Лексикализация и идиоматика

 

Слова в языке сочетаются друг с другом и образуют словосоче­тания. Свободными сочетаниями слов в предложении занимается синтаксис, раздел грамматики. Однако есть и такие сочетания слов, которыми интересуется лексикология, это не свободные сочетания слов, а лексикализованные[188], т.е. как бы стремящиеся стать одним словом, одной лексемой, хотя и не потерявшие еще формы словосочетания.

Сравним два словосочетания, где налицо определяемое сущест­вительное и согласованное с ним определение-прилагательное: же­лезная скамья и железная дорога; первое из них - свободное, это сочетание двух полнозначных слов, где ясно, действительно это скамья, и она железная; т. е. “сделанная из железа”. В этом сочета­нии общее значение складывается из суммы значений от­дельных слов; мы можем заменять их синонимами без потери смысла: металлическая скамья, железная лавка, металлическая лавка; можем прилагательное заменить существительным с предлогом: скамья из железа; можем заменить основное слово производным: железная скамейка, железная скамеечка; можем изменить порядок слов: ска­мья железная (например, в перечне: скамьи деревянные, скамьи же­лезные и т. п.). Но, например, никак не можем сказать деревянная железная скамья, потому что она сделана из железа, а не из дерева. Совершенно иное дело железная дорога; ни одной из перечислен­ных операций мы не можем произвести, получится бессмыслица, так как железная дорога - это не дорога, сделанная из железа, а единое понятие вида транспорта. Поэтому нельзя сказать ни металлическая дорога, ни железный путь, ни дорога из железа, ни железная дорожка, ни дорога железная [189]. Железная дорога - несво­бодное, лексикализованное сочетание, где дорога - не “дорога”, а железная - не “железная”, поэтому нас нисколько не смущает та­кое предложение: “Пионеры построили деревянную железную доро­гу”, так же как нас не смущают красные чернила, розовое белье, черная белка и т. п.

В предложении такие лексикализованные сочетания являются одним членом, например: “В Новогиреево можно проехать железной дорогой или трамваем”, где и трамваем, и железной доро­гой - одинаково обстоятельства; ср. также: “Он работает спустя рукава”, “Помещики жили на широкую ногу”, “Они сумели погово­рить с глазу на глаз” и т. п., где все выделенные сочетания - обсто­ятельства.

Такие лексикализованные сочетания могут быть субстантивны­ми[190] (существительными): железная дорога, волшебный фонарь, зара­ботная плата, белый билет, вербальными[191]: валять дурака, бить баклуши, точить лясы, попасть впросак, адвербиаль­ными[192] (наречными): спустя рукава, сломя голову, на широкую ногу. В предложении они могут выполнять роль подлежащих, дополне­ний, сказуемых и обстоятельств.

Однако не все несвободные сочетания обладают одинаковой степенью лексикализации и неразложимости.

В. В. Виноградов[193] намечает здесь три основных типа:

1) Фразеологические сращения- максимально застывшие лексикализованные сочетания, где понимание целого не зависит от непонятных слов (“попасть впросак”, “у черта на кулич­ках ", “точить лясы ”), от непонятных грамматических форм (“ничтоже сумняшеся ”, “еле можаху”, “притча во языцех”, “и вся недолга”) или же где слова и формы понятны, но смысл отдельных слов не разъясняет целого (заморить червячка, сидеть на бобах, как пить дать), наконец, в тех случаях, когда данное сочетание требует особой интонации, передающей особую экспрессию (вот тебе раз! чего доброго! вот так клюква! поминай, как звали!).

2) Фразеологические единства, где имеются сла­бые признаки смысловой самостоятельности отдельных слов и на­личие зависимости понимания целого от понимания составных частей (чем черт не шутит, и дешево и сердито; ни дна ни покрыш­ки, слону дробинка', переливать из пустого в порожнее; делать из мухи слона; держать камень за пазухой; выносить сор из избы); в этих случаях возможны и частичные замены отдельных слов (иметь камень за пазухой; придумать из мухи слона; слону булочка).

3) Фразеологические сочетания- наиболее “сво­бодные” из несвободных сочетаний, где понимание значения от­дельных слов обязательно для понимания целого и, как правило, возможны замены, но в известных лексических пределах, причем может меняться и значение целого: потупить взор (взгляд, глаза, голову), нашло раздумье (сомненье, вдохновенье), ужас берет (страх, тоска, досада, зависть).

Так как лексикализованные сочетания по своему происхожде­нию тесно связаны с условиями места и времени, с каким-либо данным случаем, то они в каждом языке индивидуальны и своеобразны и буквально не переводимы. Поэтому они назы­ваются идиомами[194].

Идиомами могут быть не только лексикализованные сочета­ния (но все лексикализованные сочетания идиоматичны), но и отдельные слова, употребляемые в переносных значениях; напри­мер, слово заяц в прямом значении не идиома и переводится на французский le lièvre, на немецкий der Hase, на английский the hare, и все эти переводы друг другу соответствуют, но заяц в значе­нии “безбилетный пассажир” - идиома и переводится уже иначе: по-французски voyageur en contrebande - “контрабандный путеше­ственник”, по-немецки blinder Passagier - “слепой пассажир” или Schwarzfahrer - “черный путник”, по-английски stow-away от stow - “прятать” и away - “прочь” или quickfellow - “проворный молодец”, где, например, немецкое Schwarzfahrer и английское quickfel­low взяты из разных лексических рядов. В немецком всякий неза­конный пользователь передается через schwarz - “черный”; так, радио-заяц будет Schwarzhörer - “черный слушатель”, а биржевой заяц - schwarzer Börsenmacher - “черный биржевой делец”. Анг­лийское сложное слово killjoy буквально значит “убей радость”, но переводить его надо идиоматически как брюзга; в прямом зна­чении английское hand значит “рука”, а идиоматически - “рабо­чий”; в русском слово рука не имеет такого идиоматического зна­чения, зато есть другое: “покровительство”, “поддержка”, напри­мер “у него в главке рука”, что нельзя перевести на английский словом hand.

То же самое и при переводах идиом - лексикализованных сочетаний, когда лексически далекий перевод как раз и является правильным.

Так, русская идиома с глазу на глаз переводится по-французски tête-á-tête - “голова к голове”, по-немецки unter vier Augen - “под четырьмя глазами”, по-английски face to face - “лицо к лицу”. Французским идиомам:

1) de fil en aiguille (буквально: “из нитки в иголку”),

2) elle a du chien (буквально: “в ней (что-то) от собаки”),

3) á bon chat bon rat (буквально: “хорошему коту хорошую крысу”),

4) tant bien que mal (буквально: “столь же хорошо, сколь плохо”),

5) с'est son père tout craché (буквально: “это его отец, совершенно выплюнутый”) - соответствуют русские идиоматические перево­ды:

1) слово за слово,

2) в ней есть изюминка,

3) большому кораблю большое и плаванье,

4) спустя рукава,

5) вылитый отец.

Английская идиома, идущая из жаргона моряков, between devil and the deep sea (буквально: “между дьяволом и морской пучиной”) может быть передана или античной цитатой между Сциллой и Харибдой (из Го­мера), или между молотом и наковальней (заглавие популярного в свое время романа немецкого писателя Шпильгагена). Немецкой идиоме Schwarz auf Weiβ hat recht (буквально: “черное на белом имеет правоту”) имеется в русском соответствие: что написано пе­ром, то не вырубишь топором.

Нелепость буквального пословного перевода (калькиро­вания[195]) идиом высмеял Пушкин в “Евгении Онегине”:

 

Люблю я дружеские враки

И дружеский бокал вина

Порою той, что названа

Пора меж волка и собаки,

А почему не вижу я...

 

Французская идиома entre chien et loup (буквально: “между собакой и волком”) значит “сумерки”.

К идиоматике многие исследователи относят поговорки, посло­вицы, ходячие языковые формулы, прибаутки; идиом очень много в речи балагуров, в профессиональных арго, откуда многое перехо­дит и в общий язык.

Источниками идиоматики могут быть:

1)фольклор: убить бобра; не до жиру, быть бы живу; снявши голову, по волосам не плачут', мели Емеля, твоя неделя и многие другие; часто в идиоме сохраняются лексические, грамматические и фонетические признаки определенных диалектов, например: “И швец, и жнец, и в дуду игрец”; “Лиха беда начало”; “Вынь да положь” (вместо положи), “У голодной куме (род. п. вместо у кумы) все хлеб на уме”, “Шутка (им. п. вместо шутку) сказать”, “Навострить (с в ) лыжи” и т. п.

2) Профессиональная речь ремесленников и рядо­вых профессионалов, богатая “местными” оборотами: тянуть кани­тель - из речи канительщиков, мастеров золотых нитей; попасть впросак - из речи крутильщиков веревок; без сучка, без задоринки и разделать под орех - из речи столяров; тянуть лямку - из речи бурлаков; ставить всякое лыко в строку - из речи лапотников; из речи музыкантов и певчих идут такие идиомы, как играть первую скрипку, вторить, быть чьим-нибудь подголоском; из речи цируль­ников: наше вам с кисточкой, на большой палец, кругом шестнад­цать; из речи духовенства: до положения риз, раздувать кадило, куролесить; из картежного жаргона: втирать очки, передергивать, примазаться, пасовать; из воровского жаргона: задать лататы, тянуть волынку, по блату.

В литературном языке богатым источником идиоматики слу­жат книжные цитаты.

3) Библеизмы (т. е. цитаты из религиозных книг): камня на камне не оставить, посыпать пеплом главу, беречь как зеницу ока, отделить плевелы от пшеницы, метать бисер пред свиньями, умыть руки, избиение младенцев.

4) “Гомеризмы” (т. е. цитаты из Гомера и из других антич­ных авторов): между Сциллой и Харибдой, дойти до Геркулесовых столпов, разрубить гордиев узел, авгиевы конюшни, сизифов труд, нить Ариадны, перейти Рубикон, жребий брошен.

5) Собственно литературные цитаты; таковы строки из басен Крылова: ай, Моська! Знать она сильна, что лает на слона; поищем лучше броду; а ларчик просто открывался; а вы, друзья, как ни садитесь, всё в музыканты не годитесь; а Васька слушает да ест; а воз и ныне там и др., или из “Горе от ума” Грибоедова: служить бы рад, прислуживаться тошно; ну как не порадеть родному человеч­ку; ах, боже мой, что будет говорить княгиня Марья Алексевна!; нельзя ли для прогулок подальше выбрать закоулок; но смешивать два этих ремесла есть тьма охотников, я не из их числа; фельдфебеля в Вольтеры дам; а судьи кто? и др., из Козьмы Пруткова: Бди! Смотри в корень! Нельзя объять необъятное и др.

6)Цитаты из философских и публицистичес­ких трудов; из произведений Ленина: факты - вещь упрямая; лучше меньше, да лучше; кто кого?; детская болезнь левизны [196] и др.

Для понимания словарного состава языков очень важно уяс­нить основное отличие различных видов лексики; здесь прежде всего выясняются - два полюса: это термины и идиомы.

Термин в идеале максимально абстрактен, однозначен, стоит вне экспрессии, международен, логичен и систематичен.

Идиома - конкретна, зачастую многозначна, индивидуальна, принадлежит только данному языку, порою алогична, зато экспрес­сивна.

Между этими полюсами располагается прочая лексика, пи­тающая как терминологический, так и идиоматический сектор словаря.

ФРАЗЕОЛОГИЯ

 

Слова и словосочетания, специфичные для речи разных групп населения, по классовому или профессиональному признаку, для литературного направления или отдельного автора, можно назвать фразеологией[197].

Так, для мещанских слоев дореволюционной России характерно обилие уменьшительных (“выпить кружечку пивка”, “закусить бу­тербродиком с колбаской”), народных этимологии (спинжак, полу­клиника, крылос), эвфемизмов (типа: в интересном положении, под мухой), особых фразеологических идиоматизмов (типа: покрыть лач­ком, на большой палец, почем зря), особых “формул вежливости” (извините за выражение) и вводных слов (вот и главное между про­чим) и т.п.

Для аристократических жаргонов XIX в. типично было “пере­сыпание” речи иностранщиной, сначала французской (passer moi le mot, pardon, merci, ce qu'on appelle [198], позднее - английской (if you please, of course, how do you do, thank you).

Для речи медиков типичны такие наречия, как кпереди, кзади, такие обороты, как лечь под нож, проделать психоз, банальная фор­ма, летальный исход, латинизмы типа statim, per os, quantum satis и т.п.

Шахматист никогда не скажет: съел королеву коньком, а взял ферзя конем, моряк вместо приехал на пароходе скажет пришел на судне, охотник-гончатник скажет скололся, а не потерял след, висит на хвосте по зрячему, а не гонит на близком расстоянии видимого зайца и т.п.[199]

Можно изучать фразеологию романтизма, сентиментализма, на­турализма, фразеологию Гоголя, Герцена, Чехова.

Так как при таком изучении не только описывается наличие тех или иных фактов, но ставится вопрос о выборе и использова­нии лексики, то тем самым изучение этого отходит в область стилистики.

СЛОВАРНЫЙ СОСТАВ ЯЗЫКА

 

Все слова, употребляющиеся в данном языке, образуют его сло­варный состав.

Среди этого большого круга лексических единиц имеется не­большой, но отчетливо выделяющийся круг слов - основной сло­варный фонд, объединяющий все корневые слова, ядро языка. Ос­новной словарный фонд менее обширен, чем словарный состав язы­ка; от словарного состава языка он отличается тем, что живет очень долго, в продолжение веков, и дает языку базу для образования новых слов.

Не следует думать, что слова основной лексики языка (“основ­ного словарного фонда”) отделены “китайской стеной” от прочей лексики; это не так, и непроходимой границы здесь нет. Однако наличие в языке некоторого общеобязательного, основного фонда лексики не вызывает сомнения.

Основной словарный фонд охватывает самые необходимые сло­ва языка. Не надо думать, что это в точности соответствует необхо­димым понятиям или необходимым вещам. С понятиями могут быть связаны разные слова, и вещи могут называться разными словами и в случае нужды переименовываться.

Для обозначения одного и того же в языке может быть ряд синонимов, которые по-разному расцениваются в словарном соста­ве языка и не все входят в основной словарный фонд.

Понятие, связанное с основными документами Советской влас­ти, именовалось декрет [200], но в 1936 г. по тексту Конституции СССР возродилось слово указ, которое сейчас является основным назва­нием такого рода документов. Значит, слово декрет хотя и выра­жало очень важное понятие в сфере новых социальных отноше­ний Советской власти, но не стало фактом основного словарного фонда.

Следовательно, основной словарный фонд - это совокупность слов, а не “понятий” и тем более не “вещей”, и войти в этот фонд словам не так просто[201].

Каковы же основные, необходимые для характеристики слов основного словарного фонда определения?

В плане лексикологии можно дать три таких признака, которые дают ответы на вопросы: 1) когда? 2) кому? 3) в каком случае?

На эти вопросы относительно слов основного словарного фонда следует ответить так: 1) всегда (т. е. в продолжение целых эпох), 2) всем (т. е. не только всем носителям данного литературного обще­национального языка, но даже и представителям большинства диа­лектов) и 3) во всех случаях. Последнее требует особого разъясне­ния.

Как мы уже выяснили выше, словарный состав дифференциру­ется по разным признакам, в том числе и по стилистическим. И это очень важно практически.

Теоретическое учение об основном словарном фонде прямо объясняет эту практику. Дело в том, что слова основного словарно­го фонда (в их прямых значениях) - факты нейтральной лексики: их можно употреблять с тем же значением в любом жанре речи (устная и письменная речь, проза и стихи, драма и фельетон, пере­довая статья и репортаж и т. п.) и в любом контексте.

Следует оговориться, что при многозначности слова (а таково свойство почти всех слов основного словарного фонда) не все значения данного слова являются фактом основного словарного фонда. Так, если слово земля приобретает значение “континент” для жителей островов или слово человек приобретает жаргонное значе­ние “человек из ресторана”, то это не факты основного словарного фонда. В основном словарном фонде остаются и живут земля - “terra” и человек - “homo”.

Очень важным вопросом установления состава основного сло­варного фонда любого языка является вопрос о том, что принад­лежит данному языку, как таковому, что обще для группы близ­ких родственных языков и что связывает языки более отдален­ных групп, объединенных в одну семью. Например, для основ­ного словарного фонда русского языка можно привести такие слова:

1) слова только русские: лошадь, крестьянин, хороший, бросать (и все последующие, см. пункты 2, 3, 4);

2) слова, общие для восточнославянских язы­ков: сорок, девяносто, семья, белка, собака, ковш, дешевый (и все последующие, см. пункты 3, 4);

3) слова, общие для всех славянских языков (для общеславянского основного словарного фонда): голова, дом, белый, кидать (и все последующие, см. пункт 4);

4) слова, общие для славянских языков и язы­ков других индоевропейских групп: я, ты, кто, тот; два, три, пять, десять, сто; мать, брат, сестра, жена, муж; огонь, небо, волк.

Следовательно, такие слова, как я, два, мать, огонь, - и общеиндоевропейские, и общеславянские, и общевосточнославянские, и общерусские.

Такие, как голова, белый, кидать, -общеславянские, общевос­точнославянские, общерусские, но не общеиндоевропейские (ср. лат. caput, нем. Kopf, франц. tele, англ. head- “голова”; лат. albus, нем. weiβ, франц. blапс, англ. - white - “белый” и т. п.).

Такие слова, как сорок, белка, собака, - только восточнославян­ские (ср. болг. четиредесять, чешек, čtyřicet, польск. czterdześci; болг. катерица, чешек, veverka, польск. wiewiórka и т. п.).

Такие же слова, как лошадь, крестьянин, хороший, бросать, - только русские (ср. укр. кiнь, селянин, гарний, кидати и т. п.).

Интересно отметить, что не все диалекты данного языка имеют тот же состав слов, называющих те же явления, что и общелитера­турный национальный язык. Так, во многих северных русских диа­лектах белку зовут векшей, а лошадь конем, а в южных волка - бирюком (из тюркских языков)[202].

На примере разных славянских названий “белки” видно, как в одних языках старое общеславянское название сохранено (чешек. veverka, польск. wiewiórka), в других же утрачено и заменено дру­гим (болг. катерица, русск. белка) [203].

Из положения об устойчивости и сохранности основного словарного фонда не следует делать вывод о том, что основной словарный фонд - это древнейшие слова в языке, сохранившие­ся от доисторических времен и общие для всех языков данной языковой семьи. Наряду с древнейшими словами, сохранивши­мися в основном словарном фонде: мать, брат; я, ты; два, пять; волк, огонь, небо и т. п., очень многие слова исчезли (например, вира - “штрафная уплата”, гридница - “парадная комната”, не­известные нам названия “медведя”, “змеи”) или стали достоя­нием диалектов (например, ятры - “жена брата”, орать - “пахать”, векша - “белка”) или особых стилистических пластов словарного состава (очи - “глаза”, секира - “топор”, тризна - “поминальный пир” и т.п.).

Бывает и так, что в прямом значении слово не сохраняется в основном словарном фонде, а в переносных значениях или в со­ставе производных слов надолго удерживается, правда, чаще в сло­варном составе, чем в основном словарном фонде, например: ни зги не видно [из стьга - “дорога”, ср. южновеликорусское стежка, а также стежок, стегать (одеяло) и т. п.], заочное и неологизм “очное обучение” (от око - “глаз”), перстень, наперсток (от перст - “палец”), чревоугодие (от чрево - “живот”), чай (повелительная фор­ма от чаяти - чаи), или в особых терминах: стопа (древнерусское “шаг”), чин (древнерусское “порядок”, “время”, “пора”). Иногда старые слова или их формы “застывают” в собственных именах, которые, как было указано выше (см. § 7), могут сохраняться очень долго, например, в топонимических названиях: Истобки в Черни­говской обл. Украины старое уменьшительное от истъба - “изба” (соответствует современному избенки), Волоколамск, Вышний Волочок (от волок - “пространство между судоходными реками, по ко­торому проволакивались товары”), наволоки - “поемный луг” (ср. пристань на Волге Наволоки); в ономастике: Десницкий (древне­русское и старославянское десница - “правая рука”), Киндяков (диа­лектное киндяк - “красный кумач”, “бумажная набойчатая ткань”, Котошихин), Кокошкин (древнерусское кокошь - “курица-наседка”, ср. укр. кокош - “петух”), Студенецкий (древнерусское студеньць - “колодец”), Твердовский (древнерусское твердь - “ук­репленное место, крепость”).

Все прочие слова вместе с основными образуют словарный состав языка.

Через словарный состав язык непосредственно связан с дейст­вительностью и ее осознанием в обществе. Язык связан с произ­водственной деятельностью человека непосредственно, и не толь­ко с производственной деятельностью, но и со всякой иной дея­тельностью человека во всех сферах его работы.

Прежде чем разъяснить пути изменения словарного состава, следует остановиться на некоторых явлениях, позволяющих более внимательно рассмотреть сам словарный состав в целом и в от­дельных его частях.

Прежде всего, это вопрос об активном и пассивном словаре.

Активный словарь - это те слова, которые говорящий на данном языке не только понимает, но и сам употребляет. Слова основного словарного фонда, безусловно, составляют основу актив­ного словаря, но не исчерпывают его, так как у каждой группы людей, говорящих на данном языке, есть и такие специфические слова и выражения, которые для данной группы входят в их актив­ный словарь, ежедневно ими употребляются, но не обязательны как факты активного словаря для других групп людей, имеющих в свою очередь иные слова и выражения. Таким образом, слова ос­новного словарного фонда - общие для активного словаря любых групп населения, слова же специфические будут разными для активного словаря различных групп людей[204].

Пассивный словарь - это те слова, которые говоря­щий на данном языке понимает, но сам не употребляет (таковы, например, многие специальные технические или дипломатичес­кие термины, а также и различные экспрессивные выражения).

Понятия активного и пассивного словаря очень важны при изучении чужого (иностранного) языка, однако не следует думать, что между фактами активного и пассивного словаря существует непроходимая стена; наоборот, то, что имеется в пассиве, может при надобности легко перейти в актив (преамбула, вето, бьеф, офи­цер, генерал и тому подобные слова); а наличное в активе - уйти в пассив (нэпман, декрет, нарком и т. п.)[205].

Сложнее вопрос о реальном и потенциальном словаре. Нельзя этот вопрос решать на основании единичной регистрации наличия какого-либо слова в тексте или в устной речи или отсутствия таких случаев.

Письменная регистрация слов, особенно в словарях, может не только запаздывать по тем или иным причинам, но и просто отсут­ствовать на протяжении долгого времени (так, например, глагол шуршать в русском языке существовал очень давно и был даже зафиксирован в письменной речи, но в словарь русского языка это слово попало лишь в 1940 г.)[206].

Но даже если данное слово кто-нибудь и употребил в пись­менной или устной речи, то все же это не становится фактом языка, а остается лишь случаем текста или разговора, не получившим глав­ного качества подлинного явления языка.

Поэтому так трудно найти вразумительный пример потенциаль­ных, т. е. возможных, но реально не существующих слов. Всегда есть опасность, что данное слово, если оно возможно по закономер­ностям данного языка, уже проявилось и употребилось, но только не зарегистрировано (например, притяжательное прилагательное пустелъгин от пустельга, ср. Ольга - Ольгин; или обабление, окрабление от баба, краб, ср. ослабление, ограбление и т. п.).

Однако этот вопрос интересен, прежде всего, потому, что так можно яснее всего понять связь лексики и грамматики. Грамма­тика устанавливает не только нормы изменений слов и способы их сочетаний в предложении, но и конструктивные модели образо­вания слов. Грамматика показывает возможности реализации тех или иных свойственных данному языку образцов или словообразо­вательных схем, лексика же либо их использует (числит в своем составе слова, образованные по данной модели), либо нет; в послед­нем случае и возникает потенциальный словарь в отличие от реаль­ного. И это одно из могущественнейших средств обогащения сло­варного состава не в ущерб языку в целом[207].

Так, в русском языке грамматика “позволяет” (и даже “обязы­вает”) производить от основ качественных прилагательных сущест­вительные категории абстрактности при помощи суффикса -ость, например: нежный - нежность, сырой - сыростью, п. Это факты реального словаря. Однако слов добростъ, прямостъ, левость и т.п. реальный словарь современного русского языка уже не знает. Но могут ли они быть (раньше они были)? Могут, если будет жизнен­ная потребность в их появлении; это факты потенциального слова­ря русского языка, и русский язык это “позволяет”.

Как и любой ярус языковой структуры, лексика представляет собой систему. Однако именно в лексике установить систему наиболее трудно, потому что если факты грамматики и фонетики (количество падежей в склонении, количество глагольных форм, количество типов предложений; количество фонем и позиций для них и т. д.) ограничены и исчислимы, то “факты” словаря, как мы уже видели, неисчислимы и крайне пестры; все это зависит от того, что лексика - наиболее конкретный сектор языка, а чем менее формальна абстракция, тем труднее понять ее как систему. Однако и лексика системна.

В словарном составе любого языка можно найти различные пласты лексики. Различие этих пластов может опираться на разные признаки.

1. Свое и чужое. Нет ни одного языка на земле, в котором словарный состав ограничивался бы только своими исконными сло­вами. В каждом языке имеются и слова заимствованные, иноязыч­ные. В разных языках и в разные периоды их развития процент этих “не своих” слов бывает различным.

Среди заимствований следует различать, прежде всего, слова, усвоенные и освоенные и слова усвоенные, но не освоенные[208].

Освоение иноязычных заимствований - это, прежде всего под­чинение их строю заимствовавшего языка: грамматическому и фонетическому. Непривычные грамматически в русском языке сло­ва кенгуру, какаду, пенсне, кашне, сальдо, колибри, чахохбили и т. п. своими “концами” у, е, и не подходят к моделям существительных и поэтому остаются неосвоенными до конца (хотя бы фонетически они и подчинились обычным произносительным нормам русско­го языка [к'əнгурý, кəкʌдý, п’и^энсн, кʌшнэ, кʌл’ибр’и^э, чəхʌγб’ил’и^э] и т.п.[209]); слова, содержащие непривычные для рус­ской фонетики звуки или сочетания звуков, также остаются недоосвоенными, например: сlaнг (с чуждым l), Кёльн (с чуждым соче­танием кё ), Тартарен [тʌртʌрэн] (вместо нормального для русско­го языка [тəртʌрэн]) и т. п., хотя грамматически все эти слова освоены, так как склоняются по обычным русским парадигмам[210] и подходят под нормальные модели русских существительных.

Слова, освоенные в заимствовавшем их языке, делаются “неза­метными”, входят в соответствующие группы своих слов, и их бы­лую чужеязычность можно открыть только научно-этимологичес­ким анализом.

Например, в русском такие слова, как кровать, бумага, кукла (греч.); бестия, июль, август (лат.); халат, казна, сундук (арабск.); караул, лошадь, тулуп, башмак, сарафан, кумач, аршин, кутерьма (тюркск.); сарай, диван, обезьяна (перс.); солдат, котлета, суп, ваза, жилет (франц.); спорт, плед, ростбиф (англ.); бас, тенор (итал.); руль, флаг, брюки, ситец, пробка (голландск.); ярмарка, стул, штаб, лозунг, лагерь (нем.); мантилья (исп.); козлы, коляска, кофта, ле­карь (польск.) и т. п.

Конечно, те иноязычные слова, которые усвоились в заимст­вовавшем языке грамматически и фонетически, не всегда стано­вятся кандидатами в основной словарный фонд, иногда как слиш­ком специальные или специфические по своей тематике и сфере употребления, иногда по своей экспрессивной окраске. Тогда они тоже остаются недоосвоенными, но уже чисто лексически.

Таковы применительно к русскому слова клизма, епископ, их­тиозавр, лизис (греч.); коллоквиум, инкунабула, петиция (лат.); альгамбра (арабск.); кавардак, курдюк, беркут, бакшиш (тюркск.); фу­жер (франц.); бридж, вист, нокаут (англ.); шихта, фрахт, штрейк­брехер (нем.); грот, фок, бугшприт (голландск.) и т. п.

Однако это никак не исключает возможности иноязычным сло­вам войти в основной словарный фонд заимствующего языка; на­пример, в русском языке изба, хлеб (герм.); казна с ее производны­ми (арабск.); табун, башмак, башня (тюркск.); сарай, обезьяна (персидск.); солдат, суп, помидор (франц.); спорт, клуб, футбол (англ.); вахта, ярмарка, лампа (нем.); зонтик, брюки, ситец (голландск.); сбруя, кофта, бляха (польск.); борщ, бондарь (укр.) и т. п.

И даже обычно при этом вытеснение “своего” слова, занимав­шего это место в лексике, в специальный или пассивный словарь. Например, взятое из татарского слово лошадь (< ëîø#äü < алаша am - “маленький конь”, “мерин”[211]) вытеснило слово конь, которое в русском литературном языке стало словом экспрессивным (для ими­тации фольклора, в профессиональной кавалерийской лексике или в высоком стиле). Другие слова, заимствованные из чужих языков, не только не претендуют на вхождение в основной словарный фонд заимствовавшего языка, но остаются именно “чужими”. Значит ли это, что их вообще нет в данном языке? Нет, они “присутствуют”, хотя бы в пассивном словаре (но как раз не в потенциальном, так как они единичны и по грамматическому облику непродуктивны).

Эти слова употребляются по мере надобности, особенно в ху­дожественной и публицистической литературе, для достижения так называемого “местного колорита”[212]; особенно важно сохранение та­ких слов при переводах с чужих языков, где вовсе не все надо переводить, а иной раз необходимо сохранять названия, данные в чужом языке, лишь транскрибируя[213] их. Многие такие “транскрип­ции” получают права гражданства и входят уже в запасной (для специальных нужд) словарный состав. Таковы обычно личные соб­ственные имена (ономастика), названия монет, должностей, дета­лей костюма, кушаний и напитков, обращения и т. д., что при переводе всего остального текста сохраняет “местный колорит” и отвечает мудрой поговорке Гердера: “Надо сохранять своеобразие чужого языка и норму родного” (XVIII в.).

Такие слова и существуют в словарном составе как варваризмы[214], т. е. иноязычные слова, пригодные для колористического использования при описании чуждых реалий[215] и обычаев.

Имеются они и в русском языке (см. таблицу на с. 144). Такие неосвоенные иноязычные слова выглядят инкрустация­ми, которые даже “писать своими буквами” как-то неудобно, поэ­тому-то они и могут выполнять функцию изображения местного колорита.

Интересно, как Пушкин в “Евгении Онегине” подходил к та­ким варваризмам:

 

Пред ним roast-beef окровавленный (I, XVI).

Beef-steaks и страсбургский пирог (I, XXXVII).

Как dandy лондонский одет (I, IV).

 

А вот место, где Пушкин сам комментирует отношение к варва­ризмам:

 

Никто бы в ней найти не мог Того,

что модой самовластной

В высоком лондонском кругу

Зовется vulgar.He могу...

Люблю я очень это слово,

Но не могу перевести;

Оно у нас покамест ново,

И вряд ли быть ему в чести.

(VIII, XV-XVI)

 

Сейчас слова ростбиф, бифштекс, вульгарный перешли уже в разряд усвоенных, но слово денди и до сих пор, пожалуй, воспринимается как варваризм (чему содействует трудность грамматического освое­ния слова на -и)².

Наряду с заимствованными словами, когда заимствуется прежде всего звуковая сторона слова (хотя порой и с искажениями, особен­но по народной этимологии), а затем его номинативная направлен­ность (слово-название), существуют и иного порядка “заимствован­ные” слова и выражения, когда иноязычный образец переводится по частям средствами своего языка. Это кальки (кальки от французского слова caique - “копия на прозрачном листе”, “под­ражание”).

Кальки возникают обычно книжным путем, это чаще всего бы­вает делом рук переводчиков.

Прямое калькирование иноязычного слова можно пояснить на примере латинского слова objectum и русского предмет, где при­ставка оЬ- переведена как пред-, корень -ject- как -мет- (от ме­тать) и, наконец, окончание -ит отброшено; в сумме отдельных слагаемых возникло новое слово предмет.

Такого же рода кальки: греческое synedesis, латинское conscien-tia - совесть, латинское agricultura - земледелие, insectum - насе­комое; греческое philosophic. - любомудрие; французское prejuge - предрассудок, impression - впечатление, de

veloppement - развитие, industrie - промышленность; немецкое Begriff - понятие, Vorstel-lung - представление, Auffassung - восприятие, Sprachwissenschaft - языковедение или языкознание и т. п.; кальками с латинского явля­ются наши грамматические термины substantivum - существитель­ное, adjectivum - прилагательное, verbum - глагол (ранее, речь, отку­да adverbium - наречие, а не приглаголие), pronomen - местоимение, interjectio - междометие (в XVIII в. между метие в соответствии с оригиналом), subjectum - подлежащее, praedicatum - сказуемое, са-sus (греческое ptosis) - падеж и т. п.

Несколько иначе надо понимать такие кальки, как француз­ские gout - вкус, trait - черта, influence - влияние. В этих случаях используется уже готовое слово своего языка, но ему придается не имевшее раньше место переносное значение по образцу иноязычно­го слова (таковы же кальки в области терминологии, предложен­ные Ломоносовым: движение, кислота, наблюдение, опыт, явле­ние и т. п.).

Калькированными могут быть и целые выражения (словосоче­тания разного типа), например: взять меры. (prendre les mesures) (взять меры - выражение начала XIX в., в настоящее время - принять меры), присутствие духа (presence d'esprit), коротко и ясно (kurz und gut), целиком и полностью (ganz und volt) и т. п.

Иногда при калькировании возникает недоразумение, когда многозначные или омонимичные слова берутся не в том значении; таково выражение: “Любезнейший! Ты не в своей тарелке!” Гри­боедов, Горе от ума), укрепившееся в русском языке, несмотря на ошибку, отмеченную еще Пушкиным: assiette по-французски не только “тарелка”, но и “положение”. В кальке с французского хладнокровие повинны сами французы, которые спутали в sangfroid омонимы sens - “ум” и sang - “кровь” и стали писать вместо sens froid - “хладномыслие” - sangfroid - “хладнокровие”.

Часто происходит параллельно заимствование и калькирование, причем калька получает более широкое значение, а заимствование более узкое, специальное, например:

 

Оригинал	Заимствование	Калька
objectum essentia affectus positivus naturalis eugenes	Объект эссенция эффект позитивный натуральный Евгений (соб­ственное имя)	предмет естественность страсть положительный ес ⇐ Предыдущая3456789101112Следующая ⇒ Поделиться: Воспользуйтесь поиском по сайту: ©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...