надо было переустроить так, чтобы проституция не была необходима. Как именно переустроить я не знал, знал только, что надо. Во-первых, чтобы не было глупых церковных понятий о браке; чтобы не было экономических препятствий людям войти в половое общение друг с другом, как только они почувствуют это необходимым; чтобы была возможность женщине к самостоятельному заработку, тогда положение женщины поправлено, честь ее восстановлена и т. д.
Главной причиной всех общественных бедствий мне представлялось отсутствие равенства между людьми.
— 20 —
Правда, что идея равенства всегда и прежде была мне как бы родная. Еще ребенком мне были противны и деньги и власть потому что не понимал я в этом возрасте того, что потом научился понимать и считать за правду, что вся эта неровность власти и значения людей, которая существует в общественном устройстве, необходима именно для установления равенства и равновесия между гражданами!
Но тут я вдруг, хотя был уже не ребенок, с жаром ухватился за эту забытую идею. И вдруг ненависть к людской принудительной власти словно разгорелась во мне.
Я начал критиковать существующие порядки, и подстрекаемый возрастающею самонадеянностью и силою, которую развивала во мне эта критика, я находил недостатки один за другим, один другого больше.
Я помню, что эта критика, которой мне хотелось предать весь мир, сделалась мне вдруг необходимою пищею души моей, без которой я не мог жить. Я радовался всем этим общественным неустройствам, потому что они давали мне истину в руки и давали мне случай уверять себя, что я обладаю ею.
Особенное удовольствие мне доставляло критиковать понятия людей о Боге, их богобоязненность, богослужения и церковные обряды. Из этих то понятий вытекало то миросозерцание, по которому общественное устройство дано нам свыше, зависит от воли Всевышнего — значит также и вся бедность и неравенство между людьми. Я не мог не чувствовать просто злобы против людей, называющихся „религиозными". И я сам почти с наслаждением об'являл, что не верил ни в каких богов, что был,атеист" и считал название это честью своею, — что материя существовала гораздо раньше духа, — что и теперь собственно не существует ничего другого, кроме силы и материи, из чего рождается все остальное.
Я встречал людей, которые также как и я, готовы были восстать против общественных порядков и ожидали великой
— 21 —
всемирной революции, которая будто бы уже была на пороге и которая как гроза очистит воздух. Я нашел в литературе сильные нападения на существующие порядки; нашел тот дух времени, который требовал перемены, полного изменения всего и отвергал всякие полумеры.
И совсем также, как анархисты, так и я хотел чувствовать, что я именно думаю и действую без всякого Бога, противно всякому Богу, что я настоящий, чистокровный язычник и имею в себе все нормы своих действий. Никто так, как анархисты, не понял греховность узаконения насилия. Только они и имели полную истину в душе.
Но их средства были кровавые, потому и они заключали в себе несправедливость. Такими средствами нельзя достичь идеи равенства. Эта идея должна быть достигаема иным образом. Но каким же? „Постепенно ли, само собой, с помощью закона и положений?" Нет. Потому что главное во всем вопросе именно то, что переворот должен быть коренной, а не только переход от одного зла к другому.
Вопрос этот я не мог решить. И большую часть жизни своей я прожил, сознавая неразрешимые противоречия, которые были повсюду, куда только не взглянешь. С одной стороны я чувствовал потребность стремиться к тому, чтобы немедленно все изменилось; с другой я чувствовал, что нельзя было употреблять насильственные меры; но в глубине души я был убежден, что никакие мирные полумеры не могли спасти человечество от бедствий, я чуял, что корни их лежат слишком глубоко.
Теперь, когда этих противоречий для меня более не существует, я могу только сказать, что это требование совершенного и полного спасения мира родилось во мне, потому что я знал, (хотя и не сознавался в том), что только полный совершенный переворот во мне самом мог бы спасти меня самого и что я сам, следуя советам книги, собственно только переступил из одного зла в другое, — что я не довел до конца внутреннюю борьбу свою, оставил отношение свое к Богу и с тем вместе свое намерение измениться.
— 22 —
Сознание, что я следовал советам книги, что все более и более делался рабом представившегося в новом виде порока и что в то-же время оставил всякое намерение стремиться к своему совершенному исправлению, сделало то, что я не мог продолжать эту внутреннюю жизнь. Напротив, я начал ощущать необходимость освободиться от нее, от этой жизни с ее думами, испытаниями и молитвами, освободиться от этого анализирования самого себя, которое неизбежно предшествует и сопутствует всякой внутренней жизни *). И вместо того я стал критиковать все окружающее меня, так как совершенно без критики человек жить не может, она его необходимая потребность. И так я обратил все возможное мне остроумие на осуждение существующих порядков и окружающее меня общество.
Но также, как мне было необходимо найти новые предметы для критики, вместо той внутренней, которая во мне умолкла, так же мне было необходимо найти во внешней жизни поле для такого действия, в котором мог бы я выказать себя благородным, великодушным, любящим, добрым — вместо того внутреннего стремления к добру, которое я оставил.
И к этому представился случай.
————————
*) Лев Толстой утверждает, что куренье вызывается потребностью заглушить совесть. Как доказательство истины этого утверждения, я могу служить живым примером, так как именно в то время, когда я прекратил это анализирование себя и старался уверить и себя и других в том, что мне надо совершать важные дела в жизни, куренье сделалось для меня потребностью. Оно помогало мне удалять из совести моей чувство неловкости, которое также беспокоило меня душевно, как например телесно беспокоит неудобный или узкий воротник. Об этом беспокойстве я как будто и не думал и все-таки беспрестанно прибегал к разным средствам, чтобы рассеять его. Только тогда, когда я опять возвратился к внутренней жизни, сделалось мне возможным бросить привычку курить.
—————
— 23 —
V.
Любовь к народу.
В то время, когда я вступил в университет, в стране нашей происходило великое народное пробуждение.
В сердцах людей разлилось новое учение о любви к народу. Родилась и нашла отклик в сердцах тысячей идея, что язык народа, на котором до сих пор стыдились говорить в образованном обществе (языком которого был шведский), что язык этот, бывший только языком мужиков в деревнях и прислуги в городах, должен был быть теперь признан языком образованного класса и вместе с новым, общими силами восстановленным, народным образованием, постепенно возведен до оффициального языка высшего правительства.
Те, которые теперь слышат повсюду язык этот уже обработанным, те едва ли могут понять то могущественное чувство, которое, только лет пятнадцать тому назад, подняло весь народ, когда ему стало стыдно видеть родной язык свой заброшенным в своей родной земле.
Особенное воодушевление было между студентами, на которых в то время было обращено внимание всей страны.
Пробудитель народного движения Иоанн Вильгельм Снельман, гегелианским учением о любви, разжег сердца студентов в пылающее пламя. Это было новое демократическое учение: образованные должны были слиться с необразованными в одно, господа должны были стать братьями крестьян. Пробужденная любовь к народу должна была стать выше всего; отечеству должно было принести себя в жертву; индивиды были только проходящая тень перед народом, только перемена форм, подобно морским волнам, которые поднимаются и опускаются, а сами по себе ничто.
И они переменяли свои родовые фамилии и тем как бы оставляли свое прошедшее и клялись в верности новой будущности.
— 24 —
Сначала, когда я попал в их круг, меня поразила и воодушевила эта жизнь, полная восторга, свободы, которыми они жили. Они были переполнены возышенными идеями и благородными намерениями в будущем. Глаза их сияли и кровь ускоренно билась. И насколько я мог судить, они не имели и предчувствия ни о какой болезненно-тоскливой, бесплодной внутренней жизни и борьбе в ней.
Я почти завидовал им. Мне хотелось сделаться таким, как они. У меня была, как я уже сказал, потребность именно в такой, направленной на внешнее, идейной жизни, с благородною и высокою целью в будущем, с которою связывались бы все мысли, все стремления.
Но, как я этого ни желал, я не мог воодушевиться так, как они. Я чувствовал, что у них было что то такое, чего у меня не было, и что это была именно „любовь к отечеству".
И потому я все хотел дознаться, какое это было чувство, которое они называли этим именем, так как мне казалось невозможным, чтобы у меня его не было, если оно было у всех других.
Наконец я напал на след его, — хотя сначала сильно сомневался, было ли это то настоящее чувство, потому что оно было у меня самое незначительное из всех других чувств, шевелившихся в моей душе, Это было тихое, теплое чувство, которое воспламенялось при знакомом звуке родного языка, шевелилось в душе, когда вспоминался шум сосны в сухом бору или пение жаворонка над пашнею.
Я понял из разговоров товарищей, что это-то и было то настоящее чувство, которое надо было называть любовью к народу или к отечеству. Тогда оно и у меня вдруг начало превращаться в такое, каким было у других. На сходках и в собраниях, на которых я присутствовал и где говорились речи, пелись песни и пились тосты в честь отечества, чувство это могло разгораться в полное пламя при малейшем прикосновении к нему. И я горел желанием показать това-
— 25 —
рищам, что и я теперь мог воодушевляться без пределов, так же как и они, и говорить силою того же духа, каким были полны они, — да, у меня было даже более энтузиазма и я мог высказывать мысли еще сильнее тех, которые я слышал от них.
И вскоре это, в начале такое ничтожное, чувство превратилось как бы в источник всей моей жизни, всей будущности; оно дало жизнь моим самым фантастическим идеалам и превратило в плоть и кровь мои заветные мечты.
И теперь моя жизнь как будто установилась на новой почве; и я как будто снова родился, получил веру!
И не было больше сомнения; полная надежда наполняла мою душу, потому что жизнь, которая основывалась на любви к отечеству, на приношении себя в жертву народу, не могла вести к заблуждению. И у нас у всех было твердое намерение основать будущую жизнь нашу на этой любви, забыть себя и жить только для своего отечества.
Раскаленный энтузиазмом, непоколебимо веруя в новую будущность, я начал эту богатую красками, блестящую, в тысячах отблесках бьющую мне в глаза лучи свои, жизнь, — жизнь без Бога.
Да, что касается до Бога, то я думаю, что я и тут именно хотел чувствовать силу, смелость и восторг, не завися от Него. Мне казалось ясным, что я сам, независимо от Бога, создал в себе это душевное богатство, которое с такою силою и так неожиданно стало развиваться из моей души. — Вращаясь в мире идей, я правда часто мог говорить о Боге, мог иметь большой интерес к понятию о Боге, я мог вдруг забыть свои атеистические убеждения и ревностно об'яснять что Бог есть любовь, что Он именно и есть эта любовь к народу. Но в Боге, как поверенном души своей, я не нуждался. Я не давал себе времени прислушиваться к голосу, который так тихо и с такою любовью хотел мне что-то сказать и среди моих высокополетных планов звал меня прочь от этого шума и гама, прочь от этой великой будущности с ее славой и состязанием.
Короткий рассказ об этой жизни следующий.
—————
— 26 —
VI.
|
|
|
