Честь и совесть. Русская ментальность

Для русского коллективного подсознательного - честь и совесть равноценны и равнозначны. Честь - это языческая совесть; совесть - христианская честь, Идея чести приходит из славянского язычества, идея совести - с принятием христианства, но развивается постепенно на основе языческого, же представления о стыде и сраме.

Еще и сейчас можно сказать стихами детского поэта: " а нечистым трубочистам стыд и срам, стыд и срам! " - но это далеко от понимания совести, скорее это осуждение бесчестности. Так же, как и в формуле ни стыда ни совести - в ней отрицаются и чувственные и духовные основания принятых в обществе норм поведения, Но стыд и совесть - одинаково личные переживания, здесь и речи нет об осуждении со стороны. По суждению русских философов, христианское " голос" совести в русском сознании соединяет чувства стыда, альтруизма и благоговения, т. е, обязательно некоего возвышенного переживания, причина которого неведома, но " существование совести в человеке есть факт, который не подлежит сомнению.

Весьма редки примеры людей, в которых этот внутренний голос совершенно заглушен... Действовать по совести может только сам человек, по собственному побуждению. Совесть есть самое свободное, что существует в мире; она не подчиняется никаким внешним понуждениям" (Б. Н. Чичерин)…

Совесть нужна каждому человеку. Совесть есть живая и цельная воля к совершенному - это качественность, первый и глубочайший источник чувства ответственности, основной акт внутреннего самоосвобождения... живой и могущественный источник справедливости... главная сила, побуждающая человека к предметному поведению, живой элемент упорядочивающей культурной жизни. Если человек не может поднять себя до своей совести, то " понимание совести снижается или извращается". Вот что такое совесть в русской интуиции: " лучи качественности, ответственности, свободы, справедливости, предметности, честности и взаимного доверия".

Совесть - это совестный акт, акт духовный, а не рассудочный. Если люди ждут от совести суждения, то есть облеченного в понятия и слова приговора, то это ошибка: именно мысль и губит совесть: " Мысль, двигаясь между совестью и приговором, начинает сначала заслонять показание совести, потом насильственно укладывать его в логические формы, искажать его своими рассуждениями и даже выдавать себя за необходимую форму совестных показаний. Ум заслоняет совесть; он умничает по-земному, по-человеческому... От этого человек теряет доступ к совестному акту и начинает принимать рассудочные соображения своего земного ума и земного опыта за показания самой совести" и" совесть перестаёт быть силою", потому что вообще - " совестный акт не есть акт интеллекта".

Любопытно диалектическое кружение мысли между идеями чести, и совести. Объективно обе они воплощают единство личного и общего, но взгляд на единство - разный. Человек чести связан законами долга, наложенными на него обществом, однако принимает решение сам, лично - по чувству ответственности. Совестливый человек весь - в плену личного " демона", подчас иссушающего душу, но именно такой человек решается на поступок иногда вопреки своему «я» - по зову совести. Там начинают с долга и кончают ответом на нравственный вызов; здесь начинают с личной ответственности, завершая исполнением долга. Герои западной литературы индивидуалисты, персонажи Хемингуэя или Ремарка живут понятием чести; герои русской литературы погружены в бездны совести. У европейца границы свободы определены долгом, у русского воля направлена совестью. Когда Аарон Штейнберг пишет о диалектике свободы у Достоевского, он ни словом не поминает основной для писателя идеи совести (проработка концепта " совесть" - заслуга писателя в развитии мировой философии). Совесть постоянно борется с волею - это и есть понимание свободы по-русски: ограничение своеволия и самоволия совестью. Совесть - шестое чувство русского человека, его " чувство мысли", ибо " он постигает истину особым чувством мысли, называемой совестью", - говорит Михаил Пришвин.

Но для русской ментальности честь - это всего лишь часть, и притом часть мирская, духовной силою не облагороженная. Не дуга, но тело, вещный эквивалент, однородная масса которого распределяется между достойными: " в своём сословии член корпорации находит свою честь", писал Гегель, Но этого мало: честь слишком оземлена и приземлена; являясь участью, она не решает проблемы судьбы, не возносится в области духа, А потому слабеет в качествах, омертвляется и потому, как заметил Герцен, в Европе " рыцарская честь заменилась бухгалтерской честностью", а всякая честность как суррогат чести есть всего лишь " последний остаток онтологичности" (это слова Владимира Эрна).

В понятии чести остается невосполненной, ненасытимой присущая русским идея целостности, не зависящей от земных её ипостасей. Устремленность к высокий формам - к сущему, а не к явлению - в их внутренней целостности и рождает идею совести, и чистая совесть важнее чести, поскольку " цельность духа, цельное ощущение действия" есть " испытание ценности через себя" (Николай Лосский).

Так идея порождает идеал, и идеалом, образцом человеческим в высшем, духовном смысле, признается не герой, достойный чести, но святой как учитель совести. В любом случае, - говорил Владимир Соловьев, - личная совесть человека предпочтительнее перед " сознательностью", которую навязывает среда. То, что связано с сознанием, то окутано мыслью об " отрицательном отношении": русский человек может сознаваться в своих поступках, но отказывается сознавать их, потому что осознавание идет извне, со стороны других; " сознаваться в своих добродетелях и преимуществах так же противно духу русского языка, как и духу христианского смирения" - добавлял философ. Другое дело, что совесть и сама является порождением соборного сознания, Совместно совмещенного. Совесть вообще понимается как сила внутреннего контроля над своими поступками с позиции отстранение извне, я как ты. Такое раздвоение " я" вместо природной и органически присущей человеку идеи чести вносит в душу разлад; в сущности, это также плохо. Христианство приносит раздвоение сил души - вот истинный источник русской рефлективности и связанных с нею черт характера. Итак, мы можем представить внешние признаки совести, как их понимает интуиция русских мыслителей. " Совесть есть знание добра" (Ильин), " совесть невозможно делить" (Пришвин), это благодать, противопоставленная закону, которая " диктует, безусловно, должное" (Евгений Трубецкой), и, " конечно, совесть есть более чем требование, она есть факт" (Соловьев). И вообще - «физиологическое очень легко объяснить, но - по-духовному" (Пришвин). Стыд, сознание и совесть не сводимы и не заменимы друг другом; их не следует смешивать. Чувство, разум и воля восполняют действия друг друга, но это разные качества личности. Это и различные проявления характеров в поступке - но не в преступлении: застенчивая стыдливость, рассудительная сознательность и одухотворенная совестливость. Честность не в этом ряду, честность предикат личности, а не характера, и потому возможна для любого характера. Честный столь же общий признак личности, что и славный, добрый, счастливый. Особенность современного человека в том, что в их внутреннем жизнеутверждении место богов (как у греков) или общественного мнения (как в традиционных обществах) заняла совесть, связанная с самоуважением достоинства и нравственными постулатами - например, в различении добра и зла. Совесть стала как бы врожденной склонностью современного человека к нравственной жизни, а " голос совести" всегда взывает к справедливости, формируя и обостряя социальные отношения. Само слово совесть есть " имя вневременного свойства человека", которое в поэтическом тексте может представать как лицо. Так, русская совесть " терзает" душу, совесть можно " потерять" или " утратить" как ценную вещь. Если честь всегда представляла собою " внутреннюю тюрьму", то совесть - это скорее червячок, который " точит сердце" в минуту душевной слабости. Для Дмитрия Лихачева есть - " достоинство положительно живущего человека", тогда как совесть, идущая из глубины души, очищает и оправдывает проявления такого достоинства. До Лихачева о взаимном нравственном отношении чести и совести говорили многие. Николай Бердяев утверждал, что " работе совести соответствуют обязанности, работе чести - права", и в этом - русское понимание как личной совести (" должен" ), так и корпоративной чести (" имею право" ). Точнее сказать, честь есть внешний регулятор общественного поведения, а совесть -внутренний, и обе они предстают как идеально должное в поведении человека. В таком смысле честь - это требование от других отношения к себе, совесть - требование твоего отношения к другим. Не случайно в русской истории славянофилы постоянно говорили о совести и совестливости, а западники - о чести и честности. Это русское представление об интровертности и экстравертности. Честь связана с правом законом, совесть - с отсутствием принудительной власти, в конечном счете, со свободой. Совесть как чисто христианская идея личной ответственности, " эта сила есть добродетель" (Борис Чичерин), а не право закона. Учитывая русскую предрасположенность к справедливости, а не к закону, можно сказать, что для русского человека совесть - большая ценность, чем честь. Исполнение нравственных императивов совести формирует личность, тогда как честь только поддерживает ее социальное существование. Соотношение справедливости совести и достоинства чести в таком случае совпадают в общем действии, поскольку достоинство понимается как та же обязанность, но выраженная не бессознательно, но уже " проникнутое разумом" (тоже мысль Чичерина). Смысл корня в слове совесть сохраняет составляющую данной категории: совесть не только чувствуют, её еще нужно знать.

И только в конце XVIII века расхождение между духовной совестью и рассудочным сознанием обретает законченные черты; еще у поэта и переводчика Тредиаковского совесть и сознание были синонимами, но после него совесть уже соотносится с другим рядом ценностей (с честью прежде всего). Лев Толстой говорил, что " совесть есть память общества (т. е. честь), усвояемая отдельным лицом" (а это - совесть}".

Толстого представляли как " последнего совестливого интеллигента", а поэт Анненский, противопоставляя совесть и сознание, писал о Достоевском, что тот " был поэтом нашей совести... в нем Совесть сделалась пророком и поэтом".