Картина К.П. Брюллова «Последний день Помпеи»

Итальянцы буквально ломились в римскую мастерскую Брюллова, чтобы увидеть «Последний день Помпеи». Вальтер Скотт назвал эту картину величественной эпопеей, Гоголь посвятил ей восторженную статью. «Картина Брюллова,- писал он,- одно из ярких явлений XIX века. Это - светлое воскресение живописи, пребывавшей долгое время в каком-то полулетаргическом состоянии… Картина Брюллова может назваться полным, всемирным созданием. В ней все заключилось». Возвращение художника из Италии на родину с картиной «Последний день Помпеи» стало триумфом русского искусства.

«Я успел уже посетить Брюллова, - сообщает Пушкин своей жене из Москвы. - Он мне очень понравился... У него видел несколько начатых рисунков и думал о тебе, моя прелесть. Неужто не будет у меня твоего портрета, написанного им? Мне очень хочется привезти Брюллова в Петербург. А он настоящий художник...». Не все восторженные оценки современников выдержали испытание временем, и все же Брюллов был и остается одной из крупнейших фигур русской живописи. Его «Последний день Помпеи» - явление выдающееся и уникальное в исторической живописи. Великолепные портреты художника поставили его в число крупнейших мастеров этого жанра. И все же в истории русской живописи он остался, прежде всего, автором «Последнего дня Помпеи» (1833).

Античные сюжеты были широко распространены в русской и европейской живописи той поры. Но это были преимущественно сюжеты, заимствованные из греческой и римской мифологии; собственно исторические темы художники академического классицизма трактовали настолько условно, что об исторической живописи в точном смысле слова говорить было трудно. Картина Брюллова означала крупный шаг вперед. В основу своего произведения художник положил действительное событие - гибель римского города Помпеи при извержении Везувия в 79 году н. э. Историк и писатель Плиний Младший, бывший свидетелем катастрофы (на картине он изображен справа, склонившимся над упавшей матерью), оставил нам описание этой трагедии:

«В течение многих дней ощущалось землетрясение. В эту ночь, однако, оно настолько усилилось, что, казалось, все не только движется, но и опрокидывается... Падали уже куски пемзы и черные, обожженные, растрескавшиеся от огня камни. Между тем по Везувию во многих местах широко разлилось пламя, и высоко поднялся огонь от пожаров, которые своим блеском и светом разогнали ночную темноту... Дома качались от частых продолжительных толчков: казалось, что они сдвинулись со своих мест и ходуном ходят взад и вперед. Под открытым небом было страшно от падавших кусков пемзы… Здания вокруг тряслись... Мы видели, как море втягивается в себя же; земля, сотрясаясь, как бы отталкивала от себя. Берег, несомненно, выдвигался вперед; много морских животных застряло на сухом песке. С другой стороны в черной страшной грозовой туче вспыхивали и перебегали огненные зигзаги, а она раскалывалась длинными полосами пламени, похожими на молнии, но большими… Стал падать пепел, пока еще редкий; оглянувшись, я увидел, как на нас надвигается густой мрак, который, подобно потоку, разливался вслед за нами по земле... Наступила темнота, не такая, как в безлунную или облачную ночь, а какая бывает в закрытом помещении, когда потушен огонь. Слышны были женские вопли, детский писк и крики мужчин; одни звали родителей, другие детей, третьи жен или мужей, силясь распознать их по голосам. Некоторые в страхе перед смертью молились другие воздевали руки к богам, но большинство утверждало, что богов больше нет и что для мира настала последняя вечная ночь».

Это описание, исполненное сурового и мужественного величия, столь свойственного римской классической прозе, глубоко взволновало Брюллова; он стремился следовать Плинию не только в деталях, но и в воссоздании самого духа и атмосферы события. Посещение Помпеи и Геркуланума, погребенных под раскаленной лавой Везувия и впервые раскопанных археологами в XVIII веке, изучение памятников искусства, архитектуры, быта древнего Рима помогли художнику добиться той достоверности и убедительности, которые так поражали зрителей и отличали его картину от произведений многих его предшественников и современников.

Громадное полотно К.Брюллова (длиной 631 см высотою 456 см) и сейчас производит сильное впечатление. Молнии разверзли небеса, огнедышащая лава кипящим потоком низвергается по склону вулкана. Мечутся и ржут испуганные кони, бегут люди. Мужчина с женой и ребенком спешит покинуть погибающий город, сыновья несут на плечах старика отца, муж - безжизненно поникшее тело жены. Матрона судорожно обнимает дочерей, словно надеясь защитить их от разрушительной стихии, всадник тщетно пытается совладать с обезумевшей лошадью. Упала с колесницы и разбилась о камни мостовой молодая женщина, к телу матери жмется чудом уцелевший ребенок. Здесь и языческий жрец, и христианский священник с кадилом, в толпе бегущих мы видим и живописца, поддерживающего на голове ящик с красками и кистями, в его облике узнается сам Брюллов. С высоты падают статуи богов, героев, императоров, как бы символизируя крушение мира.

Страстный поклонник античной красоты, Брюллов был воспитан Академией художеств в духе эстетики и искусства академического классицизма. Но эта стройная выверенная опытом и освященная высшими авторитетами система уже теснится под действием иных сил и веяний. Воссоздание исторической, а не мифологической трагедии, внимание к археологической достоверности, образ толпы - главного и единственного героя картины, - интерес к необычному, из ряда вон выходящему состоянию природы, стихийной и не подчиняющейся никаким законам, эффекты сильных световых и цветовых контрастов, наконец, драматическая напряженность сюжетной ситуации, образов, колорита - все это говорит если не о разрыве художника с классицистическим искусством, то, во всяком случае, о его влечении к другим направлениям в живописи - романтизму и реализму. Творчество Брюллова явилось одной из вершин русского классицизма и в то же время завершением его; дальнейший путь вел к бесплодному подражательству и эпигонству, к манерности и ходульной патетике - той «брюлловщине», которую впоследствии так решительно отрицали художники-передвижники. Но слава «Последнего дня Помпеи» оказалась неподверженной критическим бурям.

Пожалуй, впервые в русской живописи история (в данном случае эпоха заката и гибели античного мира и наступления новой эры) предстала в момент грандиозного потрясения. Сокрушение кумиров - статуй богов и цезарей,- сопоставления жреца-язычника и христианского священника, живого младенца и мертвой матери, отцов и детей - все должно было внушать мысль о неотвратимости гибели старого мира и столь же неизбежного рождения на его руинах новой жизни. Это, возможно, не столько осознанное, сколько угаданное и почувствованное мироощущение, новое понимание драматизма истории были впитаны Брюлловым с атмосферой его времени. Еще не утихли раскаты Великой французской революции, свежи были в памяти катаклизмы наполеоновской эпохи, год двенадцатый и год двадцать пятый, завершившийся восстанием декабристов, а уже надвигались новые перемены...

Глубже всех русских, тоньше, проницательнее всех уловил сокровенную суть «Помпеи» Герцен. Он не раз - в письмах, дневнике, записях - возвращается к этой картине Брюллова. Он видит здесь иносказание, метафору, эзопов язык. Быть может, то, что вычитал Герцен в картине, и не входило в сознательные цели автора. Но жизнь художественного произведения продолжается в представлении зрителей. Та эпоха знала немало случаев (Шопен, Мицкевич), когда любовь к родине оказывалась той силой, которая, часто вопреки их воле, превращала романтиков даже в революционеров... «На огромном полотне,- писал Герцен,- теснятся в беспорядке испуганные группы; они напрасно ищут спасения. Они погибнут от землетрясения, вулканического извержения, среди целой бури катаклизмов. Их уничтожит дикая, бессмысленная, беспощадная сила, против которой всякое сопротивление невозможно. Это вдохновения, навеянные петербургскою атмосферою». Этой слепой силой сам Герцен был выслан из Москвы в 1834 году и вынужден был стать политическим эмигрантом. К языку иносказаний русские были привычны - когда А. Одоевский изобразил в своих произведениях покорение вольницы Новгорода и Пскова, современники прекрасно поняли, что имел он в виду последнюю вспышку- 14 декабря 1825 года. Герцен и в «Помпее» видел отблески трагедии отечественной.

Великая ошибка И. Тургенева, Стасова и других хулителей Брюллова состояла в том, что они оценивали его творчество только и исключительно с позиции насущных задач своей собственной эпохи, начиная с 1860-х годов. Они не брали во внимание то, что вычитывали в произведениях художника его современники. А ведь только поняв, что для них скрывалось за поверхностью сюжета, что находили они между строк повествования, можно оцепить всякое произведение, не только «Помпею», в его значении для духовной жизни современников, целой эпохи.

Таким образом, Брюллов сумел выразить в картине с сюжетом из древней римской истории мысли и идеи, волновавшие его соотечественников, причем в ту пору лучших из них. Под античными одеяниями помпеян билось сердце русского художника.