IV. Возможность интерпретации символических действий: принесение присяги на верность и общественность

Понятие общественности именно в течение последних лет все более широко используется в исторической науке.

Как в принципе, так и конкретно для исследования празднеств принесения присяги на верность целесообразно понимать общественность не как действующее лицо, а как пространство, которое формируется посредством коммуникации. Исходя из этой перспективы, необходимо проанализировать, как изменяющиеся структуры общественной коммуникации влияли на празднества принесения присяги на верность в XIX веке.

Во влиятельном исследовании об изменении структуры общественности Юрген Хабермас различал два типа общественности, исторически следующих друг за другом. Его тезис, что только лишь тип "гражданской общественности" маркирует социологически конкретную сферу политической коммуникации, в то время как исторически предшествовавшую этому типу "представительную общественность" следует понимать только как изображение господства государя над народом и только лишь как признак статуса, был в значительной мере опровергнут новыми исследованиями[11]. Тем не менее, эти исследования также еще ориентируются на разграничение, сделанное Хабермасом. Так, например, Й. Паульманн в исследовании встреч европейских монархов указывает на то, что "представительная общественность" продолжала действовать в XIX веке, являясь важной сферой политической коммуникации[12].

Хотя его тезис о том, что в это время сохранялись монархические ритуалы и династический церемониал, достаточно убедителен, тем не менее встает вопрос, имеет ли тогда смысл описание с помощью категорий Хабермаса. Если предположить, что "представительную общественность" можно рассматривать как сферу политической коммуникации, так же как "гражданская общественность" содержит в себе представительные элементы, то строгое разграничение между двумя типами исчезает. Тогда кажется более убедительным сначала изучить общественность эмпирическим путем, а затем обратиться к коммуникативным структурам, которые там можно найти[13].

В диахроническом плане принесение присяги на верность показывает скорее не линейные структурные изменения общественности, а многоплановые изменения структур коммуникации в общественном пространстве. Еще в конце XVIII в. общественность, которая участвовала в  принесении присяги, большей частью была “окказиональной общественностью”. Это понятие, введенное литературоведом Б. Тумом для форм средневековой общественности, имеет в виду “реальное отношение специфических действующих лиц в конкретной ситуации, которое в большинстве случаев выражалось в прямом участии”. В маленьких государствах, таких как Липпе, этот тип можно ясно видеть на состоявшемся в 1790 г. принесении присяги Леопольду I. Напротив, в более крупных государствах, таких как Пруссия, уже в XVIII в. победила практика централизованных празднеств.

Здесь все больший вес приобретало изображение в средствах информации, описание празднеств в газетах.

В целом последние работы об истории прессы и средств информации подчеркивают растущую управляющую силу средств информации. Она усиливалась в той мере, в какой политическая ежедневная пресса в XIX в. создавала собственные структуры. Чем больше становилась автономия и вес прессы, тем меньшее значение имела “окказиональная общественность”. Принесение присяги как общественное пространство, которое в большой мере определялось формами “символики присутствия”, все больше попадало под давление “дискурсивной символики”, которая победила в печатных средствах информации. Здесь видно, как пространство политической коммуникации с помощью средств информации расширилось за рамки конкретных мест и участников; оно включало большое число читателей. Коммуникативное пространство, реализующееся в принесении присяги на верность, расширилось и одновременно сделало возможным дискурсивное отражение символических действий во время празднеств.

Это вело к изменению и самих ритуалов. Так, в 1861 г. в Пруссии уже перед вступлением на престол Вильгельма I возник ожесточенный спор между консервативными и либеральными газетами, совместима ли та присяга на верность, какую сначала хотел Вильгельм, с конституцией, а затем обсуждалось политическое значение празднования коронации, форма которого возникла на основе компромисса. Спор вокруг "вопроса о принесении присяги на верность" возник, так как Вильгельм настаивал на принесении присяги на верность, а его скорее либеральные министры, напротив, отвергали ее как противоречащую конституции.

В качестве компромисса министры предлагали монарху празднество коронации.

Несмотря на то, что Вильгельм настаивал на праве требовать принесения присяги на верность, в конце концов он согласился с предложением. Одновременно в газетах обсуждалось, какое политическое значение следует придавать празднеству принесения присяги на верность и соответственно коронации. В то время, как принесение присяги на верность и коронация широко обсуждались уже во время подготовки, после того, как коронация состоялась, дискуссии стали еще острее.

Теперь символические действия в ритуале коронации стали событием политической важности в прессе.

Если обобщить аргументацию, то сначала можно выделить две противоположных интерпретации. Либеральная пресса указывала на достижения конституционного государства, замечательным выражением которых были яркие торжества. При этом ставка делалась не только на постепенную либерализацию внутри прусской конституционной монархии, но и на долгожданное национальное государство. Таким образом, "единство" и "свободу" связывали с судьбой прусского трона. Например, Густав Фрайтаг комментировал коронацию Вильгельма I в Кенигсберге в своем издании «Гренцботе». Как для либерального автора "коронация с государственно-правовой точки зрения” была для него “совершенно бессмысленным актом". "Относительно этого, конечно, не обманывается никто, кто намеренно не хочет быть обманутым", писал он 27 октября из Берлина. Он еще находился под впечатлением торжественного въезда, и ему казалось, что прошедшая там инсценировка оставляет ясное впечатление. Вильгельм со смертью Фридриха Вильгельма IV стал законным  монархом, и прусское население выразило "обязательства верности и послушания, которые страна должна оказывать королю" принесением присяги депутатами ландтага. Тем самым коронации придавалось лишь "неофициальное значение". В то время как важный государственно-правовой акт принесения присяги, осуществленный 14 января 1861 депутатами ландтага, проходил "без ненужной роскоши в самой будничной и краткой форме", " при менее важном акте коронации королевская власть показала себя в полном блеске", что, по мнению Фрайтага, было правильным. Хотя "народный характер" празднества коронации проявился бы еще лучше, если бы "церемониал в Кенигсберге был менее раболепным", в целом коронацию все же нужно оценивать как "победу конституционного государства над феодальноабсолютистскими развалинами"[14].

Напротив, консервативные комментаторы видели божью милость, подтвержденную в своей исторической традиции. Здесь конституция рассматривалась только как временное явление, а ритуал коронации как могущественная демонстрация монархии. Уже в день коронации статья, вышедшая в газете «Кройццайтунг», стремилась убедить читателей в том, что хотя они и отдалены "пространственно", однако "в душе вместе перед алтарем", чтобы быть свидетелями коронации монарха милостью божьей. Коронация – это не "пустая церемония", а "наиболее подходящее символическое изображение старого прусского государственного права и инвеституры милостью божьей", подчеркивающее историческую непрерывность монархического государства. Далее она является "самым недвусмысленным и уничтожающим протестом против всех, кто стремится сделать прусскую королевскую власть зависимой от всеобщего избирательного права и изгнать из сознания прусского народа неотъемлемые права короны" [15].

Уже в празднестве коронации 1861 г. намечается развитие, которое И.

Халл описала для монархических ритуалов при Вильгельме II. По ее мнению, они характеризуются двумя особенностями: с одной стороны, попыткой монархически настроенных, прогосударственных сил сохранить статус кво, и, с другой стороны, политически мотивированной, противоположной интерпретацией ритуалов в обществе. Если, с одной стороны, ритуал понимался как идеологическое средство интеграции, которое должно было обеспечить собственное общественное и политическое положение, то, с другой стороны, возможность интерпретации символических действий способствовала критическому восприятию, которое могло не соответствовать идеологической цели[16]. Изменение системы в 1918 г. маркировало конец монархического господства в Германии, однако, как видим, консенсус относительно распространенного политического ритуала был разрушен раньше.