 |
Вторая часть 3 страница
|
|
|
|
Видите, как вы просчитались.
Разумеется, он был прав, и я уже начал подумывать, что санитар ошибается и Профессор Мюмю совершенно здоров. Чтобы удостовериться в этом, я спросил:
— Господин Профессор, вы меня достаточно просветили. Но я был бы счастлив, если бы вы привели мне пример ученого, в том смысле, который вы придаете этому слову.
— В современной науке мне известен лишь один пример, — сказал он. — Это я. И именно я открыл сыворотку, которая излечит всех Сциентов. Не скажу, что все они станут учеными, но я не прекращу своей работы, пока не изведу последний микроб сциентизма.
Никаких сомнений у меня не оставалось. Санитар не лгал. Но я был заинтригован и потому спросил:
— Значит, это все-таки микробное заболевание?
— Да. Но микроб возник не вчера. Этот простейший микроорганизм издавна размножался на древе познания. Он проник в кровь первых людей с первородным грехом. Против микроба есть только одно радикальное средство: сок древа жизни. Но Адам даже не пожелал к нему прикоснуться. «Второй раз меня не проведут», — сказал он. Как же добыть этот сок? После десяти лет исследований меня озарило. Ведь сыворотка, которую я искал, существовала с незапамятных времен; специалисты изготавливали ее каждый день, и при желании можно было ее производить почти даром и в промышленных объемах. Думаю, вы угадали, что я намекаю на самую заурядную жидкость.
Я подумал: «Неужели он имеет в виду вино? Но тогда он не болен! Однако я не видел, чтобы он выпивал. Итак, надо действовать осторожно; чтобы не выглядеть идиотом, лучше вообще не произносить опасное слово». Я состроил недоумевающую мину, и Профессор с торжествующей снисходительностью объявил:
|
|
|
— Святая вода, молодой человек! Святая вода! Сегодня ее производят бочками в лабораториях, которые, если желаете, я вам сейчас покажу. За несколько недель внутривенные инъекции освященной воды излечивают самого тяжело больного Сциента. Она примиряет науку и веру. Вот как происходит лечение в благоприятных случаях: после первой инокуляции Сциент допускает реальность лурдских чудес. После второй ему является Пресвятая Дева. После третьей он признает непогрешимость понтифика. После четвертой исповедуется и причащается. После пятой в нем говорит надежда: «Ты попадешь в рай». После шестой в нем говорит милосердие: «И отсыворотишь ближнего своего, как отсыворотили тебя самого». После седьмой в нем говорит вера: «Не пытайся понять». Я утверждаю, что в этот момент он уже здоров. К сожалению, закоснелая в грубых материалистских суевериях Администрация отказывается признавать эффективность моего лечения и держит моих излеченных взаперти, пусть даже окружая их заботой и осыпая почестями. Правда, они и сами не думают выходить. Они предпочитают оставаться здесь, чтобы помогать излечению своих братьев и сестер, а некоторые стали производителями святой воды: излеченные лечат, очистившиеся очищают.
Я излечивал и другого рода больных. Так, многие сочинители бесполезных речей оставили свои выхолощенные упражнения и отдали свой талант на службу подобным себе и начальствующим. Одни воздают хвалу святой воде, другие прославляют свою расу или нацию, превозносят доблесть воина, скромный героизм полицейского, самопожертвование миссионера, предпринимательский дух бизнесмена, силу смирения и счастье ничем не владеть.
Но прежде всего следует ознакомиться с тем, что под моим руководством они сделали для воспитания детей.
— Значит, у вас здесь есть школы? — спросил я.
— Конечно. Здесь есть мужчины и женщины. Они образуют пары. Рождаются дети. Из-за своей наследственности они очень часто предрасположены к опасной заразе, от которой их надо защищать. Сегодня большинство детей с первых же дней жизни окропляют святой водой, и этой простой предосторожности иногда достаточно, чтобы их иммунизировать. Но этим мы не ограничиваемся. Мы полностью переработали старые педагогические системы. Четыре группы инструкторов занимаются соответственно физическим, художественным, научным и религиозным воспитанием. Первые вернули телу его место и его права. И действительно, четверть дня ребенка посвящена изучению трактатов по гимнастике, учебников по всем видам спорта и воспоминаний великих чемпионов, изложенных в мнемонических стихах и роскошно иллюстрированных. Так, даже самый хилый ребенок через два года, не утомляясь и не теряя времени, знает все, что нужно знать о физической культуре.
|
|
|
На такие же реформы мы пошли и в других дисциплинах. Благодаря кино, фонографу, музеям и особенно иллюстрированной книге наши школьники быстро узнали все об искусстве, не заставляя себя творить, все о науке, не утруждая себя думать, все о религии, не испытывая потребности переживать. Но даже если бы у нас не было изобретений современной науки, уже одна книга смогла бы совершить это чудо.
— Да, — прервал его я (отчаявшись дождаться, когда он замолкнет). — Как вчера говорил мне Филипп Л.: «Что мы ищем в книге? Карманный самоучитель: польза как от учителя и никаких неудобств».
— Вы ухватили самую суть, — сказал старый зануда.
После чего принялся с гордой обстоятельностью рассказывать о написанном им большом трактате «Вред пситтацизма», который всем школьникам вменялось учить наизусть.
Мне удалось ускользнуть под каким-то тривиальным предлогом. С постоянно говорившим и пояснявшим гидом я ничего не увидел бы своими глазами. А мне хотелось понаблюдать за Софами в спокойной обстановке: так я провел с ними довольно долгое время, выучил их язык и побеседовал с лучшими представителями.
Вы скажете, что все эти пояснения, миры и приключения, да еще в четырех стенах узкого чердака и всего за несколько часов, все это не очень правдоподобно. Согласен. Но после затянувшейся вечерней пьянки и неутоленной жажды возможно все. А что?! Я говорю с вами не более двух часов. Десятилетняя история может уместиться в десятиминутный рассказ. Десятиминутный рассказ может уместиться в мгновенную мысль. Трагедия Расина укладывается в сутки, которые ужимаются в час чтения, который иногда уминается в один всхлип.
|
|
|
Я был бы и рад изложить все в двух словах, но сил на это у меня нет, однако из чувства признательности за ваше терпение постараюсь все же сокращать.
Мой санитар советовал мне не покидать квартала Сциентов, не посетив Очистителей Счета. «Вы с ними поосторожнее! Сущие интеллектуальные сирены! » — сказал он мне, и предостережение оказалось нелишним. Функция этих почти сверхчеловеческих существ — собирать результаты исследований всех Сциентов и очищать их от любого ощутимого содержания, дабы низводить до чисел, фигур и сугубо абстрактных операций; затем, упрощая, удаляя, реконструируя, транспонируя, умозаключая, Очистители вырабатывают железные правила, которым Сциенты будут подчиняться с покорностью и признательностью. Они изъясняются на чудесном языке, выстроенном таким образом, что для ложного и неясного в нем не находится выражения; это позволяет им обретать истину, высказывать ее и делать из нее выводы, почти не раздумывая.
До сих пор ничто не отличало их от тех существ с человеческих телом и, так сказать, божественным интеллектом, которых мы почтительно величаем математиками. Но Очистители Счета так же далеки от истинных математиков, как Сциенты — от истинных ученых. Прежде всего они поражают своей необыкновенной способностью говорить часами, с явным удовольствием и без малейшего признака утомления, при этом ничего не сказав и ни о чем не рассказав, но говорить с такой логической точностью и легкостью, что даже самому вялому слушателю трудно не поддаться очарованию их кристального языка.
Но особенно они отличаются от математиков тем, что воспринимают свою функцию Очистителей Счета и законодателей выражений как навязанную им плебейскую и сервильную должность, которую хотелось бы скорее справить, дабы заняться куда более благородным и бескорыстным делом. Переиначив высказывание одного из наших современников, они выбрали себе девиз «Мы ни о чем не хотим говорить». Их философский камень, их Великое Деяние, по определению невыполнимая и венчающая все их исследования, — это совершенная Система, которая не прилагалась бы ни к какому человеческому опыту и оставалась бы абсолютно непригодной для применения. Но эта цель, подобно всякой бесполезной цели, удаляется от них с каждым шагом, который они делают, чтобы к ней приблизиться. Они могут придумывать несчетные числа, пространства в форме шпалеры или штопора, геометрии с переменным числом измерений, протяженности с дырами и наростами или разрывные сущности, но рано или поздно найдется Сциент, который обнаружит, что эти произвольные абстрактные конструкции в точности соответствуют пока еще не объясненным явлениям физического мира. Ибо общим для Математики и Поэзии является то, что они не извращаются, даже когда глаголют устами неразумного; в этом случае они думают через него, а он всего лишь одержимый, исступленный, вдохновенный, как поэт, о котором говорит в «Ионе» Сократ.
|
|
|
Я чуть не попал под обольстительные чары этих интеллектуальных сирен, в частности одного молодого человека с весьма проворным умом и почти прозрачным — столь глубокому забвению предал его жилец — телом. Вот в общих чертах придуманная им теория:
«Математической науке не удается окончательно вырваться из чувственного мира, потому что она забывает довести до логического завершения великое замечание Эйнштейна (а может, Гегеля), согласно которому знакомый предмет модифицируется актом познания. Так, любая математическая система должна включать в себя не только пространство с его тремя неориентированными измерениями и время с его единственной направленностью, но еще и сознание с его двумя противоположными направленностями: бытие и не-бытие, или осознанность и неосознанность, или творчество и механизм; следовательно, чувственный мир следует вписывать в континуум с тремя измерениями и тремя направлениями, дабы растворяющей силой абстракции обратить его в ничто.
На первом этапе работы следовало дать численное выражение двум направлениям сознания. Однако — и как только до этого не додумались раньше? — существует два ряда целых чисел: ряд механический, репетитивный, или аддитивный, полученный последовательным прибавлением единицы: 1, 2, 3, 4, 5… — который может производиться совершенно бездумно, например, с помощью любой вычислительной машины; и конструктивный ряд чисел, которые, перемножаясь, производят все остальные, но сами не могут производиться умножением; каждое из этих чисел есть абсолютно новое непредсказуемое явление, и их весьма обоснованно называют простыми; этот ряд 1, 2, 3, 5, 7, 11, 13… может производиться лишь действием мысли; никакая машина никогда не сможет выдать бесконечный ряд простых чисел.
|
|
|
Итак, сознательной деятельности предстоит вносить свои переменные кривые в Декартову систему координат, где по оси абсцисс располагается ряд целых чисел 1, 2, 3, 4, 5…, или ряд механический, а по оси ординат — ряд простых чисел 1, 2, 3, 5, 7, 11…, или ряд порождающий. Эти кривые, в свою очередь, будут сополагаться с другими координатами нашего континуума, где вырисуется истинная картина явлений, каковой она складывается в результате взаимодействия познающего и познаваемого».
Логика была безупречной, и если бы я внимал ушами разума, меня бы навечно заворожили речи сирены. Но, вспомнив о спутниках Улисса, я заткнул эти самые уши плотными затычками здравого смысла и, напрягши другой слух — слух верный и надежный, — услышал лишь гул тишины. Мой мнимый математик не думал. Даже когда декламировал ряд простых чисел до 101-го, который знал наизусть. («Наизусть»? Но уместно ли здесь, при этом бездушном отчеканивании, говорить об устах? Ладно, пусть выражение остается, раз уж укоренилось. )
Между лабораториями Сциентов и обителями Софов, поочередно отгоняемые и теми и другими, бродят двусмысленные Объяснители. Они льстят как Сциентам, превознося линейку и весы, так и Софам, афишируя презрение к сиюминутному и недалекому. Некоторые, по рассказам Профессора Мюмю, присваивают себе титул Психографов; слово происходит от «псише», большого вертящегося зеркала, с помощью которого они могут наблюдать, оставаясь невидимыми. Карманный словарик, оставленный мне санитаром, определял «психографию» как «науку об остатках мысли другого», а «мысль» как «все то, что в человеке еще не взвешено, не высчитано и не вымерено». Так, желая снискать благосклонность Сциентов, Психографы выискивают следы «мысли» повсюду, где осмысленности больше всего не хватает, или, по крайней мере, повсюду, где они полагают, что ее больше всего не хватает: у детей, сумасшедших и даже у животных. Нормальный взрослый человек их не интересует вовсе. Для познания требуется сопричастность, а они желают оставаться «чисто спекулятивными» наблюдателями.
Их можно сравнить с пребывающими в тиши своих кабинетов Политологами и Антропографами, которые по рассказам исследователей, миссионеров и историков изучают далекие и исчезнувшие народности: папуасов, ирокезов, аранда, хеттов, аккадцев, археошвейцарцев, шумеров, готтентотов, протобельгийцев и прочих. Они совсем не говорят об обществе, в котором живут, пусть даже страдая от него или используя его, поскольку «иначе, по их словам, станут политиками». Их не заботит взрослое и нормальное человеческое общество, ибо для познания требуется сопричастность, а их интересует одна лишь «чистая правда».
Есть еще Филофазисты, которые изучают языки чужих стран и минувших эпох, но даже не способны прилично говорить и писать на своем собственном языке. Ибо для языка также требуется сопричастность; они же претендуют на то, чтобы быть «чистыми учеными», а не ремесленниками.
Есть еще Объяснители, которые рассуждают о бесполезных предметах, и их имя напоминает тиканье. Они, Экстетики, с трудом высказываются о том, что производят другие; сами же они ничего не творят, ибо живут в области «чистого знания».
Среди всех этих людей я скучал. Самыми забавными показались мне Логологи, то есть Объяснители объяснений, которые ухитряются разбирать речи других, чтобы выжать из них какую-нибудь бесполезную и бессодержательную истину. Первый разговор, состоявшийся с одним из них, заслуживает того, чтобы привести его здесь. Этого Логолога я заметил через приоткрытое окно: он сидел за письменным столом перед очень сложными вычислительными машинками, погрузив ноги в таз с горячей водой; к его макушке был прибинтован кусок льда. На перекрестке только что зажегся новый фонарь и включился мощный вентилятор. Момент показался мне удобным, и я крикнул в его сторону:
— Хорошая погода, да?
— Минутку, — сказал он, поднимая голову.
Затем, после минутного размышления, ответил:
— Вот как следует говорить: любая хорошая погода приятна. Сейчас погода хорошая. Значит, погода сейчас приятна. Силлогизм первой фигуры модуса Barbara: убедительно. И действительно, мсье, вы правы. Хорошая погода!
Отныне мы были друзьями. Он продолжил:
— Но чтобы возвести вашу посылку в ранг универсальных, мне понадобится сделать несколько расчетов. Возвращайтесь через четверть часа.
Он сел к одной из своих машинок; я пошел отдохнуть в одну из музыкальных беседок, а потом вернулся. Он протянул мне тетрадь с машинописным текстом, первую страницу которой я прилагаю.
И так — пять страниц. Я сделал вид, что прочел их, и Логолог произнес:
— Кто угодно был бы прав, если бы сказал то, что сказали вы, и я испытываю вместе с вами радость, радость логическую и доказанную, от того, что сейчас хорошая погода.
За это время из-за перегоревших пробок фонарь успел погаснуть, вентилятор — выключиться, к тому же погода с самого начала была вовсе не хорошая; я сказал это, лишь чтобы что-то сказать, но возражать не хотелось. Меня слегка покоробило, когда он приравнял меня к «кому угодно»: не люблю хвастаться, даже напротив, но я не «кто угодно». Хотя, в некотором смысле, истина Логологов действительно подходит кому ни попадя.
По сути Софы — мнимые путешественники, ищущие богиню Софию. Приросшие к креслам, они проводят то, что называют жизнью, за картографическими трудами и утехами. Один из них поведал мне о своей карьере, которую я изложу вам вкратце.
Выбираясь из отрочества, когда так страшно оплошать, он оробел и спрятался обратно в свою раковину. Внутри завяз в детских воспоминаниях, среди которых поблескивал расплывчатый трогательный образ несчастной Софии. Чувствуя себя безнадзорным, без всякого стыда поклялся, что «обретет Софию». Но сначала следовало составить о ней более четкое представление. Он придал ее образу все те черты, которых недоставало ему самому Он был худосочным и трусливым, она оказалась сильной и невозмутимой. Он был ограниченным и неловким, она оказалась беспредельной и грациозной. Итак, он устроился за письменным столом и принялся изучать все те свидетельства, которые за несколько веков оставили искатели Софии. Долгие годы путешествовал, не сходя с места, следовал маршрутами своих предшественников, водя карандашом по картам. В итоге, добравшись до Неизвестных Земель и Сумрачных Морей, подумал: «Теперь пора взяться за компас и секстант». И начал сам придумывать страны, для которых составлял карты, которые сам же с огромным удовольствием исследовал в лупу. Я передаю вам эту историю по-своему. Он же был убежден в том, что на самом деле совершил все эти путешествия и теперь подбирается к цели.
Некоторые искатели, также не выходя из кабинета, полагали, что уже достигли цели, и обучали адептов искусству странствовать. Незрячий рассказывал о ярких красках Софии. Заткнувший ватой уши говорил, будто слышал ее мелодичный голос. Не умевший даже лгать, вещал об Истине. Все, невольно каламбуря, назывались философами; многие почитали себя мудрецами, а некоторые ими и впрямь казались, но их головы мудрых старцев были кое-как прикручены к плечам младенцев.
Невдалеке от хмуро косящихся Софов небольшая группа пациентов толпилась вокруг одного молодого человека из Тибета, на которого все взирали как на учителя. Этот азиат был известен под именем Накимчана Мурти, что на санскрите означает «Воплощение-полного-ничего». Мне удалось его рассмотреть, и показалось, что он совсем не болен, может быть, лишь чересчур мягок характером, и находится здесь против своей воли в результате козней своих так называемых учеников. Те взирали на него как на кладезь мудрости, а он им отвечал:
— Оставьте меня в покое. Мне нечему вас научить. Ступайте. Пусть каждый ищет сам.
И добавлял другие, не менее осмысленные слова.
Но адепты, и особенно женщины, таращили на него глаза, принимали вдохновенный вид и интерпретировали слова мэтра в так называемом эзотерическом смысле. Карманный словарик пояснял, что под этим подразумевается «скрытый льстивый смысл, который приписывается неприятным словам для того, чтобы их выносить».
— Рассмотрим, — говорила одна старуха, — первую фразу, произнесенную Учителем: «Оставьте меня в покое». Четыре слова — это каббалистический тетраграмматон, сакральный квадриум Будды-гуру, которого греки переиначили в Пуфагора. Согласно грамматике (которая некогда была сакральной наукой), «оставьте» — форма второго лица, «меня» — форма первого лица, а «покой» относится к третьему лицу: это образ тройственности, которая подкрепляется и тем фактом, что глагол «оставьте» — трехсложный. Учитель начинает с формы не первого, а второго лица, дабы указать, что наш человеческий путь начинается в дуализме и борьбе. Затем следует форма первого лица, то есть мы возвышаемся до понятия «я», преодолевающего дуализм. И наконец, с предлогом «в», состоящим из одной буквы, но не образующим слога, мы преодолеваем иллюзию «меня», дабы определить себя по отношению к безличной реальности. Четвертое слово «покой», не вступающее в тройственную связь, указывает на состояние, которое достигается после преодоления трех предыдущих стадий. В этих четырех словах сокрыто еще много других таинственных смыслов, но они доступны лишь посвященным. В этой простой фразе сказано все. Так может говорить только божество.
Затем она перешла к следующей фразе и принялась перебирать каждое невольно произнесенное учителем слово к всеобщему восхищению учеников, от которых несчастный тибетец никак не мог отвязаться.
Для меня не составило большого труда сориентироваться. Достаточно было идти по направлению к собору, чья стрела из папье-маше возносилась над крышами на шестисотметровую высоту. Но идти прямо не получилось. Мне приходилось пересекать кварталы, загроможденные часовнями, распятиями, церквями, мавзолеями, базиликами, пагодами, дагопами, ступами, мечетями, синагогами, тотемными столбами и мастабами — разумеется, бутафорскими, — между которыми перемещались целые толпы людей, ряженных в священнослужителей всевозможных культов. Одни совершали религиозные обряды, не понимая их; другие, не принимая участия в обрядах, их объясняли. Одни изрекали мудрости на непонятных языках; другие говорили глупости на доступном просторечии.
В этом районе возвышались фабрики по производству святой воды, о которых мне рассказывал Профессор Мюмю. Жидкость производилась очень просто. Несколько магических слов и жестов перед произвольным количеством обычной воды, и вот она уже превращена. Правда, для этого надо носить специальное платье и сбривать по кругу часть волосяного покрова на голове. Затем воду переливают в маленькие корытца, вмурованные у входа некоторых зданий, и больные могут обмакивать в них пальцы и увлажнять некоторые части тела. Считается, что жидкость действует даже через одежду.
В этих же зданиях периодически собираются толпы для того, чтобы воспевать и прославлять имя Господа. Прославляют они именно имя Господа, а не самого Господа, ибо господ столько же (если не больше), сколько верующих, и объединяет их только имя. Главный обряд называется ломление, а произносится «моление», но это не имеет почти ничего общего с тем, что некогда называли молитвой. «Ломиться» (термин вполне понятен) действительно означает ломать шапку, заламывать ноги и руки, изламываться, склонив шею, спину и до ломоты выстаивая на коленях; некоторые, ломаясь на публике, тайком оборачивают колени фетровыми тряпочками, поскольку приносить подушечки считается неприличным. Затем сводят как-нибудь ладони, вздыхают, покачиваются, принимают печальный, горестный или вдохновенный вид, бормочут малопонятные слова, поглядывая исподлобья на соседей, потому что соседи шмыгают носом, слишком хорошо одеты, занимают лучшее место или вообще неместные.
Время от времени молодые люди пытаются ароматическими воскурениями рассеивать зловонный запах, который источает толпа. Но у них ничего не получается, и в итоге распорядитель церемонии распускает всех, произнося три латинских слова, которые буквально означают «Идите, отправлено». Я попросил двух производителей святой воды объяснить мне, что именно отправлено. Тут все и началось. Один сказал;
— Как это что?! Благая весть, разумеется!
— Что?! — живо отреагировал второй. — Дорогой мой, это попахивает ересью. Наша латынь — это не латынь Цицерона, и уже при Святых Отцах слово «missa» считалось существительным.
Первый парировал цитатой из Тертуллиана, и, забыв о моем присутствии, они ввязались в ожесточенное сражение за папскую буллу; это волшебное оружие, один удар которого, если правильно нанести, может на долгие годы лишить производителя святой воды его черного платья и хлеба насущного.
Окрестности кишели Софами всех видов. Среди них особой популярностью пользовались Астроманты, Идилломанты, Хирологи, Иридоманты, Бурчаломанты, Астрагаломанты, Молибдоманты, Вертихвосты, Рабдологи, все они были способны ловко угадывать прошлое и будущее, но еще заминать настоящее. Я уже собирался ради любопытства дать одному из этих прорицателей дату своего рождения, как меня окликнул Профессор Мюмю. Я обернулся.
— Зря теряете время, — сказал он. — Их слишком много. Но, как и в случае с Сциентами, я собрал лучших Мантов нашего времени в Институте, где они работают конвейерным методом. Клиента по очереди рассматривают специалисты по звездам, картам таро, линиям руки, пятнышкам на зрачке, утробным шумам, костям, каплям расплавленного свинца, игральным костям, лозе — в общем, по всему тому, что человек использует, дабы ведать, не видя и не будучи видимым, понимать, не принимая и не отдавая, познавать, не рождаясь и не умирая. И все эти люди живут одинаковыми мыслями: «моему разуму доступны секреты, избавляющие от всемирного детерминизма… все подвержено необходимости, но мои способности позволяют постигнуть высшую реальность… человек погружен во мрак невежества, но перед моей проницательностью раскрывается тайна богов… мое знание… моя власть… мои силы… моя трансцендентная суть…» Из-за этого мы и называем их обобщенно Мояги или Моягики, а их занятие Моягией; они стали употреблять эти слова, не понимая их смысла, по отношению к самим себе и слегка исказили, откуда и возникли Маги, Магики и Магия. Если хотите пройти со мной…
— Спасибо, — испугался я. — Меня больше не интересуют знания, которые ничего не стоят. Я уверен, что здесь, как и у Сциентов, меня по ходу дела выкинули бы в мусорный бак.
— Вы слишком проницательны, чтобы быть честным. Но вы не знаете, что я устроил здесь одного Абиссолога; так мы называем официальных инспекторов по мусору. Посмотрите хотя бы, как работает он.
Я проследовал за ним. Мусорный смотритель находился в отдаленном, едва освещенном кабинете, окрашенном в темные гнетущие тона. Стоя у изголовья пациента, он говорил:
— Устройтесь удобнее на диване. Закройте глаза. Расслабьтесь. Не думайте ни о чем. Отдайтесь полудреме. И говорите все, что вам придет в голову, не сдерживаясь, не выбирая, не оценивая. И не торопитесь.
Пять минут прошло в тишине, и лежащий человек произнес:
— Как здесь жарко.
И провел рукой по лбу. Смотритель сделал несколько записей в дневнике и спросил:
— В детстве вам иногда бывало слишком жарко?
— Случалось. Например, когда я болел корью. У меня была перина, а мать еще подкладывала мне в постель грелку.
— Это было неприятно?
— Сначала ногам было горячо. А потом приятно.
— А грелку приносила всегда мать?
— Да. Хотя один раз принесла сестра. Но она плохо ее закупорила, и вода вытекла.
— О! О! — торжествующе прошептал смотритель.
Он что-то быстро записал и спросил:
— Вам иногда случается где-нибудь забывать свой зонтик?
— Нет, этим громоздким и бесполезным приспособлением я не пользуюсь.
— Однако. Однако. А ваш отец пользовался зонтиком?
— Да. Он, кстати, всегда держался приличий.
Абиссолог что-то еще отметил и продолжил опрос. Я не понимал, куда он клонит. И даже находил возмутительным, что один человек так унижается и добровольно пресмыкается перед другим человеком, который отмечен лишь титулом и престижем. Профессор Мюмю пожурил меня за наивность и объяснил, что опрашиваемый больной — по крайней мере, в своих помыслах — опасный преступник, который, будь он смелее в юности, наверняка бы изувечил отца, надругался над матерью, ужаснул сестру и самым безобразным образом возмутил дядю, но эти завуалированные признания должны излечить его от извращенных поползновений, и те вскоре превратятся в искусные и чарующие предметы, мимо которых нам вскоре предстоит пройти, ибо — как справедливо отмечает перевернутая пословица — дурными намерениями выложена дорога в рай.
Мне в голову пришел один старый как мир вопрос, и я захотел его разрешить перед посещением обители богов. Этот вопрос я задал Профессору:
— А как этот мир не переполняется? Как устраняется избыток? Ведь поскольку они на самом деле не живут, то не могут и умереть.
— Мы подумали и об этом. Раз уж вы спросили, я отвечу. Но пусть это останется между нами.
Он усадил меня под латунное дерево и приступил:
— Разумеется, смерть следует как-то организовывать, иначе жизнь превратится в вечно порочный круг. Некоторые больные, особенно те, которых перевели сюда уже взрослыми, действительно умирают от своей болезни; время от времени на наших глазах какой-нибудь Неуемник взрывается, какой-нибудь Производитель превращается в статую, рояль или перьевую ручку, а какой-нибудь Объяснитель оказывается термометром или библиотечной крысой. Но молодежь, месье, бессмертная молодежь, которая родилась здесь, которая выросла здесь, как умерщвлять ее? До сих пор для молодежи ничего не делалось. Поэтому, прибыв сюда, я очутился среди орд подростков, чье постоянно растущее количество уже не вмещалось в наши больницы. Они могли все смести, они так топали, что могли проломить пол, пробить потолок и провалиться на первый этаж, где заразили бы всех.
Мне пришлось принять срочные меры. Я созвал комитет Сочинителей Бесполезных Речей и сумел убедить их написать некое количество пропагандистских произведений, дабы указать молодежи самые быстрые пути к саморазрушению.
Одни рекомендовали петлю, револьвер, утопление и прочие методы брутального самоубийства, которые имели некий успех среди молодых предрасположенных интеллектуалов, но этого было явно недостаточно.
Другие ратовали за медленное самоубийство ядами; то в стихах, то в прозе, зачастую весьма талантливо, они воспевали блаженное окаменение от опиума, театрализованное завихрение от гашиша, задыхание и помутнение от кокаина, метафизическую оторопь от эфира и разрушительное действие прочих субстанций. Это сработало и продолжает работать. Производство и торговля наркотиками по-прежнему процветают, а воспевающие их поэтические произведения распродаются на ура.
|
|
|
