Нравственное обоснование прекрасного.

В целом, различная трактовка красоты воплотилась в трёх моделях, сущностные проявления которых будут неоднократно воспроизводиться в последующих культурах, развиваясь и обогащаясь. Так, в дорийском типе красоты очевидно стремление к утверждению героического проявления духа, мужественности, рациональной ясности, что трансформировалось в строгость, конструктивность, лаконичность, скупость в изобразительных средствах. В ионийском типе гармонии материализовалось женственное, лирическое, живописное начало, устремлённость к большей лёгкости, выразительности, отразившееся в изобилии мелких декоративных деталей и яркой окраске. Коринфская модель красоты тяготела к культу чувственности, утончённости, пышности, помпезности форм, внешней экспрессивности.

Необходимо сказать, что три основных типа художественного мировосприятия затрагивали не только сферу искусства, а пронизывали все грани жизнедеятельности античной культуры. Так, в эпоху Перикла, ионийская модель красоты реализовалась и в повседневном бытии, когда традиционные длинные туники стали заменять лёгкими прозрачными платьями с вырезом на груди и бёдрах. Шёлк, парча и кисея сменили шерстяные и льняные ткани. Возросло стремление к использованию разнообразных украшений: браслетов, ожерелий, перстней. Особой популярностью пользовались ароматические вещества. Усилился спрос на птиц с ярким, красочным оперением. Ионийское начало отразилось даже на военно-спортивной организации жизни. Вместо тяжело вооружённых воинов появились легко вооружённые, более подвижные мобильные. В спортивных играх наибольший интерес представляли выступающие не с силовыми видами, а участвующие в скачках, езде на колесницах, что представляло более богатое, динамичное, захватывающее зрелище.

Существует широко распространённая точка зрения, согласно которой греческая культура являла собой прежде всего культ телесного совершенства и духовная красота ещё не получала достойного признания. Действительно, в греческих скульптурах лица героев имперсональны, типизированы, внутренний мир кажется неразвитым, эмоционально неразработанным, вне конкретных психологических черт. Даже изображая человека в порыве движения, в состоянии сильно физического напряжения античная скульптура внешне бесстрастна. Такова знаменитая статуя Мирона “Дискобол”. Исключение составляет лишь искусство эллинистической эпохи. “Нет ничего более безликого, чем греческое искусство. Невозможно даже представить себе, чтобы Скопас и Лисипп изобразили самих себя... Никогда ещё не было искусства, которое бы уделяло такое исключительное внимание одной только ощупываемой глазом поверхности тел... Греки старательно избегали всего, что могло бы придать голове выражение чего-то внутреннего и духовного”.[6] Греческая классическая скульптура периода расцвета, полагал Э.Неизвестный, это высочайший пример монологического искусства. Эта скульптура изображает не человека, а только его плотское, физическое, тварное бытие. Но ведь человек целостный - не только высокоорганизованная плоть, но и сложные проблемы души. Монологический скульптурный человек - прекрасный немой.[7]

Но как понять тайну “прекрасного немого”? Во-первых, можно предположить, что бесстрастность, завершённость, замкнутость классического искусства связаны с желанием упорядочить человеческие ощущения, привести их к строгой, незыблемой форме с целью обретения надёжной точки опоры и создания гармоничного мира, противостоящего хаосу.

Во-вторых, античная культура в процессе своего существования выработала ряд таких близких по смыслу понятий, как “эвтюмия”, “атараксия”, “автаркия”, проливающих свет на специфику греческого понимания красоты. Сущностная характеристика этих понятий означает состояние душевного покоя, невозмутимости как высшей ценности бытия. Путь к бесстрастному, безмятежному мировосприятию, к личностной самодостаточности лежит через познание мира, преодоление страха, освобождение от тревог. В духе этой внутренней невозмутимости, незыблемости и формировалось античное понимание человеческой красоты, которое воспринимается как “монологическое”. И возможно, именно в этом смысле Периандр утверждал, что “безмолвие прекрасно”, а Ликофрон считал: “При благородном происхождении красота незрима”.[8] Известный специалист в области античного искусства Винкельман, обращая внимание на скульптурную группу “Лаокоон”, размышлял о том, что Лаокоон испытывает жесточайшие страдания, проистекающие из внешнего мира, но боль эта не проявляется ни в лице, нив позе героя: он мужественно, стоически переносит её. И подобно тому, как морская глубина вечно спокойна, как бы не бушевала поверхность, так и воплощённое в греческих фигурах обнаруживает, несмотря на все страсти, великую уравновешенную душу.[9] Можно отметить и тот факт, что тела многих греческих статуй необыкновенно одухотворены. Так, Роден написал об одной из античных скульптур: “Этот юношеский торс без головы радостнее улыбается свету и весне, чем могли бы это сделать глаза и губы”.[10]

В-третьих, пытаясь понять соотношение физической и духовной красоты, необходимо иметь в виду, что в основе системы воспитания многих полисов лежало понятие калокагатии, обозначающее гармонию внешних и внутренних качеств, физических и духовных способностей. Древние греки были убеждены, что, если ритм тела воспитывается атлетическими упражнениями, то ритм души - поэзией, танцами, музыкой. Высшая цель воспитания - сделать душу и тело музыкальными, подчинившись звучанию мирового целого. Гармоничный человек должен ощущать верный ритм во всём - в пении, игре, танцах, речи, жестах, мыслях, поступках.

Формирование духовно развитой личности было одним из наиболее влиятельных направлений античной культуры. Многие философы целенаправленно разрабатывали пути внутреннего совершенствования человека. В иерархии общезначимых ценностей Пифагор первое место отводил красоте, которая, по его мнению, открывается далеко не всем. Она доступна только человеку, который одержал победу над страстями и ведёт правильный образ жизни. Пифагор проповедовал чистоту не только телесную, но и душевную. Чем нравственно чище человек, тем ближе к божеству. Счастье понималось как спокойная совесть. С точки зрения общечеловеческой духовности Пифагор критиковал мифологию, считая, что из неё нельзя извлечь никаких нравственных выводов, так как боги, богини, герои, нимфы очень часто целью своего бытия полагают животную чувственность. Даже в мифе о Психее (душе) эта частица божества наделена плотью пылкой и сладострастной женщины.

Сократ сущность человеческой жизни усматривал в возделывании души. Истинные ценности не те, что связаны с вещами внешними, телесными, а с внутренними сокровищами. Счастье проистекает не из тела или чего-то внешнего, а из души. Гармония внутреннего мира приносит подлинное счастье.

О нравственной чистоте граждан заботился и Платон. Он считал вполне оправданным запретить изображать пороки, уродливые проявления общественной жизни в искусстве. В “Пире” Платон устами Сократа описывает ступени духовного подъёма: он начинается в ранней юности с восхищения физической красотой отдельного человека, которая побуждает любящего произносить благородные речи, затем истинный ученик Эрота обнаружит, что красота одного тела сходна с красотой другого. Он возлюбит эту красоту во всех, поймёт, что она у всех одинакова. В результате привязанность к одному человеку ослабевает. Это, конечно, не означает, что он способен на неразборчивые любовные связи с каждым встречным. Это означает, что в человеке формируется чувство прекрасного. Теперь он способен замечать красоту души и ценит её больше, чем красоту тела. Он видит красоту души, даже если она пребывает не в столь цветущем теле. Эта та ступень на которой Эрот становится воспитателем для другого и порождает речи, которые делают юношей лучше. Он в состоянии оценить красоту поступков и законов, увидит, что всё прекрасное родственно между собой. Процесс обобщения видимой для каждого красоты отдельного тела в идею “прекрасного” становится целью описания ступенчатого постижения Эрота. Процесс этот завершается познанием красоты всех наук. Отныне любящий освобождён от цепей любви, которыми он был прикован к отдельному человеку, либо к отдельному избранному им виду деятельности. Он обращён к “открытому морю красоты”, пока, наконец, пройдя через все ступени познания, не узрит божественную красоту в чистом виде, освобождённую от всех частностей.[11]

Платон противопоставляет “многим прекрасным наукам” единственное знание, предмет которого - сама красота. Науки прекрасны не в том смысле, в котором ещё недавно говорили о них. В понимании Платона, все науки обладают собственной, особой красотой, своим значением и смыслом. Однако познание красоты отдельных людей и предметов должно завершаться познанием сущности прекрасного. Это звучит непривычно, если понимать красоту лишь в обычном смысле. Но Платон предостерегает от такого понимания прекрасного. Лишь постоянно созерцая вечную красоту, мы можем сказать, что живём истинной жизнью, - так считает Платон. Речь идёт не об отдельном моменте экстаза, испытываемом при виде прекрасного. Лишь вся жизнь человека, направленная на эту цель, в состоянии удовлетворить требованиям Платона. При этом, отнюдь не имеется в виду нескончаемое пространство прекрасного, оторванное от действительности. “Самое прекрасное” или “божественно прекрасное”, как его называет Платон, в его понимании не отличается существенно от Блага, о котором он говорит. Прекрасное и Благо - два тесно связанных между собой аспекта одной и той же действительности. Их объединяет греческая языковая традиция, называющая наивысшую добродетель человека “прекрасной и благостной” (kalokagathia). В этом “прекрасном и благостном” усматривался высший принцип человеческих желаний и поступков, последняя побудительная причина, обусловленная внутренней потребностью, которая служит импульсом для развития природы. Ибо для Платона существует полная гармония между нравственным и физическим космосом.

Уже в речах первых ораторов диалога “Пир” подчёркивается свойственное Эроту стремление к нравственной красоте, благопристойность любящего и его желание сделать любимого совершенным. Благодаря этому Эрот втянут в нравственную структуру человеческого общества. Диотима, описывая ступенчатое постижение красоты, тоже говорит о “благородных речах”, порождаемых на низшей ступени любовью к прекрасному телу. При этом она имеет в виду суждения, в которых выражается понимание высокого, идеального, почитаемого. Прекрасные занятия и науки на следующей ступени решают не только художественные задачи, но и ориентированы на Благо, совершенство, разумность во всех областях человеческой деятельности. Таким образом, ступенчатое постижение мира позволяет нам понять, что прекрасное - это не отдельный луч, освещающий лишь некоторые точки видимого мира. Прекрасное - это всеобъемлющее стремление к Благу и Совершенству. Чем выше мы поднимаемся по этим ступеням, тем шире простирается перед нашим взором картина этой всепорождающей силы, тем сильнее становится в нас потребность увидеть эту красоту в чистом виде, считая её побудительной силой всего живого. Описанное Платоном освобождение общей идеи прекрасного от отдельных её проявлений практически не ведёт к освобождению познающего мир от самого мира. Этот процесс должен научить человека понимать значение этого принципа в действительности и сознательно руководствоваться им в собственной жизни. Ибо то, что он нашёл во внешнем мире как общезначимую причину бытия, он обнаруживает и в себе самом в виде собственной сущности в наивысшей концентрации духа. Смысл ступенчатого постижения прекрасного, о котором говорит Платон, - формирование истинной человеческой натуры из сырья, каким является отдельный индивидуум, ориентация личности на вечное в нас. То сияние, которое окружает эту невидимую цель в изображении Платоном “прекрасного”, исходит из внутреннего света, свойственного духу человека.

Демокрит также усматривал цель человеческого бытия в наслаждении прекрасным. Счастье - не в богатстве, не в золоте, не в количестве рабов. Счастье - в душе. Если у животных главное - их телесная природа, то у человека - душевный склад. Диоген полагал, что подлинную свободу и гармонию обретает лишь тот, кто свободен от наибольшего числа потребностей. Однако нередко человек оказывается рабом страстей и общественного мнения. Путь к освобождению лежит через “аскезу”, то есть усилие, тренировку души и тела для того, чтобы противостоять невзгодам, плотским влечениям, вырабатывая презрение к наслаждениям. В этом же направлении развивалось учение стоиков. Мудрец, заботясь о Логосе и его чистоте, не должен допускать даже рождение страстей в своём сердце, возмущающих гармонию души. Это и есть “апатия” стоиков как стремление к бесстрастности, бесстрашию и подлинному счастью. Один из важнейших путей гармонизации стоики видели в стремлении к единству. Едины люди, едины все живые существа, едина природа, души и боги. Высшая цель людей - преодолеть всё то, что их разъединяет: этнические, расовые, социальные, государственные барьеры и слиться в космическое братство.

Знаменательно, что и древнегреческая поэзия утверждала значимость внутренней красоты, разоблачала блеск внешней гармонии, скрывающей низость, ничтожество, убогость. Несмотря на то, что в целом у Гомера отсутствует глубина в изображении внутреннего мира героев и поражает некая однолинейность человеческих поступков, а красота носит скорее предметный, телесный характер, всё же сила духовного время от времени просвечивает сквозь телесную целесообразность гомеровской Вселенной. Об этом свидетельствует довольно яркий эпизод с собакой Одиссея Аргусом, которая и через двадцать лет узнала своего хозяина и тут же после встречи с ним умерла. Дряхлая, больная, едва живая, всеми забытая, она оценивается как прекрасная. Несомненно, что в данном случае красота Аргуса сопряжена не с энергией молодости, силой, ловкостью, но с верностью, поразительной преданностью Одиссею, то есть импонирует как раз глубоко внутренними качествами. Эта трогательная, многолетняя привязанность вызывает у него даже слёзы.

Стремление к нравственной, духовной красоте усиливается в лирической поэзии. Об этом говорят многие строки: “Деньги для нас, для людей, - это потеря ума”, “Сытость чрезмерная больше людей погубила, чем голод, - тех, кто богатством своим тщился судьбу превзойти” (Феогнид), “Если ты не к доброй, а к звонкой славе жадно льнёшь, друзей отметаешь дерзко, - горько мне” (Сапфо). Известный философ, ученик Диогена Кратет Фиванский посвящает аргументации приоритета духовного такие строки:

Зная, что смертным родился, старайся питать свою душу

Сладостью мудрых речей, не в еде для души ведь отрада...

Только с собой и унёс я, что ум мой познал и что музы

Дали прекрасного мне; все ж прочие блага остались.[12]

Эти и многие другие примеры свидетельствуют о глубоком внимании к красоте не только внешней, телесной, вещной, но и внутренней, духовной.