То, о чем я не знала, а потому и не могла спросить.

Когда я оформляла документы на Алешку, мне предложили «убавить» один год, сказав, что так поступают многие приемные родители. Я отказалась, ответив, что мы быстро догоним сверстников – с интеллектом у Алешки было все в порядке. Увы! Мне не объяснили, что интеллект и психика – две большие разницы, и что отставание в общем развитии «ликвидировать» гораздо легче, чем отставание в развитии психологическом. Сама я поняла это только когда настала пора идти в школу.

В 7 лет мой сын оставался пятилетним ребенком. Все тесты, положенные первоклашке, он проходил, подтверждая, что с развитием, памятью, вниманием, логикой у него нормально. Но вот отношение к занятиям, дисциплина, необходимость сидеть полчаса за партой и слушать учителя…Заставьте пятилетнего малыша высидеть урок: он будет вертеться, вставать, разговаривать. Именно так и вел себя Алешка. Ничего, кроме раздражения, он, естественно, у учительницы не вызывал Нас не спасли ни его ум, ни его отличная память, ни развитое воображение – к концу первого класса мы прочно заняли место самого слабого «троечника». Вот тут-то я и пожалела, что не изменила дату рождения – лишний год до школы нам бы очень не помешал. Еще пожалела, что не оставила Алешку еще на год в детском саду. Такой вариант предложила мне умная и опытная заведующая, видевшая, что к школе ребенок совершенно не готов. Алешка уперся: «Хочу в школу!». И я пошла у него на поводу. Ну, и получила по полной программе.

Все одиннадцать лет в школе я постоянно доказывала учителям, что ребенок у меня золото, только вот неусидчивый очень. Винила себя – вырос, мол, в творческой среде, вот и раскован не в меру. А проблема упиралась в то, что, запустив первоначальные знания, мы так и не догнали программу. Заставить Алешку делать уроки первые два-три года было практически невозможно. Выручали хорошая память и сообразительность, но когда начались математика, физика, химия – начались и «двойки». Особенно тяжело пришлось с русским. Имея богатый словарный запас (у Алешки правильная речь, он не путает ударения, не употребляет слов-сорняков, легко каламбурит) и легко поддерживая разговор даже со взрослыми, он пишет с ужасным количеством ошибок. Не помогли ни наказания, ни тренировки по переписыванию текстов и домашние диктанты, ни занятия с репетиторами. Преподаватель литературы и русского в 11 классе объяснила мне, что это может быть последствие каких-либо психологических травм (уж мне ли не знать – каких!) и что исправить подобную неграмотность можно лишь в начальных классах. Но в начальных классах мой ребенок вызывал стойкую аллергию своим поведением, и легче (а, возможно, и приятнее) было ставить ему плохие оценки, чем пытаться помочь освоить грамоту. С тем и идем по жизни. Когда Алешка писал первое в своей жизни заявление о приеме на работу (дело было в школьные каникулы), я просто ушла из кабинета – пусть сам краснеет! Одно утешает: есть масса профессий, где знание грамматики и орфографии не обязательно. В общем, трагедию из этого факта мы не делаем, пытаясь приспособиться к обстоятельствам (в частности, получить хоть какое-то образование). Но если бы мне кто-то умный объяснил в свое время, что к чему, я сэкономила бы массу времени, средств и сил, а также нервов – как своих, так и чужих.

Вообще-то, во всех нормальных странах с приемными родителями работают психологи. Их помощь просто незаменима, особенно в первое время. У нас этого нет. Хорошо, конечно, что я начиталась книг по психологии, что среди моих друзей есть многодетные мамы и папы и что у меня есть друзья – профессиональные педагоги и психологи. А если человеку не с кем посоветоваться, если его жизненный опыт невелик и если психологией он не увлекался и умных книг не читал? Правда, сейчас другое время, и можно запросто попасть на прием к детскому психологу. Главное, не надо этого бояться и, что еще важнее, не надо закрывать на проблемы глаза. Сами по себе они не решатся.

Я, например, виню себя в том, что ничего не делала, чтобы справиться с инфантильностью сына. До восьмого класса он засыпал с пальцем во рту. Даже заканчивая школу, не расстался с этой привычкой! Задумавшись или увлекшись игрой на компьютере, он машинально начинает сосать палец. Он очень наивен, в том числе и в суждениях, хотя при этом умен и рассудителен. Просто в свои шестнадцать он обладает психологией четырнадцатилетнего подростка. В восемнадцать он будет в душе пятнадцатилетним! Как объяснить это той же призывной комиссии? Какие справки собирать, чтобы ему дали отсрочку от армии? Мотив – «до повзросления»?

Ну, ладно – это не смертельно, есть даже категория вечных мужчин-детей. Но помощь психолога нужна и по более серьезным поводам. Меня, например, умиляло, что Алешка всегда приходил после наказания просить прощения. А оказалось, что приемные дети всю жизнь живут с чувством вины в душе. Узнала об этом случайно, когда моя приятельница-психолог принесла почитать перевод отчета об исследованиях американских психотерапевтов. Они делают вывод, что большинство приемных детей, даже став взрослыми, переживает свою отверженность. «Раз меня оставили, значит, я плохой», - с этим они идут по жизни! Неуверенность в себе, самокопательство, склонность к суицидам – вот чем это оборачивается. Господи! Да знала бы я раньше, постоянно внушала бы сыну, что он самый хороший! А я? Накажу его, маленького, он проревется, как и все дети, а потом придет, сядет ко мне на колени, прижмется и, заглядывая с мольбой в глаза, начинает просить прощения. Правда, я его всегда успокаивала, начинала целовать, гладить по голове и объяснять, что мама наказала его за один, конкретный поступок, а на самом деле Алеша хороший, он будет слушаться маму…Наверное, чисто интуитивно я понимала, что Алешке требуется большая, нежели его сверстникам, уверенность в себе, поэтому в детстве у нас была такая игра. Он устраивался у меня на коленях или подкатывался ко мне под бок, я прижимала его к себе и на ушко начинала перечислять все его достоинства. Вспоминала все: Алеша у меня очень веселый, хохотун, певун, очень ласковый, мамин помощник, главный дружок, звонкий петушок, кушает все-все-все, глазки моет каждое утро…Иногда достоинств набиралось не один десяток! И я говорила: «Вот какой у меня замечательный ребенок. Подумаешь, не слушается иногда – это с каждым бывает. А вот такого характера ни у кого нет. Повезло маме с тобой!».

В начальных классах эта игра превратилась в своего рода психологический тренинг. Замордовали Алешку основательно. Во втором классе, придя из школы, он начинал ходить за мной с выражением брошенного щенка на лице и, заглядывая с мольбой в глаза, то и дело спрашивал: «Мамочка, ты меня любишь?». Иногда, когда я сажала его к себе на колени и начинала рассказывать, какой он хороший и как много у него хороших качеств, он перебивал меня: «А в школе сказали, что я идиот» или «А учительница меня дураком назвала». Слава Богу, у меня хватило ума перевести его в другую школу – в третьем классе Алешка перестал комплексовать так сильно, и наших домашних «похвалушек» стало достаточно для того, чтобы он начал верить в себя. Но даже позднее, в старших классах, у него случались «приступы» самобичевания, и тогда я безудержно начинала хвалить его. А присказка: «Что бы я делала без тебя?!» - это сущая правда. И Алешка знает об этом, хоть и язвит: «Что – орать было бы не на кого?».

По поводу «ораний», наказаний и прочих воспитательных мер. Не знаю, правильно ли это с точки зрения психологии и педагогики, но ругать и наказывать Алешку я стала по принципу «как своего». Одна из моих приятельниц как-то сказала: «Вот вырастет он и скажет тебе, что ты наказывала его, потому, что он – не родной». На что я ей ответила: «А я ему скажу, что никогда не чувствовала его неродным, потому и наказывала. Всех детей наказывают, чем он хуже?». Это действительно так. Я не хотела, чтобы Алешка вырос избалованным, эгоистичным, не уважающим общепринятые нормы поведения. К тому же у нас в доме не было «жесткой мужской руки», и мне приходилось быть и матерью, и отцом, то есть проявлять не только мягкость, но и твердость. Были случаи, когда я бралась за ремень, правда, вскоре он стал «наглядным» предметом воспитания – висел на видном месте, и одного только обещания типа: «А ремня?» - хватало для того, чтобы Алешка пришел в себя. Что касается крика… Я эмоциональный человек, и громкий разнос – это скорее демонстрация обиды, недовольства, нежели наказание. Алешка это понял довольно рано и для него гораздо большим наказанием было мое молчание. Когда я молча выходила из комнаты, он тут же чувствовал, что я обиделась и бежал следом на кухню: «Мусечка, ну не сердись, сейчас все сделаю».

Думаю, что в наказании главное – адекватность. Нормальная мать не схватится за ремень, если ребенок разбил чашку. Если ребенок плохо ест, глупо ставить его в угол – он будет только рад, что его увели из-за стола. Я, например, просто молча снимала Алешку со стула: «Все, иди в комнату», - когда он начинал капризничать и говорить, что он это не будет есть. Не будешь? Не надо, оставайся голодным. Тут же бежал обратно: я передумал, я буду кашу, она вкусная. К слову, Алешка вырос совершенно не привередливым к еде, ест все, что дадут, да еще и нахваливает. У нас был период, когда мы не могли позволить купить даже кусочек колбасы, так он ел пустую отварную картошку (даже без масла!) и приговаривал: «Как вкусно». Запомнился и другой прием воспитания. Он очень разбрасывал по комнате игрушки, а убирать их не любил, - как и все дети, наверное. В каждой семье решают этот вопрос по-разному. Кто-то считает, что легче самому убрать, кто-то ругает ребенка и заставляет прибраться чуть ли не силой. Я поступила проще. Не хочешь – не убирай, я унесу все игрушки в подвал, тогда и заставлять тебя навести порядок не надо будет. Собрала в коробку и вынесла. Через день Алешка упросил принести игрушки обратно, после этого какое-то время складывал их на место, а когда снова начался бардак, я молча стала собирать их в коробку. Он вцепился в мою руку и чуть не плача стал просить не уносить игрушки: «Я уберу их, мамочка, уберу». Не скажу, что мой ребенок педант и каждая вещь у него имеет свое место, но относительный порядок он поддерживает, время от времени вываливая, например, учебники и тетради из шкафа на пол и начиная наводить чистоту. Делает это сам, без моих напоминаний.

Повторю: возможно, это неверно с точки зрения педагогики, но определенная твердость, даже жесткость, в ограничениях на первых порах нужна непременно. Он может бояться, но это не будет послушание и уж тем более – понимание, что можно, а что нельзя. Его может остановить только страх перед наказанием. В самый первый день, дома, за обедом я протянула руку, чтобы погладить Алешку по голове, - за то, что так аккуратно и с аппетитом кушает. А он моментально прикрыл голову руками и сжался. Его не гладили по голове, а били! Страх жил в нем долго, но мои просьбы и простое слово «нельзя» он упорно игнорировал. Никто ведь не объяснял ему, что, к примеру, залезать на диван в грязной обуви нельзя – дивана в его жизни не было, поэтому он и не понимал, почему я сержусь. Или: почему нельзя бегать по салону трамвая, почему надо сидеть? Он вырывал руку, падал на пол, когда трамвай резко тормозил, я готова была его убить, потому что в детский сад мы приезжали грязными, но общественный транспорт вошел в его жизнь слишком поздно, и Алешка не сразу понял, как надо себя вести.

А сколько игрушек он переломал, сколько книжек изорвал, прежде, чем в его сознании утвердилось такое понятие как «мое»! Это чужие вещи не жалко портить, свое же обычно берегут. Но у ребенка, знавшего только казенный дом и казенное имущество, бережное отношение к вещам напрочь отсутствовало. Если ты не захватишь игрушку, ее захватит другой. Кто-то другой будет играть и сломает твою любимую машинку. Так что ничего страшного, если ее сломал я – зато успел поиграть. Он долго не мог поверить, что у него есть собственный дом, своя – только его! – мама. В детском саду, когда я приходила за ним, он все норовил вырваться из моих рук, когда я его одевала, потому что ему было не до одевания. Всем родителям и детям, что находились в тот момент в раздевалке, он с гордостью объяснял: «Моя мама!», «Это моя мама!». А дома подходил, например, к двери и спрашивал: «Это моя дверь?», «Это мой стул?». Его удивляло и радовало, что есть своя тарелка, чашка, тапки. «Мое!, Мое!»,- мог гордо демонстрировать он гостям ту или иную вещь. Но в промежутке между удивлением и осознанием он успел перепортить кучу всего. Небрежность к вещам, к слову, осталась и по сей день.

Да что там говорить! В три года Алешка не знал массу элементарных вещей! Сначала он называл мамой не только меня, но и моих подруг, воспитательницу в детском саду, даже чужих женщин, сидящих рядом с ним в транспорте. Смысла слова он просто не знал, видимо, полагая, что так надо обращаться ко всем тетям. Он не знал, что это такое «пойти в гости». И что такое день рождения, Новый год. Кто такой Дед Мороз или Чебурашка. Вначале он спрашивал, показывая на картофелину: это яблоко? И свеклу тоже считал яблоком. Он смело бросался на проезжую часть, прямо под машины, потому что никогда раньше не видел их, не знал, что это опасно. Он не ел варенья и бананов, шоколадных конфет и сосисок, даже чай он пил несладкий! Когда я впервые купила ему бананов, он болел. Бананы ему очень понравились. Укладывая его спать днем, я, чтобы он не капризничал, обещала: «Поспишь, проснешься и дам тебе банан». Он засыпал, садился на кровати с закрытыми глазами и говорил: «Я поспал, дай банан». К книжкам приучала с большим трудом. Сначала научила смотреть картинки. Потом стала рассказывать, что на них нарисовано. И только спустя почти год он научился слушать чтение.

Он не умел даже целоваться! Его первая ласка была казенной, как и вся жизнь до этого: примерно неделю спустя после того, как он уже жил у меня, Алешка…погладил меня по голове. А первый поцелуй выглядел так: он ткнулся носом в мою щеку, потом еще и еще, но так и не догадался коснуться губами. Зато потом бабушка звала его не иначе, как «лизуля» - оказалось, что он очень ласковый, чуть что – лезет целоваться, любит, когда целуют его. Ту ласку, что не добрал в первые годы жизни, он добирал потом долго-долго.

Был у нас и другой «бзик». Алешке не довелось поездить в колясках и потому он смотрел на них восторженными глазами и тут же цеплялся за ручки, помогал везти. Мамам я объясняла, что сын без ума от техники, не иначе – вырастет автомобилистом, но понимала, что дело в другом. Пару раз знакомые позволили ему залезть в коляску, но Алешка был уже большим, не помещался, ему было неудобно и он постепенно охладел, стал относиться к коляскам спокойно. А вот на санках его возили даже классе в третьем, просил бабушку покатать его. Бабушка ворчала, что, мол, жених уже, однако катала. Кстати, и на коленях сидел, что называется, до упора. Последний раз забрался ко мне на колени классе в восьмом. Сложился словно перочинный ножик и все равно не поместился. Я рассмеялась: «Все, Алешка, кончилась лафа». И что? Стоит мне теперь сесть на диван, как ребенок тут как тут, голову на колени и требует: «Гладь меня». Жмурится как кот, только что не мурлычет. Еще любит положить голову ко мне на колени, и чтобы я гладила ему спину. Успокаивающий массаж, объяснила мне подруга-врач.

И поглаживание, столь необходимое ему, и сосание пальца – признак внутренней, скрытой тревоги. На подсознательном уровне у него не проходит мысль о том, что его бросили.

Первый раз о том, что он не кровный, а приемный, я объяснила Алешке, когда он учился в первом классе. И как оказалось, сделала это очень вовремя. Буквально несколько недель спустя он пришел с прогулки с вопросом: «А почему Димка говорит, что я из приюта? Он что ли дурак?». Димка – сын соседей, переехавших в наш дом с Дальнего Востока к своей престарелой матери. Видимо, среди вороха новостей, рассказов о том, что случилось за годы их отсутствия, всплыла и информация обо мне. Младший сын новость услышал, поспешил удовлетворить свое любопытство. Увидев его бабушку во дворе, я сказала напрямик о тайне усыновления и об ответственности за ее огласку, пообещав обратиться в суд, если моему сыну еще раз зададут подобный вопрос. Прошло два-три месяца и уже во дворе нашей бабушки Алешке задал тот же вопрос мальчик из соседнего дома, с которым сын играл, когда приезжал туда на выходные. Я объяснила, что приют – это дом, где живут дети, убежавшие от плохих родителей. Мамы и папы пьют, бьют своих сыночков и дочерей, не дают им кушать, не покупают игрушек. А я взяла Алешку в доме ребенка, куда из роддома привозят тех, кого хотят усыновить. Есть мамы, которые не могут сами родить ребеночка, как же им жить совсем одним? А есть мамы, у которых детей уже много и денег на еду не хватает. Вот они и договариваются с врачами, что их ребеночка возьмет новая мама. Я же – твоя мама, убеждала я Алешку, ты мой сын, только я тебя в животике не носила. Этот аргумент я повторяла всегда, в конце концов, уже взрослым, сын как-то сказал с иронией: «Мать, сознайся, я - из пробирки!». Вообще, чувство иронии нам здорово помогало. Со временем мы научились не драматизировать факт усыновления. Алешка, например говорил: «Не буду это делать и не заставишь, ты же мне не мать». «Ах, не мать! Кормить не буду». Или: «Все матери как матери, а ты как не родная», - это если надо чего-то выпросить. Мне кажется, чем чаще мы обсуждали эту тему, тем проще относился к ней Алешка. Но это пришло с годами. Вначале же он очень переживал. Помню однажды, классе во втором, закомплексованый дурой-учительницей и постоянно пристающий ко мне с вопросом: «Ты меня любишь», он сам заговорил на тему: «А почему ты выбрала именно меня?». В который раз стала говорить о том, что он был самым лучшим, симпатичным, веселым, сразу забрался ко мне на руки и обнял меня. Я говорила о том, что это так здорово, что мы вместе, что никого кроме него я не смогла бы полюбить так же. А Алешка вдруг заревел: «Нет. Я очень плохой. Потому что мамочка и папочка бросили меня». В тот раз я свела разговор к тому, что многие мужчины даже не знают, что у них есть ребенок. Говорила о том, что они приезжают в командировки или в отпуск, знакомятся с женщинами, говорят, что женятся на них, а потом уезжают и никто не сообщает им, что родился сын или дочь. Алешка успокоился, а потом неожиданно для меня сделал вывод: «Я никогда не оставлю своих детей».

Сейчас другое время. О приемных семьях много пишут, говорят, и это хорошо. Чем проще – естественнее – общество станет относиться к этому, тем меньше трагедий будет у приемных детей. В других странах никто не скрывает, что ребенок – приемный. Многие знаменитости берут детей, говорят об этом в интервью, а дети относятся к этому вполне нормально. Наше же отношение - как к некой постыдной тайне - приводило в том числе и к самоубийствам. Ребенок, лет в 14 или в 16 узнав, что родители – не родные, лезет в петлю, потому что считает, будто его все эти годы обманывали, врали. Со свойственным этому возрасту максимализмом, он считает, что его не считали за человека, раз не говорили правды. Мир рушится, и поди докажи, что хотели как лучше. Я не умею врать вообще – ни в большом, ни в малом. Эту охоту мне отбили веревкой (ремня под руками не оказалось) классе в третьем. Повод был пустяковый – я исстригла пионерский галстук, чтобы сделать звездочки на рукав, кем-то там меня избрали в пионерской организации. Но досталось мне здорово, и с тех пор врать у меня не получается Так что с Алешкой мне было проще жить без обмана. Как оказалось, и его устроила именно правда. Я для него – непререкаемый авторитет, он привык мне верить, это проявляется, например, в том, что он доверяет мне свои проблемы, зная, что я их помогу ему решить. Это доверие дороже всего, ему не страшно отсутствие кровного родства. Куда трагичнее отсутствие душевной близости с родным человеком. Прав был Киплинг: мы все одной крови…

Однако понимать и чувствовать друг друга мы научились не сразу. Первое время Алешка был неуправляем, ничего не понимал, совершенно меня не слушался. Позднее уже, много времени спустя, я поняла, что такой была его реакция на резкие перемены в жизни. Наверное, он находился в состоянии глубокого стресса. И в тот период мне бы здорово помогли консультации психолога, возможно даже – коррекция поведения. Но невропатолог прописывал только успокаивающие микстуры, я же до всего доходила методом проб и ошибок.

Весь первый год Алешка болел – бронхит сменяло ОРЗ, потом снова начинался кашель, потом начинало течь из носа…Я решила, что все наши беды от того, что в доме ребенка у малышни не было контактов с окружающим миром, а, следовательно, они не соприкасались с микробами, инфекциями. После достаточно стерильного существования, организм «охотно» шел на контакт с любой заразой. Так на изменения в своей жизни Алешка реагировал на уровне организма. Додуматься до того, что должна быть и психологическая реакция, помешала элементарная замотанность. Появление ребенка резко изменило и мою жизнь, я многого не успевала, копились долги на работе, выходные пролетали как один миг, но дел не становилось меньше. Однажды, спустя, наверное, уже полгода, ранним утром в субботу Алешка вновь разбудил меня, а я плохо спала все эти месяцы, недосыпала, мне трудно было открыть глаза, но я встала, начала кормить его. Он капризничал, не слушался, вредничал. И я сорвалась. Села в кресло посередине комнаты и зарыдала в голос. Мне казалось, что никогда я не смогу ладить с ним, ничего у меня не получится. Этот ребенок – чужой, и чужим останется для меня. Я переоценила свои силы, мне этого не надо… Я сидела и ревела, и вдруг Алешка подошел ко мне, забрался на колени, обнял и… заплакал вместе со мной. Он прижимался ко мне, гладил меня по голове и сквозь слезы повторял: «Мамочка, не плачь, мамочка, милая…». Он жалел меня! И он понимал мое состояние!

Именно с этого момента мы стали родными.

А вскоре, буквально через несколько дней, я проснулась ночью от того, что Алешка стоял у изголовья дивана, плакал и тихо звал меня: «Мамочка…». Я проснулась, повернула голову – рядом никого не было. Встала, подошла к его кроватке, и в этот миг он заплакал во сне. Как оказалось, он заболел. И я почувствовала, что ему стало плохо за мгновение до того, как он среагировал на высокую температуру сам. У меня появилась с ним связь на уровне подсознания, - как у всех матерей со своими детьми!

Мама-сирота

В нашей стране надо быть алкоголиком или лентяем, чтобы тебе помогали. Работники органов социальной защиты будут ужасаться грязи и нищете в доме горе-родителей, будут осуждать их за тунеядство, но выпишут, - а куда им деться! – материальную помощь, «потому что дети раздеты и голодают». Купят ли на эти деньги ребенку хоть пару яблок, - вопрос риторический. Чеков и отчетов, на что потрачены деньги, при выдаче материальной помощи не требуют, что весьма удобно для пьющих мамаш. Те же самые алкоголички исправно рожают и бросают детей, но так же исправно получают пособие по родам и детские. Никого не интересует, что детям из этих денег ничего не достается. Никого не волнует, что затраты на содержание сирот (при живых родителях!) в Доме ребенка, детском доме, приюте на порядок, нет – на несколько порядков выше, чем жалкое пособие на ребенка, которое к тому же либо не выплачивают по несколько лет, либо перестают платить, едва доходы семьи достигают прожиточного минимума.

Задолженность по детским пособиям государство не выплачивает мне вот уже несколько лет. Эту тысячу с небольшим давно «съела» инфляция (цены с тех пор выросли в несколько раз), но о погашении долга – ни слуху, ни духу. При этом, едва Алешке исполнилось 16 лет, пособие мне платить перестали, хотя он еще учится, и его учебу я оплачиваю. Но поскольку наши с ним доходы превышают прожиточный минимум, пособие не положено. «Равнение» на прожиточный минимум – это «песня»! Даже если ваши доходы превысят его на рубль, «помощь» государства вам отменят! А как на этот минимум вырастить парня? В пятнадцать лет у Алешки была лапа 45 размера, в шестнадцать – рост 180. Поступить на бесплатное обучение с нашим русским – нереально, путь один – платное образование. А как быть с аппетитом? В детстве я звала Алешку крокодилом, причем обычно употребляла это слово только с прилагательным «прожорливый». Лет в четырнадцать констатировала: «Гусеница ты моя». «Почему – гусеница?», - удивился сын, привыкший быть крокодилом прожорливым. «А потому, - сказала я. – Крокодила накормишь, и он лежит, переваривает. А гусеница сметает все на своем пути. Вот ты и ползаешь между комнатой и кухней – туда-сюда, туда-сюда».

В подобной ситуации находятся многие матери. И мне не понять логики государства, отвернувшегося, по большому счету, от проблем семьи и вбухивающего сумасшедшие деньги в приюты, детские дома, Дома ребенка. Женщина, существующая с детьми на мизерную зарплату, не спящая ночами от мыслей, как их накормить, одеть-обуть, как объяснить, почему кто-то может лакомиться дорогими шоколадными конфетами, а им не достается даже карамелек, так вот – эта женщина вполне может сломаться и спиться. Собственно, и пьют в большинстве своем именно слабые, добрые, безвольные. Не всем по силам «пахать» на картофельном участке, мыть по ночам подъезды, чтобы подработать. Да и не хватает на всех работы по совместительству. Когда же беда выходит из берегов, и дети оказываются в отчаянном положении, государство тут как тут. Лишить родительских прав? Пожалуйста. Детей – в детдом? Рады стараться. Бегут из детдома? А мы рейд проведем, за выловленных беспризорников отчитаемся…

Иногда мне кажется, что огромная государственная машина специально перемалывает в своих жерновах людей, - чтобы обеспечить занятие многомиллионной армии чиновников. Кто только не занимается детьми! Органы опеки и попечительства, органы образования, здравоохранения, милиция, администрации. И все получают зарплату, кабинеты, создают всевозможные фонды, просят пожертвований. Не проще ли было все эти силы и средства кинуть на помощь семье? Если помогать растить, учить, лечить, отправлять на отдых детей нормальным семьям, то это обойдется гораздо дешевле. Сейчас детское пособие равно 76 рублям. Когда у спившейся от нищеты матери забирают детей и отдают их, скажем, опекунам, то платят уже 2,5 тысячи опекунских. В детском доме содержание ребенка обходится и того дороже. Почему, объясните мне, почему нельзя платить эти деньги семьям?! Пусть не тысячи, но несколько сотен рублей на ребенка – это все равно меньше, и не только в денежном измерении. Домашний ребенок – потенциально не опасен для общества, лишенный семьи – кандидат в беспризорники, преступники, бродяги. «Раздача слонов» - устройство брошенных детей в семейные детские дома, патронатные и приемные семьи, под опеку и попечительство – это последствия наплевательского отношения общества к проблемам семьи с детьми. Не устранив причину, мы никогда не получим результата.

Даже о бомжах государство заботится больше, чем о детях. Недавно прочитала, что на их питание в центрах временного размещения выделяется по 50 рублей ежедневно. Об этом с возмущением написала в газету мама 11-летней девочки, которая вместе с дочерью вынуждена питаться на тысячу рублей в месяц. В день получается 30 рублей на двоих. Всего скорее, зарплата этой женщины чуть-чуть превысила тот самый минимум, поэтому ни субсидий, ни детских этой семье не положено. Только вот счет этот весьма изуитский! Прожиточный минимум рассчитывают в так называемых «грязных» деньгах, и только потом из этой суммы вычитают подоходный. Потом из того, что останется после вычетов, оплачиваются коммунальные услуги, покупается школьный проездной, стиральный порошок, мыло…Что остается на питание – подсчитать нетрудно. Поэтому и говорю: легче стать бомжем…

Впрочем, лично я навсегда зареклась просить помощи даже в тех органах власти, что и созданы именно для работы с семьями, имеющими детей. Произошло это после весьма показательного случая. Алешка жил со мной уже второй месяц и второй раз за это время болел, причем очень тяжело: температура под 40, галлюцинации… И как раз в это время в районном отделении соцзащиты начали выдавать гуманитарную помощь. Навестить нас зашла моя знакомая, тоже одинокая мать, она-то и сказала, что пришла гуманитарка, причем очень хорошая – там есть соки и сгущенное молоко – роскошь по тем временам тотального дефицита. Оставив Алешку на соседку, помчалась в собес. Знаете, что я услышала, когда сказала, что опоздала из-за болезни ребенка? «Что-то вы не похожи на одинокую мать, - высокомерно-подозрительно смерил меня взглядом молодой человек, явно прибившийся к власти из райкома комсомола. – Вовремя надо было приходить. Привыкли детьми прикрываться».

С тех пор никогда, ни при каких обстоятельствах, я не обращалась за помощью.

Поэтому повторю снова и снова: если приемного ребенка берет одинокая женщина, ей изначально стоит полагаться только на себя. Проверено на собственном опыте. Ваши родные могут отнестись к подобному шагу насторожено - равнодушно, и вы не получите даже поздравлений, коими осыпают обычно счастливых мам в случае рождения сына или дочери. Коллеги тоже могут проигнорировать столь важный для вас момент. Мне, правда, повезло – большинство моих сослуживцев уже давно перешло в разряд друзей, но это лишь потому, что наш коллектив был достаточно уникален. Нам, например, сразу же купили велосипед для Алешки, сама бы я ни за что не наскребла денег. Подруги натаскали футболок, колготок, несли пусть и ношеные, но в отличном состоянии куртки, шубы, сапоги. Это было существенным подспорьем, потому что Алешка рос очень быстро «на вольных хлебах». К тому же нужны были вещи для улицы – редкий ребенок, гуляя, пропустит лужу, не упадет в грязь. А зимой, барахтаясь в сугробах, катаясь с горок, Алешка промокал до трусов – впору было его самого класть на батарею сушиться. С единственным пальто я бы прочно стояла перед выбором: либо идти сегодня гулять, либо завтра не вести в сад.

Но не будешь же просить помощи у друзей постоянно. Да и у каждого из них – свои проблемы. И потом, ладно, когда дети маленькие, можно донашивать чужие вещи. Но в десять лет мальчишка не оденет девчоночью футболку, в двенадцать откажется от девчоночьих же сапог, да и куртки, ветровки, брюки лет с шести девочки и мальчики носят разные (до этого мальчишку вполне можно нарядить в девчоночью куртку, он и не заметит, что застежка у одежки – на другой стороне). Вместо колготок школьнику нужны носки, а они у всех наших знакомых мальчишек почему-то изнашивались до дыр. Рубашки все как один продирали на локтях. Когда нам их отдавали, я обрезала рукава, делая вполне пригодными для лета, но потом все равно пришлось начать покупать новые – в школу вести ребенка в рубашке с обтрепанными манжетами на рукавах или обстиранным воротничком было стыдно. Но с каким же трудом я находила деньги на все эти покупки!

Может быть, я излишне драматизирую ситуацию из-за того, что появление Алешки в моем доме совпало с диким ростом цен в начале 90-х. Зарплата тогда стала чисто символической, а сбережений у меня и не было никогда. Помню, как однажды Алешка буквально вцепился руками в прилавок и требовал: «Купи колбаски!». На мои отговорки типа «она невкусная», он чуть не рыдал: «Вкусная! Вкусная! Пахнет вкусно!». Я покупала ее по 100-150 граммов, и если это случалось в выходной, Алешка встречал меня радостными воплями на пороге: «Колбаску купила!». «Как ты догадался?», - удивилась я в первый раз. «По запаху», - объяснил он.

Кто-то из наших сатириков сказал, что уровень благосостояния народа надо измерять не в рублях, а в колбасе. В каждой шутке есть доля правды. Вполне возможно, что сейчас одиноким мамам не придется так трудно, как мне. Но все-таки соизмерить свои силы нелишне. Ваша «любовная лодка» вполне может разбиться о быт, и пострадает в первую очередь ребенок, ответственность за судьбу которого вы взвалили на себя.

Впрочем, нет, вряд ли я излишне драматизирую ситуацию. В последнее время внимательно следила за публикациями, посвященными проблемам усыновления, развития детских домов семейного типа, борьбы с беспризорностью. Авторы многих из них - директора детских домов и Домов ребенка, социологи, сотрудники профильных министерств, политики, занимающиеся этими проблемами, - делают примерно одни и те же выводы. Огромное количество брошенных или сбежавших из дома, от невыносимых условий, детей с изломанными судьбами, - это самая настоящая гуманитарная катастрофа нашего общества. Главное право ребенка – право на семью – государство не защищает. Передача детей в приемные семьи, под опеку – реальная возможность преломить ситуацию. Но программы государственной поддержки и поощрения усыновления нет, как нет и никакой разъяснительной, пропагандистской работы в этом направлении. В европейских государствах даже в самые страшные годы – после войны – не распихивали детей по приютам, а устраивали в семьи, всячески пропагандируя такой выход как акт милосердия и благородства, истинно христианский поступок. У нас – ни морали, ни веры, ни государственной политики. У нас – детские дома и приюты. Их число не сокращается, а, наоборот, растет. И это при том, что в стране много одиноких женщин, при том, что 10-15 процентов супружеских пар бесплодны.

Согласна: изменить сознание общества, перевести факт усыновления из разряда чего-то постыдного, основанного на некоем мифическом расчете в разряд доброго, бескорыстного поступка, совершенного ради спасения чьей-то судьбы и души, - дело не простое. Порядок усыновления претерпевает изменения, а целенаправленную работу по пропаганде усыновления, поиску приемных родителей так никто и не ведет. Вот если бы те же социальные работники в органах опеки получали свою зарплату в зависимости от количества усыновлений, тогда, может, и результат был другой.

С ужасом вспоминаю первые годы. Никаких пособий по родам (если берешь ребенка старше трех месяцев) приемным родителям не выдают – выдают голого ребенка. Логику государства и в этом случае невозможно понять. Считается, что единовременное пособие по родам необходимо родителям для приобретения самого необходимого: кроватки, коляски, детского одеяльца и постельного белья. А разве, взяв ребенка в детском доме, ему не надо покупать кровать, постельные принадлежности, игрушки, одежду и обувь? Надо. И обходится это еще дороже, чем для новорожденного. С одеждой и обувью вообще куча проблем. Помню, только одела-обула Алешку, а он за зиму вырос сразу на два размера. Снова влезла в долги, одела, вздохнула с облегчением, надеясь, что до следующего года идти в магазин не придется, а он за лето перескочил через два размера. Брюки – до щиколоток, из шубы руки торчат чуть не до локтя, сапоги не лезут… Пришлось покупать всю одежду заново. Три года так и меняла его гардероб дважды в год. После казенной пищи и ограниченности движений, в три года выглядевший двухгодовалым, Алешка рос не по дням, а по часам. У нас не было денег на мясо и рыбу, фрукты я выбирала самые дешевые – это были яблоки… Зато покупали мы их ведрами! И ел ребенок не по часам, а когда хотел (хотел же он постоянно), много бегал, купался, катался на велосипеде. В пять лет Алешка не только догнал сверстников, но и перегнал их – у него была крепенькая, «мужицкая», как я говорила, фигурка, тяжелая рука (если, играя, он шлепал меня – было больно), крепкие ноги.

Кто-то ругает советские времена, а я вспоминаю с благодарностью, как выдавали летом специальную помощь в виде одного лишнего детского пособия – на подготовку ребенка к школе. Именно на эти деньги я покупала ранцы и спортивную форму, сменную обувь, брюки. Теперь этого нет, и каждый год в конце лета приходится влезать в долги. По этой причине я уже давно не делаю запасов на зиму. Приходится выбирать между вареньем и джинсами, протертой черникой, так полезной для глаз, и спортивным костюмом, сушеной малиной, необходимой при простудах, и сменной обувью. Ну, почему наше государство так равнодушно к детям!?

Рассказываю все это не для того, чтобы вызвать жалость, а для того, чтобы каждый мог соразмерить свои силы и финансовые возможности. Когда я усыновляла Алешку, у меня была очень приличная по тем временам зарплата. Кто бы мог предположить, что в 91-ом и 92-ом зарплаты полетят вниз, а цены – вверх, что перестанут платить детские, да и обесценятся они н

⇐ Предыдущая123Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: