Следствия релятивизма в области воспитания

Воспитание с точки зрения релятивизма – наука и технология поведения согласно Б.Ф. Скиннеру

Релятивистская философская этика сводит нормативную этику к чисто описательной, ведь нет ничего ценного самого по себе, у человека нет никаких обязанностей, то есть нет категорического нравственного долга, как ошибочно считала моральная этическая традиция до тех пор, пока наука не открыла подлинные механизмы человеческого поведения. Эти механизмы – такие же факты, как атмосферные явления или инстинкты животных. Разница лишь в степени их сложности.

Поэтому понимание человеческого поведения и, соответственно, воздействие на него посредством таких концептуальных инструментов, как понятия добра и зла, добродетели и порока, долга и т.п., действительных двадцать пять веков назад (например, во времена Сократа), вне учета всех научных достижений, совершённых с тех времён, есть необъяснимый анахронизм, столь же нелепый, как любая современная попытка исследовать космос в понятиях Птолемея, игнорирующая научные открытия последних веков.

Подобный анахронизм имеет место в области педагогики и общественных наук – таково мнение Б. Ф. Скиннера (B. F. Skinner)[1], представителя психологического бихевиоризма, который предлагает для решения всех общественных проблем заменить традиционные нравственные представления и доводы строго научной «технологией поведения»[2].

Скиннер, так же как Юм, Поппер, Стевенсон или Макки, убеждён в невозможности рационально обосновать нравственные нормы[3]. «То, что человек должен делать» равнозначно тому, что «человек думает, что он должен делать». Поэтому изучение нравственных норм сводится к изучению мнений и представлений о морали, то есть психологических явлений, относящихся к области естественных фактов. Скиннер объясняет человеческое поведение целиком на основании принципа стимул-реакция, направляющего поведение животных, но дополняет его понятием закрепление в привычку прежде совершённых удачных поступков. В таком объяснении нет места подлинной свободе, которая также представляет собой ненаучное понятие.

То, что принято считать «хорошим», «плохим», «правильным» и т.д. – всего лишь физиологические следствия прежде полученного опыта[4]. Но они не прямые закрепления, а вторичные: либо положительные, если делают повторение желаемого поступка более вероятным; либо отрицательные – в противоположном случае.

Но как можно определить одни формы поведения «хорошими», «правильными», а другие – «плохими», «неправильными»? Из научной теории Скиннера вытекает, что нельзя признать некое поведение само по себе «хорошим» или «плохим». Если используем термин «хорошее», то потому, что подразумеваем, возможно, не до конца осознанно, что наиболее вероятно повторение такого поведения, и именно в этом мы (лично, общественно, даже общечеловечески) заинтересованы. Опять же можно задать вопрос: а почему мы в этом (пусть даже бессознательно) заинтересованы? Легко понять, что позитивизм прибегает к научным объяснениям, прежде всего из области психологии, социологии и даже биологии: наши практические интересы, видимым образом привязанные к нормам и ценностям, на самом деле сводятся к продуктам индивидуальной и коллективной пользы, к относительным, неосознанным склонностям. И все это не что иное, как социальная версия общего инстинкта выживания, который в силу биологической эволюции достигает в человеке высокого уровня сложности, но, в конечном счете, ничем не отличается от инстинкта других животных видов.

Связь между действием и выживанием может быть вполне сознательной либо неосознанной. Когда осуществление действия влечет за собой непосредственно закрепление, то связь между ним и выживанием осознана, и тогда норма воспринимается как гипотетическая, обычно как техническая. Таковы, например, правила дорожного движения и гигиены. Но когда действие не влечет за собой закрепления, то связь между ним и выживанием не осознается, по крайней мере, непосредственно. В таком случае действие – иррациональное, в том смысле, что сознательная цель субъекта не совпадает с целью, которой норма на самом деле служит. Субъект воспринимает норму либо как предписание (таковы, например, некоторые меры безопасности, действующие под угрозой увольнения с работы или штрафа), либо как норму категорическую и действительную саму по себе (например, недопустимость лжи, кражи и т.д.).

Наука о поведении, полагает Скиннер, позволяет нам технически применить полученные научные знания и организовать процесс социализации согласно тем механизмам, которые фактически направляют человеческое поведение. То есть можно отказаться от старых нравственных понятий и заменить их техникой положительного закрепления в привычку. А если всё так, то воспитательная задача состоит в том, чтобы обусловливать и психологически закреплять социально желаемые и полезные поступки.

 

Следствия релятивизма в области воспитания

Опираясь на размышления К. С. Льюиса (C.S. Lewis)[5] относительно релятивизма, сформулируем те выводы, которые последовательно вытекают из него именно в области воспитания. Особо хотим подчеркнуть слово последовательно. Это означает, во-первых, обоснованное принятие позиции Скиннера, которая убедительно отражает философские предпосылки релятивизма. Хотя мы представили эту позицию сжато, всё же считаем, что такое представление отражает её достаточно верно. А во-вторых, это означает готовность не останавливаться ни перед какими следствиями, даже если наш нравственный здравый смысл их не приемлет. Возможно, даже сами релятивисты не приняли бы таких следствий, стараясь привести свои теоретические принципы в соответствие со свидетельством здравого смысла. Но мы должны быть последовательны и не пренебрегать никакими результатами, даже противоречащими здравому смыслу. В этом суть «argumentum ad hominem»: сделать из неких принципов те последовательные выводы, с которыми даже защитники первых не могут согласиться. В случае нравственного релятивизма их несогласие (а следовательно, и попытка иного толкования) зависит в большой степени от соображений здравого смысла, что ясно указывает на несостоятельность данной позиции[6].

Итак, уверенность в правоте релятивизма и отказ от объективности всех ценностей и норм сводит воспитательную задачу к техническому руководству воспитанниками.

Предположим, что такие качества, как честь, самоотречение, воздержание, верность собственному слову и вообще способность к тому, чтобы следовать в своей жизни высшим идеалам (как гласит, например, латинская пословица: «dulce et decorum est pro patria mori» – «сладостно и почетно умереть за родину»), не несут в себе подлинных ценностей, не являются истинными добродетелями, которые заслуживают того, чтобы их культивировать, но лишь иррациональными чувствами, лишенными всякой ценности и к тому же довольно вредными, так как уводят от нашей естественной склонности к удовольствию и благополучию. И на самом деле трудно оправдать появление таких чувств, поскольку они противоречат нашим прямым склонностям. Что же с ними делать? В целом, есть две педагогические (технические) возможности: либо снять маску с этих чувств ценности и долга из-за их фиктивности, либо внушать их искусственно из-за их общественной пользы[7].

В первом случае, поняв, что ценности фиктивны или относительны, воспитатель будет пытаться искоренить в воспитанниках всякую видимость ценностей и соответствующее им чувство, чтобы они не были обмануты этими вредными иллюзиями, создаваемыми обществом, религией и коммерческой рекламой. В этом случае воспитатель уверен, что он способствует развитию критического подхода, научной рациональности, а следовательно, свободы личности. Ясно, что такая задача весьма парадоксальна, так как поощряет критическое мышление, одновременно разрушая все практические критерии добра и зла. Рациональность понимается лишь как раба страстей (Юм), т. е. как рациональность чисто инструментальная и закрытая всякому морально-практическому измерению, свобода же будет состоять в позволении личным склонностям выражаться спонтанно[8]. Мы уже знаем, что, в отличие от фактических вторичных качеств, от ценностных качеств человек может освободиться. Не имеет значения, влечёт ли за собой подобный выбор эгоизм и отказ от выгоды сотрудничества (отраженной в подходе «dulce et decorum est pro patria mori»). В такой перспективе и эгоизм, и сотрудничество лишены нравственного содержания, они лишь возможные решения проблемы индивидуального или коллективного выживания. Поэтому, в принципе, можно последовательно искать «блага» только самому себе, избегая жертв, неминуемо требуемых инстинктом сотрудничества. Но это повлечет за собой другие неудобства – для самого себя, т.к. лишит человека преимуществ общественного устройства. В чем же разница? В конце концов, все решается количественным соотношением самопожертвования и выгоды, которое каждый человек устанавливает для себя сам. Выгоды благополучия от самопожертвования в сотрудничестве не должны превышать выгод эгоизма, полученных ценой неудобств от отсутствия сотрудничества.

Тут можно возразить, что сотрудничество является биологически и психологически неизбежным инстинктом сохранения рода, который неосознанно отражается в тех самых (видимых) ценностях самоотречения; то есть речь идет о бессознательном механизме извлечения социальной пользы[9].

В таком случае (и он уже второй из вышеназванных), даже если наши теоретические убеждения влекут за собой отказ от объективных ценностей, мы будем вынуждены создавать некоторую видимость социально необходимых ценностей, скрывающих в себе неизбежные инстинкты.

Итак, с точки зрения выживания и коллективного благополучия, воспитание состоит в том, чтобы способствовать развитию в индивидуумах тех форм чувственного восприятия, которые содействуют социальному благу. Разумеется, социальным благом будут пользоваться не они, а другие, унаследовавшие результаты добродетельных действий тех, кто пожертвовал собой. Например, в случае, упоминаемом в пословице «dulce et decorum est pro patria mori», результатами добродетельных поступков будут пользоваться те, кто выживет. И эта техническая и чисто внешняя обусловленность будет эффективна исключительно в том случае, если воспитанники восприняли данные инстинктивные механизмы социального блага в качестве подлинных ценностей, потому что только тогда сформируется готовность к наивысшему самопожертвованию. Чтобы указанная обусловленность была действенной, необходим некий системный и спланированный обман в качестве обязательного условия успешного достижения целей воспитания.

Определять человеческое поведение в терминах «обусловленность» и «закрепление» – то же самое, что стремиться управлять им техническим образом. В этом случае должен быть тот, кто руководит и обусловливает, т.е. эксперт, и те, кем руководят и кого обусловливают, т.е. все остальные. Говоря простыми словами, здесь имеет место манипуляция.

Техник-воспитатель, с одной стороны, воплощает образ того, кто вообще не связан с порядком ценностей, но только с социальными интересами, а с другой – он должен прививать этот порядок во имя тех же самых интересов. Итак, он лишь технократ и чиновник, обогащенный научными знаниями об «истинных механизмах» человеческого поведения и соответствующими технологиями применения этих знаний. Его задача состоит в том, чтобы механически вдалбливать ученикам видимость ценностей, которые, как только те их воспримут, приобретут у них характер инстинкта и обеспечат благополучие общества. Таким образом, воспитатель становится манипулятором, стремящимся сформировать отношения, в которые сам не верит. Обладая хорошей техникой, он будет лишь чиновником, обеспечивающим интересы политиков, а они, в свою очередь, приблизят его к себе и будут ему благоволить. Как мы уже говорили, пользоваться такой социальной выгодой будет не тот, кто ради нее пожертвует собой. С другой стороны, самопожертвование, не имея никакой «ценности», но будучи очень важным для пользующихся, становится предметом восхваления с целью сделать людей щедрыми и легковерными, готовыми жертвовать собою ради общества.

Воспитанники, в свою очередь, неизбежно перестают быть субъектами педагогического процесса поэтапного введения в мир ценностей, общих для воспитателей и воспитанников, которым те и другие должны одинаково подчиняться для достижения подлинной человечности; они становятся объектами, в отношении которых используются различные технические приемы, направленные либо к тому, чтобы искоренить в них всякую обусловленность, за исключением их склонностей и вкусов, либо к тому, чтобы обусловливать воспитанников в направлении социальной пользы. В первом случае стимулируется рост их свободы, находящейся «по ту сторону добра и зла», так как она определяется лишь чувственными склонностями, которыми они будут неизбежно зажаты. Мы все хорошо знаем, как эти «спонтанные» склонности становятся легкой добычей мощной коммерческой рекламы; они в конце концов «спонтанно» попадают в ловушку, изобретательно для них устроенную этой самой рекламой, соблазняющей и льстящей. Во втором случае воспитанники являются объектом интересов – им чуждых, но социально полезных. Человеческий субъект сводится к вещи, к воспитательному материалу, индивидуум становится чиновником, личность вырождается в функционера.

Итак, постепенно видим, что так называемое научно-техническое завоевание природы человеком, простирающееся до степени завоевания собственной человеческой природы, на самом деле всего лишь присвоение власти, знаний и техники одними людьми (учеными, техниками, политиками и воспитателями) в ущерб попадающим под эту власть другим людям.

«Власть, данная человеку затем, чтобы сделать из себя то, что ему хочется, означает власть некоторых людей, делающих из других то, что им хочется. Несомненно, в ходе истории воспитание и культура постоянно тем или иным образом претендовали на использование такой власти. Но ситуация, в которой мы оказались сейчас, несет новизну в двух аспектах. Во-первых, власть будет чрезвычайно большой (...).

Новые воспитатели стремятся породить в воспитанниках ценные суждения посредством манипуляции. Каким бы ни был Дао [10], он будет результатом, а не основой воспитания. Манипуляторы от всего этого освободились. Они завоевали еще один участок Природы. (...) Они знают, как сформировать сознание и какой вид сознания внушить. Они возвышаются над другими. Мы пришли к завершающей стадии борьбы человека с Природой. Последняя победа одержана. Человеческая природа уже покорена, но тем самым и победила, каким бы ни был смысл этих слов.

Манипуляторы в данном пункте придут к необходимости выбрать тип искусственного Дао, которого хотят навязать человеческому роду согласно своим собственным интересам. Они мотиваторы, создающие мотивы. Но откуда они могут черпать эти мотивы?»[11]

Последний вопрос – решающий. Постараемся ответить на него с позиции релятивизма. Согласно этой точке зрения, единственными мотивами «технических» воспитателей и тех, кого они представляют (власть имущих), могут быть исключительно их собственные склонности и инстинкты, на службе которых стоит инструментальный рационализм науки:

«Таким образом, в настоящий момент из победы человека над Природой можно вывести следующее заключение: повиновение всего человеческого рода отдельным людям, а этих людей – тому, что у них является чисто “природным”, т.е. их иррациональным импульсам. Природа, не ограниченная ценностями, руководит манипуляторами, а через них – всем человечеством. В момент завоевания Природы человеком выясняется, что человек сам завоеван Природой»[12].

Льюис называет педагогический проект, построенный на релятивизме, т. е. на уничтожении объективного порядка ценностей, аболицией человека, вполне логично совпадающей с его смертью, провозглашенной структуралистами[13].

Аболиция человека как личностного субъекта состоит в появлении человека рационального, но без сердца и, следовательно, лишенного необходимого и человеческого взаимодействия между сердцем и чувством. Без этого взаимодействия, в культивировании которого по сути и состоит добродетель, а следовательно, и воспитательная задача, свобода, которую хотят укрепить, испаряется и исчезает в хаосе психологических механизмов: научно-технический разум сводится к орудию, обеспечивающему человеку удовлетворение его потребностей, за которые он цепляется по необходимости[14].

Все равно кажется, что сторонники релятивизма не имеют таких дурных намерений и, прежде всего, что они сами так не поступают. По-видимому, наоборот: они искренне стремятся к тому, чтобы гарантировать то воспитание и ту человеческую жизнь, которые управляются принципами терпимости, плюрализма, свободы и уважения различных индивидуумов и групп. Не стоит сомневаться в их добрых намерениях. К счастью, как иронично, но точно подметил Льюис, «они лучше своих принципов»[15].

И здесь возникает вопрос: есть ли реальная связь между данными благими намерениями и нравственной теорией, которой они придерживаются? Существуют серьезные основания думать, что нет.

Действительно, современная культура несет в себе странное противоречие между своими нравственными релятивистскими убеждениями и воспитательной задачей. С одной стороны, уничтожаются идеалы нравственного совершенства, основанные на внутренней ценности, или они переводятся в область частного выбора; а с другой – существует потребность воспитывать добропорядочных граждан с демократическими принципами, вкладывать в их души миролюбие, терпимость, взаимоуважение и т.д. Когда мы исключаем идею об «адекватном ответе» на объективную нравственную значимость, возникает вопрос: на что опирается стремление к установлению этих новых ценностей?

В итоге, раз обесчещена моральная объективность, появляется стремление к тому, чтобы восстановить каноны поведения, основанные на прогрессе, свободе или социальном благополучии. Проблема в том, что эти основы либо объективны (то есть часть отвергнутого понятия), либо всего лишь пустые слова, противоречащие идеологии тех, кто ее защищает[16].

Трагичность сложившейся ситуации в том, что после искоренения фундамента подлинного приоритета нравственности делаются попытки собрать плоды, способные произрасти только на этой почве. И возникает беспокойство относительно качества плодов: налогового мошенничества, наркомании, насилия, семейных неурядиц, равнодушия к общественным интересам и т.д.

«Всегда (как и в трагикомедии нашей ситуации), когда упорствуем в требовании таких истинных качеств, одновременно делаем их невозможными. Трудно открыть журнал и не прийти к выводу, что нашей цивилизации недостает “импульса”, “динамизма”, “творчества”. С какой-то ужасающей простотой удаляем орган и требуем исполнения его функций. Создаем людей без сердца и ожидаем от них добродетели и инициативы. Смеёмся над честью и удивляемся, что среди нас есть предатели. Кастрируем и требуем от кастратов, чтобы они были плодовитыми»[17].

 

1234Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: