 |
Черная женщина. Страшная загадка
|
|
|
|
Картины минувшего так захватили меня, что я и не заметила, как прошло время. Я, должно быть, больше часу простояла у окна селюльки, охваченная моими воспоминаниями, потому что звуки гамм и упражнений в соседних селюльках давно затихли и могильная тишина воцарилась в них.
«Наши, должно быть, ушли и позабыли позвать меня или просто захотели проверить Вольскую, заставив меня невольно караулить „черную женщину“», — пронеслось в моих мыслях, и я поспешно стала собирать ноты и укладывать их в папку.
На душе у меня вдруг сделалось как-то холодно и тоскливо. Какой-то необъяснимый страх незаметно прососался в сердце и заставил его биться учащеннее и тревожнее обыкновенного. Нежелательное воспоминание о вчерашнем рассказе Вольской особенно настойчиво лезло в голову. Дрожащими руками втискивала я ноты в папку «Musique», которую, как нарочно, долго не могли связать мои дрожащие пальцы. Легкий стук в стекло (двери в селюльках были всюду стеклянные) ужасно обрадовал меня.
«Слава Богу, не все наши убежали… Рая Зот пришла за мною! — подумала я и весело крикнув: — Сейчас, Раиса, иду!» — завязала последние тесемочки на портфеле и обернулась к двери.
Ледяной ужас сковал мои члены. Прямо против меня, прижимаясь бледным лицом к стеклу и пристально глядя мне прямо в глаза яркими, горящими, как уголья, глазами, стояла высокая, худая, как тень, женщина в черном платье.
Я не могу точно определить того чувства, которое охватило меня при виде призрака, так как я не сомневалась ни на минуту, что это был действительно призрак. У живых людей не могло быть такого бледного, худого лица и таких странных, блуждающих глаз. Я видела сквозь стекла двери, как они горели — эти страшные глаза, остановившись на мне каким-то хищным, диким взглядом… Улыбка кривила губы… страшная, как смерть, улыбка…
|
|
|
Я стояла как заколдованная, не смея ни двинуться, ни крикнуть… Я с ужасом ждала, чего — сама не знаю… но чего-то рокового, неизбежного, что должно было свершиться здесь, сейчас, сию минуту…
Ручка двери зашевелилась… Еще секунда — и черная женщина стояла на пороге, протягивая ко мне костлявые, худые руки, белые как снег.
«Выскочить из номера и убежать без оглядки!» — вихрем пронеслось у меня в мыслях. Но ни убежать, ни спастись я не могла. Черная женщина стояла в пяти шагах от меня, загораживая выход, и, казалось, читала все мои сокровенные мысли…
Вдруг она двинулась ко мне, бесшумно скользя, почти не отделяя ног от полу. Еще минута — и две худые, холодные руки легли мне на плечи, а черные глаза, горящие, как два раскаленных угля, смотрели мне в глаза своими громадными зрачками. И вдруг глухой, низкий голос женщины не то простонал, не то проговорил с тоскою:
— Куда? Куда они ее дели?
Новый ужас заледенил теперь все мое существо. Черная женщина заговорила… С ее бледных, почти безжизненных уст срывались теперь странные, дикие слова, перемешанные с воплями и стонами. Бешено сверкали на меня два огненных глаза, костлявые пальцы до боли впивались мне в плечи, а губы выкрикивали отрывисто и глухо.
— Я знаю… о, я знаю, где она… ее убили сначала, я видела нож, которым ее зарезали… потом ее закопали… живую закопали… теплую… она могла бы еще жить… Ее могли бы спасти… она дышала… Но ее опустили в яму и придавили землей… Почему они сделали это?.. Их дочери, сестры, жены живут, радуются, дышат! А она, такая юная, такая красивая, должна лежать и томиться под белым крестом… Я знаю, что она жива! Знаю… Я слышу, она говорит: «Мама! За что меня убили? Мама, накажи моих палачей, моих убийц!» Накажу, моя крошечка, моя невинная голубка, моя радость! Я отомщу им за твою гибель! Будь покойна, радость моя, будь покойна… Ты должна была жить, а не их дети, их тщедушные, жалкие, болезненные дети! Так пусть же гибнут и они, пусть и они ложатся под белый крест, пусть и их давит земля! Я хочу! Я должна быть справедлива!
|
|
|
И с этими словами она с ужасной, блуждающей улыбкой заглянула мне в лицо.
Сомнений не было. Передо мною стояла безумная. Я ничего не поняла из ее бессмысленного лепета, но инстинктом почувствовала, что мне грозит смертельная опасность. Движимая чувством самоохраны, я сбросила ее руки с моих плеч и кинулась за рояль, в противоположный угол селюльки…
Тихий, торжествующий смех огласил крошечную комнатку… Сумасшедшая в три прыжка бросилась ко мне и схватила меня за горло… В углах ее рта клокотала розовая пена, глаза почти вылезли из орбит. Я сделала невероятное усилие и еще раз вывернулась из ее рук.
Тогда началась бешеная травля. Я бегала как безумная вокруг рояля, опрокинув табурет, попавшийся мне навстречу. Безумная гналась по пятам за мною, испуская от времени до времени какие-то дикие вопли и стоны. Я чувствовала, что от быстроты ног зависело мое спасение, и все скорее и скорее обегала рояль. Но мало-помалу усталость брала свое, ноги мои подкашивались, голова кружилась от непрерывного верчения в одну сторону… еще минута — и безумная настигнет меня и задушит своими костлявыми руками… Отчаяние придало мне силы. Я сделала невероятный скачок, опередила черную женщину и, бросившись к двери, выскочила из селюльки. В ту же минуту дикий вопль потряс все помещение селюлек. Такой же, но более тихий вопль раздался снизу, и в ту же минуту бледная как смерть Арно вбежала мимо меня в номер и бросилась к безумной.
— Дина! Дина! — рыдала она, схватив в объятия черную женщину. — Дина! Дина! Очнись, успокойся, голубка! Здесь только друзья твои!
При первых же звуках этого голоса безумная разом затихла и покорно прижалась к плечу Арно головою, точно ища защиты.
— Влассовская, — зашептала последняя, и я удивилась новому выражению ее лица — скорбному, молящему и растерянному, — она не причинила вам вреда, не правда ли?
— О, будьте покойны, mademoiselle! — отвечала я, еще еле держась на ногах от страха и робко косясь на черную женщину, застывшую без движения в объятиях классной дамы.
|
|
|
В ней ничего уже не было теперь ни зловещего, ни ужасного. Горящие до того, как уголья, глаза безумной как-то разом потухли и бессмысленно-тупо смотрели на меня… На губах играла улыбка, но уже не прежняя, страшная, а какая-то новая, жалкая, виноватая, почти детски-застенчивая улыбка… Она еще более осунулась и побледнела и стала еще более похожею на призрак…
М-lle Арно осторожно взяла ее под руку, и мы все трое вышли из селюлек.
Я тихо шла за ними. Уже поднимаясь по лестнице, Арно обернулась ко мне:
— Моя бедная сестра напугала вас!.. Простите ли вы ее, Люда?
Сестра? Так черная женщина оказывалась сестрою нашей m-lle Арно, нашей классной дамы!
— О, mademoiselle, — тихо произнесла я, — не беспокойтесь, все окончилось благополучно, слава Богу.
— О! — вздохнула Арно сокрушенно. — Я хлопочу не за нее… Ей нечего беспокоиться, она душевнобольная, Люда, и не понимает даже того, что вы теперь говорите… Три дня тому назад ее привезли сюда родственники, чтобы поместить в больницу… и я временно оставила ее у себя… Я просила об этом Maman, сказав, что она поражена тем тихим безумием, которое не приносит вреда… И это была правда, так как сегодняшний припадок случился с нею в первый раз со времени ее болезни. Я прошу вас, Люда, не говорить никому ни слова о случившемся… Вы ведь не захотите причинять мне зла? Ведь если княгиня узнает о том, как вас испугала моя несчастная сестра, весь гнев ее обрушится на меня. Я знаю, Люда, вы добрая девушка и исполните мою просьбу. В свою очередь я отплачу вам тем же… Вы не нуждаетесь в снисхождении, потому что безупречны в поведении и прилежании, но ваш друг Запольская… вы понимаете меня?..
— Будьте спокойны, mademoiselle, — поторопилась я успокоить ее, — никто ничего не узнает.
Мне стало жаль ее. Она была так жалка, так несчастна в эту минуту!
— О, какое это горе, mademoiselle! — произнесла я шепотом, сочувственно указав глазами на безумную, покорно поднимавшуюся теперь по лестнице об руку с сестрой.
|
|
|
— Вы можете говорить при ней вслух все, что угодно, — с печальной улыбкой сказала Арно, — она все равно не услышит вас и не поймет… О да, это ужасное несчастье! — помолчав с минуту, произнесла она снова. — Кто бы мог думать, что моя бедная Дина стала таким жалким, обездоленным существом! И как все это неожиданно и странно случилось… У нее была дочь, которую она боготворила. Она еще больше привязалась к девочке после смерти любимого мужа… Это был прелестный ребенок, Влассовская! Умненький, развитой, красивый… наша общая любимица и надежда. И вдруг она заболела тяжелой болезнью, требующей операции… Ей ее сделали, но слабый организм девочки не выдержал, и ребенок умер под ножом. Это ужасное несчастье повлияло на сестру, и она сошла с ума.
Я взглянула на безумную. Она шла по-прежнему тихо, едва передвигая ноги, и прежняя блуждающая улыбка виновности и приниженности играла на ее губах. Мне стало так нестерпимо смутно и горько на душе, что я поспешила уйти от них. В дверях дортуара я столкнулась с Вольской… Ее темно-серые глаза так и впились в меня с немым вопросом.
Я хотела пройти мимо, сделав вид, что не замечаю ее вопрошающего взгляда, но она властно взяла меня за руку и принудила остановиться.
— Ну, Люда, — не отрываясь от меня взглядом, сказала она, — скажи мне, лгала я или нет вчера ночью?
Не отвечать я не могла, а выдать тайну Арно мне не позволяла моя совесть, поэтому я смело посмотрела в глаза Анны и отвечала без запинки:
— Да, Вольская, ты права!.. Я также видела призрак…
ГЛАВА X
Скандинавская дева
Институтская жизнь кипела, шумела и бурлила событиями, правда, однообразными донельзя, но все же событиями, являвшимися в монотонном существовании воспитанниц.
Я никому ни полсловом не обмолвилась о тайне Арно. Подруги удовольствовались моим объяснением, что я видела то же, что и Вольская, после чего 17-й нумер был поголовно признан «страшным» и никто из воспитанниц не решался экзерсироваться в нем. Впрочем, это было недолго. Черная женщина не появлялась больше. Арно отправила свою сестру в больницу, и мало-помалу старое событие потеряло свой интерес, уступая более свежим и ярким впечатлениям.
Но оно не могло пройти бесследно, и последствия выразились в отношении к нам Арно. Она уже не придиралась так, как раньше, и, что было приятнее всего, вычеркнула Краснушке ее ноль за поведение и вновь записала Корбину на красную доску.
— Это для вас, Влассовская, только для вас! — шепнула она мне как-то.
Не скажу, чтобы поведение Арно было мне приятно: я довольно некрасиво, как казалось мне, покупала благополучие моим друзьям.
|
|
|
Между тем институтская жизнь обогатилась еще одним событием.
Однажды мы сидели за уроком рисования, который особенно любили за снисходительное к нам отношение старика учителя Львова, смотревшего сквозь пальцы на посторонние занятия во время его урока. Вдруг в класс как пуля влетела Миля Корбина с неистовым криком:
— Новенькая, новенькая, новенькая!
— Mademoiselle Корбина, — остановил ее учитель, — здесь не рынок-с и кричать как на рынке благовоспитанной барышне во время урока не годится. Умерьте пыл ваш!
— Ах, Александр Дмитриевич! — вскричала Миля, ничуть не смущенная его замечанием, благо дежурившей в этот день Кис-Кис не было в классе. — Я не могу! Эта новенькая совсем не то, что вы думаете! И… я больше ничего не скажу, пусть это будет сюрприз!
— Что ты мелешь, Милка! — вмешалась Лер.
— А вот увидите! Вот увидите! — кричала Корбина. — И все, все вы удивитесь! Все! Ах, какой сюрприз! Какая новость будет для всех вас!
— Госпожа Корбина, — снова повысил голос учитель, — потрудитесь сесть на ваше место и заняться вашей работой.
— Сейчас, сейчас, Александр Дмитриевич! — заторопилась девочка и с преувеличенным рвением набросилась на свой рисунок.
Дверь в класс широко распахнулась, и вошла Maman, со своим знаком кавалерственной дамы на плече, в сопровождении Кис-Кис и двух молодых девушек, в одной из которых я, несмотря на долгую разлуку, узнала Ирочку Трахтенберг, в другой — Нору — принцессу из серого дома.
— Вот вам и новость! Вот вам и сюрприз! — прошептала в восторге Милка, впиваясь глазами в вошедшую Нору.
Действительно, сюрприз вышел не на шутку, и мы разинули рты от удивления.
Принцесса из серого дома, таинственная белая девушка, поступала к нам в институт как самая заурядная новенькая!
На ней было надето то же белое платье или что-то похожее на него, воздушное и легкое, как облако. Две длинные белокурые косы, отливающие золотом, лежали на плечах новенькой. Ее большие прозрачно-синие глаза насмешливо щурились на нас, как и тогда из окна дома, в день нашего первого знакомства.
— Mes enfants, — произнесла Maman, слегка выдвигая вперед Нору, — прошу любить и жаловать вашу новую подругу. Вы, я уверена, подружитесь с нею, как вполне взрослые барышни. Mademoiselle Нора много путешествовала за границей и может рассказать вам кое-что очень интересное. N'est-ce pas, ma cherie,[17]вы поделитесь вашими впечатлениями с подругами? — обратилась к ней с улыбкой начальница.
— Avec grand plaisir, princesse![18] — поспешила ответить новенькая, умышленно, как показалось мне, избегая называть начальницу Maman, по-институтски.
— А-а! Все старые друзья! Но как они выросли! Боже мой! — хорошо знакомым мне, надменным голоском произнесла Ирочка Трахтенберг, которую нельзя было не признать сестрою новенькой благодаря их сходству.
Зеленоватые глаза Ирочки обежали весь класс быстрым взглядом и остановились на мне.
— Как вы изменились, как выровнялись и похорошели, милая Люда, за эти шесть лет, что я вас не видела, — произнесла она любезно, протягивая мне обе руки, затянутые в светлые лайковые перчатки.
Я встала и подошла к ней.
— Да-да, — с ласковой улыбкой подтвердила начальница, — Влассовская — это наша гордость. Она во всех отношениях блестяще оправдывает наши надежды, как лучшая ученица класса.
Я низко присела, опустив глаза, как это требовалось институтским этикетом.
Maman милостиво потрепала меня по щечке и произнесла, снова обращаясь к старшей из сестер Трахтенберг:
— Вы вполне можете поручить ей вашу сестру, Ирэн!
Последняя молча, в знак согласия, наклонила свою белокурую головку, в то время как Нора насмешливо вскинула на меня свои лукаво сощуренные глаза. О, она, как видно, и не нуждалась ни в чьем покровительстве — эта гордая красавица Нора!
Maman наклонилась было к ней с намерением перекрестить и поцеловать ее перед «сдачей» на руки классной даме, что она всегда проделывала со всеми новенькими, но ограничилась почему-то одним только поцелуем бледной и прозрачной щечки, подставленной ей Норой.
Потом, заглянув в два-три альбома с рисунками выпускных и найдя, что на одном из них нос пристроен слишком близко к уху, а на другом нога не имеет последнего пальца, Maman кивнула одним общим кивком учителю, Кис-Кис, нам и новенькой и, опираясь на руку Ирэн, вышла из класса.
Новенькая осталась одна перед лицом 40 девочек, подробно и настойчиво разглядывавших ее хрупкую, воздушную белую фигурку. Несколько секунд длилось молчание.
Мы были уже слишком взрослыми для того, чтобы приставать к вновь поступившей с вопросами, и слишком еще детьми, чтобы удержаться от подобного соблазна. Поэтому мы бесконечно обрадовались, когда звонок возвестил об окончании класса, и, позабыв о нашем достоинстве выпускных, мы все повскакивали с мест и окружили Нору.
— Вы родная сестра mademoiselle Ирэн? — начала Кира Дергунова, как самая решительная изо всех.
— Разумеется! — отвечала новенькая, в свою очередь пристально разглядывая черноглазую цыганочку Киру.
— Сколько вам лет? — подхватила за Дергуновой ее подруга Белка.
Новенькая чуть заметно, неуловимо улыбнулась.
— А как вы думаете сами, сколько? — спросила она.
— Вы знаете, Милка вас обожает! — послышался чей-то голос из толпы девочек.
— Кто? — не поняла новенькая.
— Корбина, Миля, — пояснила Иванова, — давно обожает, с той минуты, как в окне вас увидала… Вы разве не знаете?.. Только не увлекайтесь этим! Она вам живо изменит. Милка не отличается верностью. В прошлом году она обожала Александра Македонского, потом изменила ему для Сократа, потом обожала Кузьму Ивановича.
— Это учитель?
— Нет. Это старший повар. Он ужасно смешной и добрый… Всегда нам давал кочерыжки и морковь… Скоро он уедет в Сибирь, на родину… А вы откуда?
— Я родом из Стокгольма… Я шведка по отцу и француженка по матери… Я училась в Париже, в частном пансионе madame Ivette.
— А почему вы в белом?
— По привычке… У madame Ivette все девушки ходили в белом… Она находила это гигиеничным и подходящим. Белый цвет — символ невинности.
— Душка, прелесть, красавица! — молитвенно сложив ручки на груди, шептала Миля, не сводя глаз с новенькой.
— Милка, не подлизывайся, — крикнула Краснушка со своего места.
Она единственная из всего класса осталась сидеть на своей скамейке, старательно подтушевывая рисунок и делая вид, что не обращает ни малейшего внимания на новенькую.
— Ах, Запольская, ты с ума сошла! — вспыхнула, краснея до ушей, Миля.
Новенькая оглянулась на рыжую девочку, и лукавая улыбка скользнула по ее губам. Она бесцеремонно раздвинула окружавших ее институток и подошла к пюпитру Краснушки.
— Это ваш рисунок? — указала она на почти доконченную голову сатира, лежавшую перед Марусей.
— Мой! — резко отвечала Краснушка, и глаза ее с вызывающим выражением остановились на новенькой.
— Недурно, — похвалила та, — а только нос несколько крив и глаз один больше другого. Разве вы не видите сами?
Краснушка вспыхнула. Она считалась одною из лучших учениц у Львова и очень гордилась своей способностью к рисованию. И вдруг эта Бог знает откуда явившаяся новенькая открыто уличала ее рисунок в неправильности перед лицом всего класса!
Маруся была страшно самолюбива и горда. Она сердито захлопнула свой альбом и, дерзко уставившись в лицо новенькой загоревшимися глазами, проговорила резко:
— Я не нуждаюсь в указаниях. Мне их сделает учитель.
— Напрасно, — произнесла, улыбаясь своей тонкой улыбкой, Нора, — право, напрасно, mademoiselle… — она помедлила слегка, чтобы кто-нибудь из нас подсказал ей фамилию Краснушки, и, не дождавшись такой любезности, продолжала: — Я несколько сведуща в этом деле и могла бы быть вам полезной…
— А я говорю вам, что я не нуждаюсь в ваших уроках и прошу меня оставить в покое!
Лицо Краснушки мгновенно побледнело, как это всегда с ней бывало в минуты волнения и гнева. Нора не смутилась ни на секунду. Она чуть заметно пожала своими тонкими плечиками и произнесла, обращаясь ко всем нам:
— Какое несчастье, что в учебных заведениях России так мало уделяют внимания светскому воспитанию, — и затем, повернувшись ко мне, живо проговорила с любезной улыбкой: — Я ждала вас все время, отчего вы не пришли ко мне?
Я находилась в затруднительном положении, не зная, что отвечать.
— Ее не пускала Краснушка, — неожиданно выпалила Милка, всегда выскакивавшая невпопад.
Новенькая так и залилась своим серебристым смехом, делавшим ее прелестной.
— Как? Эта сердитая рыженькая художница не пускала вас ко мне? Но… ma belle, неужели у вас нет собственной воли?
Я смутилась. Не могла же я ей раскрыть мою душу в первый же час моего знакомства и признаться в том, что рыженькая художница — моя милая Маруся, самое дорогое, самое близкое для меня существо в институтских стенах, ради спокойствия которой я готова выносить все ее маленькие требования и капризы.
Вероятно, лицо мое было очень растерянно и глупо, потому что Нора снова рассмеялась и, взяв меня за руку, проговорила:
— Ну-ну, это не мое дело! Лучше познакомьте меня с вашими подругами. Вы слышали, о чем просила моя сестра Ирэн? Chaperonnez-moi donc, ma mignonne![19]
Я должна была исполнить ее желание и перезнакомила ее со всем классом. «Наши» смотрели на Нору Трахтенберг как на какое-то совсем особенное существо… Она резко отличалась от всех этих милых, простеньких девочек, гладко причесанных по институтскому правилу, в не совсем свежих передниках и со следами черных клякс на пальцах.
Новенькая была безукоризненно изящна и грациозна. Каждое движение ее было законченно и картинно. Мы не могли не заметить этого и не признать в ней отлично воспитанной великосветской барышни из вполне аристократического дома и невольно конфузились перед нею за наши грязные передники и выпачканные в чернилах пальцы.
Одна неугомонная Маруся не хотела «признать» новенькой. Лишь только прозвучал звонок, возвещавший начало следующего урока, и я вернулась на мое место, Краснушка приблизила ко мне почти вплотную побледневшее от гнева лицо и прошептала, задыхаясь от слез и злости:
— Если ты будешь говорить с нею, гулять в перемену или слушать ее хвастливое вранье, я тебе не друг больше, слышишь ли, не друг, Люда!
Я поспешила ее успокоить лаской и обещаниями исполнить ее просьбу.
Маруся успокоилась так же быстро, как и взволновалась, и только не отпускала меня от себя ни на минуту, боясь, чтобы Нора не завладела мною. В тот же вечер, в кругу трех-четырех из почитательниц ее таланта, Краснушка читала свою поэму, написанную во время урока истории под крышкой пюпитра. Поэма называлась «Скандинавская дева», и в ней безжалостно осмеивалась вновь поступившая Нора Трахтенберг.
ГЛАВА XI
|
|
|
