Глава 1. Эволюция образа России во Франции в XVIII веке

 

Российско-французские отношения уходят своими корнями в далекое прошлое. Еще в середине XI века Анна Киевская, дочь Ярослава Мудрого, выйдя замуж за Генриха I, стала королевой Франции, а после его смерти осуществляла регентство и управляла французским государством. Но до ХVШ века российско - французские контакты не затрагивали широких слоев общества.

С целью изучения процесса формирования образа России во Франции в XVIII веке рассмотрим ряд наиболее показательных (с нашей точки зрения) в этом отношении эпизодов: реакция французского общественного мнения на эпоху правления в России просвещенной государыни Екатерины II, в частности, на ее «Наказ…» Уложенной комиссии 1768 года, восприятие Францией России в эпоху Французской революции 1789-1794 гг., а также образ России в общественном мнении Франции в период Итальянского похода Суворова 1799 года. В данном случае эти сюжеты рассмотрены с точки зрения мнения о происходивших событиях наиболее просвещенных людей времени, представителей высшего общества: мыслителей, философов, дипломатов, - а также французской прессы. При анализе последнего сюжета, посвященного отношениям сторон и восприятию России во Франции в период Итальянского похода Суворова, были задействованы материалы французской прессы.

Россия по большому счету впервые привлекла к себе взоры Европы при Петре I. В 1717 г., когда Петр I подписал верительные грамоты первого русского посла во Франции, были установлены дипломатические отношения между этими двумя странами. С тех пор Франция неизменно являлась одним из важнейших европейских партнеров России, а российско-французские отношения во многом определяли обстановку в Европе и в мире.

Допетровская Россия, несмотря на российско-французские контакты в предыдущие века, в целом была для европейцев далекой, экзотической страной, как Китай или Япония. Тем большим было изумление, когда на восточных границах континента вдруг возникла гигантская империя, властно заявившая о своих притязаниях на статус великой европейской державы. Разгром “непобедимой” Швеции, русское вмешательство в дела Польши и Германии требовали осмысления. Тем временем во Франции уже начинался «Век Просвещения». Просветители и взяли на себя задачу оценить «русский феномен».

В основном их оценка была положительной. Вольтер, Дидро видели в исторических судьбах России подтверждение своего видения прогресса, связанного с успехами просвещения и реформаторской деятельностью «монархов-философов». Петр I и Екатерина II ставились в пример другим самодержцам в качестве образца «просвещенных правителей», правильно понимающих свою миссию. Конечно, здесь сказывалось крайне слабое знание упомянутыми философами подлинной российской действительности. Они замечали лишь увитую лаврами военных побед «витрину» империи, не вникая в подробности ее внутренней жизни. Также в восприятии просветителями современной им России было немало нюансов, о которых будет сказано ниже в процессе более подробного рассмотрения позиции Вольтера и некоторых других представителей высшего общества Франции того времени.

Изучая то, как формировался образ России во Франции в период царствования просвещенных монархов, прежде всего Екатерины II, необходимо рассмотреть, какие оклики во французском обществе того времени породил «Наказ…» императрицы Уложенной комиссии 1768 г. Первоначально он вызывал восторг во французском общественном мнении. Французские корреспонденты императрицы первыми были посвящены в ее творческие планы и узнали о «Наказе…» задолго до его обнародования. В июле 1766 года Екатерина говорила Вольтеру, что работает над «большим наказом комитету, который займется переделкой наших законов». Процитированный ею в данном письме фрагмент о веротерпимости привел Вольтера в восторг: он назвал российскую императрицу «самой яркой звездой Севера». (Здесь будет уместно сказать о том, что географически Россия всегда ассоциировалась у французов с Севером, что объяснимо, так как сама Франция находится на юго-западе Европы). Сочинение императрицы стало частью русского миража, заворожившего многие умы надеждами на глубокие преобразования в пробуждающейся России, и во Франции эхо Наказа прозвучало особенно отчетливо.

Однако официально данное сочинение Екатерины в этой стране было запрещено. Сама императрица оказалась не столько возмущена, сколько польщена тем, что ее труд разделил участь «философских сочинений». Французская цензура поставила ее в один ряд с Ж.-Ж. Руссо, Д. Дидро, Ш. Л. Монтескье и другими властителями умов. Императрица охотно делилась этой новостью о запрете со своими корреспондентами. Вот что написал Екатерине Вольтер в своем письме от 30 октября 1769 года: «знаю… что от французов его («Наказ…) следует скрывать; это - слишком сильный упрек нашей старой, смешной и варварской судебной системе». В другом письме к Екатерине восхищенный «Наказом…» Вольтер продолжил несколько преувеличенно и уничижительно критиковать порядки, существующие на его родине, прибегая к некоторым историческим аналогиям в изобразительно-выразительных целях: «я прочел, что в одной западной стране, именуемой страной велхов (lревнее варварское племя, проживавшее на нынешней территории Восточной Европы), правительство запретило ввоз самой лучшей, самой достойной книги. Словом, что впредь не дозволено перевозить через границу идеи возвышенного и мудрого «Наказа…», под которым стоит подпись Екатерины. Я не мог поверить этому. Столь варварская выходка казалась мне слишком абсурдной». «Один голландский издатель печатает этот «Наказ…», - продолжал Вольтер, - который должен был бы стать руководством для всех королей и для всех судов в мире. Книгу дают прочесть какому-то жалкому цензору, словно это обычная книга, словно любой парижский бездельник вправе судить о приказах государыни опять я среди велхов! Дышу их воздухом! Вынужден говорить на их языке! Нет, даже в империи Мустафы не совершили бы столь глупой бестактности. Мадам, я всего лишь в миле от границы с велхами, но не хочу умирать среди них. Их последняя выходка вынудит меня, в конце концов, предпочесть умеренный климат Таганрога. Прежде, чем кончить письмо, перечитываю «Наказ.»: «Правление должно быть таким, чтобы один гражданин мог не опасаться другого гражданина, но чтобы все боялись законов. Запрещать законами следует лишь то, что может быть вредно каждому в отдельности или обществу в целом.» Так вот они, божественные заповеди, каких не захотели услышать велхи! Они заслуживают.они заслуживают они заслуживают то, что имеют!».

Рассмотрим мнения о «Наказе», которые выражают различные издатели, дипломаты, представители французского высшего общества второй половины XVIII века. Парижский издатель Грассе, например, ставит в заслугу Екатерине II то, что она, по его мнению, перешла от сочинения отдельных законов к строительству целостной «законодательной системы», охватывающей «все стороны жизни», основанной на «справедливости» и направленной на ослабление деспотизма. Он подчеркивал совещательный характер законодательной инициативы императрицы, ссылаясь на слова из «Наказа.»: «при выработке законов надо следовать духу нации и учитывать мнение самой нации». Грассе также обращал внимание читателя на то, что «главными и бесценными целями законов» в «Наказе.» провозглашены свобода и безопасность граждан: «законы должны стремиться к тому, чтобы жизнь, честь и собственность стали столь же незыблемыми, как и государственный строй». Особенно высоко оценивалась Грассе гуманность предложенного в Наказе уголовного законодательства.

А вот министр внешней политики Дюк Дегилион выразил свое «величайшее удивление» наказом по той причине, что, как это впоследствии было изложено Хотинским в письме к Панину, «по содержанию онаго должно положить, что Ея Императорское Величество много и с плодом читать изволила». Вряд ли такое мнение о «Наказе.» можно считать во всех аспектах лестным. С одной стороны, безусловно, «Наказ.» был трудом высокоинтеллектуальным, и рекомендовал императрицу Всероссийскую Екатерину II как просвещенную государыню, досконально знакомую с сочинениями таких французских просветителей, как Ж.-Ж. Руссо, Д. Дидро, Ш. Л. Монтескье. Это в той или иной мере формировало представление о России как о стране, в которой, во всяком случае, представители высшего сословия, тем более, монархи, являются людьми высокообразованными. Но, с другой стороны, в словах автора чувствуется и неподдельное изумление высокой образованностью представителя той нации, которую еще совсем недавно французы склонны были считать нацией «северных варваров», для которых интерес к чтению, по меньшей мере, удивителен. (Однако, приводя аргументы такого рода, не следует забывать и о том, что русская императрица была немкой по рождению). И все же в беседах французского министра (Дегилиона) с российским поверенным в делах это должно было звучать как комплимент, причем такого рода комплименты в данной ситуации, разумеется, были неизбежны.

Вполне возможно, что в парижских салонах обсуждение книги было менее лицеприятным. Восстановить звучавшие там неформальные суждения сегодня, разумеется, довольно-таки сложно. Слабый их отголосок дошел до нас через Вольтера. В апреле 1769 года он признавался поэту и драматургу Сорену, что лишь с подсказки госпожи Дю Деффан разглядел компилятивный характер «Наказа.», который ранее приводил его в неописуемое восхищение: «Вы меня уязвили. Я перечитал «Дух законов» (сочинение Монтескье) и совершенно разделяю мнение мадам Дю Деффан, что это всего лишь «дух законов». Таким образом, Вольтер уже после времени усматривает также и декларативный характер «Наказа.», что волей-неволей внушает опасения насчет того, что провозглашенные в «Наказе.» идеи будут воплощены на практике.

Оживленно «Наказ.» обсуждался также и во франкоязычной прессе, хотя ее нельзя считать выражением чисто французского общественного мнения - большая часть этих газет выходила за пределами Франции.

Анонимные журналисты в своих оценках «Наказа.» были свободнее, чем личные корреспонденты императрицы или дипломаты. И в их статьях порой звучал скептицизм, свойственный эпохе. Кем бы ни был автор, монархом или простолюдином, публикуя книгу, он выносил свой труд на публичный суд и должен был выслушать приговор. Впрочем, суд мог проявить великодушие и снисходительность, тем более что речь шла о далеком «варварском» народе: «Как бы ни оценивали эту книгу, она все же служит доказательством прогресса философии на Севере. Законы, которые российская императрица дарует своему народу, не продиктованы необходимостью. Они обязаны только ее милосердию и человечности», - писал «Mercure de France». «Gazette de deux Ponts» вторила ему почти в тех же выражениях: «Наконец-то рассеялся мрак невежества, столь долго нависавший над Севером. Варварские законы, порожденные веками варварства, должны наконец уступить место новым, продиктованным гуманностью». Совершенно очевидно, что во Франции Россию считают цивилизацией совершенно иной специфики, о чем, в частности, свидетельствует следующее замечание: «У каждой нации особые законы, они соответствуют ее нравам и обычаям, ее государственному устройству, - соглашался автор «Mercure». - Если эти законы не кажутся нам лучшими из лучших, то, по крайней мере, можно предположить, что именно они подходят для данной нации, и не иностранцам судить о них».

Gazette сочла нужным пересказать отдельные статьи «Наказа.», привлекая к ним особое внимание читателя. В числе первых оказалась статья 9, где говорилось о единоличном характере власти в России. Видимо, в глазах автора Gazette она наиболее полно отражала своеобразие политического строя России и вытекавшие из него особенности российского законотворчества. Чтобы примирить читателя, привычного к дискуссиям о «фундаментальных законах», «прерогативах монарха» и способах «разделения властей», со столь жесткой формулировкой абсолютной власти, «Gazette» ссылалась на позаимствованные Екатериной у Ш. Л. Монтескье статьи 45-54 и 56 о различиях между народами, а затем цитировала 520-ю статью, которая, по словам автора заметки, хоть и «содержала общую истину, но в устах монарха приобретала особое величие». Имеется в виду признание императрицы в том, что это не народы созданы для государей, а государи для своих народов. Это помогло смягчить мнение читателя о царящем в России произволе и создать вокруг автора «Наказа.» ореол просвещенного законодателя, не чуждого идее суверенитета нации.

«Journal encyclopedique», начав свои рассуждения с картины рабства «восточных народов, томящихся под игом деспотизма», и подчеркивая совершенное Екатериной «благодеяние», провел скрытое сравнение России с Францией, которое было явно не в пользу последней: «Едва лишь свет наук и факел искусств угасли там, где они столь долго пылали, как они вспыхнули в другой стране и просветили народы, погруженные ранее в сумрак невежества. Здесь счастливые народы выпали из лона свободы и впали в позор рабства. А вдали отсюда порабощенные народы навсегда приняли форму свободного правления и его законы. Обратим внимание на слово «навсегда»: очевидно, журналист воспринимал «Наказ.» не как «инструкцию», по которой должно было строиться новое российское законодательство, а как уже готовый и введенный в действие кодекс.

Не стоит забывать также о том, что, раз существовал «Наказ уложенной комиссии.», то он предполагал активную деятельность самой Уложенной комиссии, и западное общественное мнение проявляло также значительный интерес к этому аспекту российской общественно-политической жизни. И, если благодаря «Наказу.» Россия на время снискала славу страны, в которой просвещение возобладало над восточным деспотизмом, то ситуация, сложившаяся в России с самой Уложенной комиссией, играла, безусловно, негативную роль в формировании образа России во Франции. Вот, например, что Н. К. Хотинский в июне 1771 года сообщает в письме графу Н. И. Панину, описывая свою беседу в одном из светских салонов с представителем французского высшего общества А. Эгильоном: Хотинский вынужден был сказать французу, что «многие из съехавшийся провинциальных депутатов, которыя над тем трудились, случились люди военно-служащия, то по причине родившейся войны принуждены они были ехать в армии, от чего и работа та поутихла». Вряд ли такие объяснения могли казаться вполне правдоподобными. 

Общение Екатерины II с французскими просветителями, безусловно, сыграло большую роль в формировании образа России во Франции. Мнения, высказываемые ими в собственных сочинениях и на страницах французских газет, пробуждали интерес к России у значительной части французской интеллигенции. В результате посещавшие Россию философы, писатели и журналисты постепенно заинтересовались самыми разными аспектами русской жизни. Особый интерес для западноевропейских и, в частности, французских наблюдателей представляла русская православная церковь. Духовенство, по наблюдениям многих французов, таких как биограф Екатерины II Руссе де Мисси, путешественник Анри Дешизо, в результате реформ Петра I преобразилось, теперь в его среде иностранцы могли встретить образованных людей и вести с ними серьезные беседы. Анри Дешизо высоко оценил то, что теперь путешественникам, желавшим присутствовать на богослужениях, не чинили препятствий и позволяли войти в храм, благодаря чему приезжие смогли оценить церковное пение и пышность праздничных церемоний. Эти нововведения формировали представление о России как о стране, открытой внешним контактам, дружественной к тем, кто проявлял к ней интерес. В результате в сочинениях французских мемуаристов, побывавших в России в царствование Анны Иоанновны, образ русской церкви в целом позитивен. В основном авторы равнодушны к вопросам сугубо богословским, и уделяет свое внимание, прежде всего, внешней, обрядовой стороне, восхищаются сокровищами русского церковного искусства, церковной архитектурой. На Дешизо очень сильное впечатление произвела Александрово-Невская лавра, которую он назвал «великолепной», «превосходной».

Но были и исключения. Янсенист Жак Жюбе, напротив, достаточно негативно относится к русской православной церкви и открыто пишет об этом в своих мемуарах даже несмотря на то, что именно ему было поручено подготовить почву для сближения французской и русской церквей. Воплощением русского высшего общества служит для Жюбе Феофан Прокопович - пьяница, обжора и развратник, его характеристики Жюбе и переносит на все русское православное духовенство. Русских Жюбе называет крещеными язычниками, а обряды их «смешанными, нечистыми». Объясняет он это русским национальным характером. Предаваясь с животным неистовствам плотским удовольствиям, пишет Жюбе, русские испокон веков жили лишь сегодняшним днем и помышляли только о себе. Лживые и льстивые в отношениях с сильными, жестокие в отношениях со слабыми, русские порочны и суеверны, а набожны лишь для видимости. А причину такого характера русских Жюбе видит в «разлаженном» устройстве общества, где государи страшатся переворотов, народ отличается непостоянством, а церковь рабски зависит от непрочной светской власти.

Жак Жюбе был не одинок в негативном восприятии русской церкви. «Путешествие в Сибирь» Шаппа д’Отроша произвело эффект разорвавшейся бомбы: указав на неблагополучие русского общества, Шапп тем самым опроверг просветительский миф о России. Церковь, пишет он, не препятствует деспотизму и не смягчает его, эволюция русского общества сводится лишь к смене одного деспотического режима другим, еще более кровавым, и дочь Петра ничем не лучше других тиранов, правящих Россией. Попы составляют «корпорацию презренных рабов», живущих за счет платы, собираемой с верующих. Положение священнослужителей, их зависимость от светского правителя, стоящего во главе церкви, не отличается от положения остальных сословий, а народ, который «привязан к греческой религии до фанатизма», слепо повинуется государям-тиранам. И бездна пролегает не только между народом и аристократией, но и между европеизированным дворянством и реакционной национальной церковью.

Мысли Шаппа подхватил дипломат Корберон, но несколько пересмотрел их. По его мнению, петровские реформы не разделили русское общество на европеизированное дворянство и отсталый народ, они вообще ничего не изменили. Греческая церковь была для русских «источником беспримерного развращения». Однако, обуздав свое духовенство, Петр уничтожил единственный способ управления простым народом. Русский начинает действовать, лишь если ему «посулили награду или пригрозили наказанием», и невозможно внушить моральные принципы людям столь грубым.

Некоторые французские мемуаристы высказывают убеждение, что обычаи русских ни в чем не соответствуют христианским заповедям. Форнерод, например, как и позже Массон, порывает с русофильской традицией, которую десятилетиями поддерживали во Франции философы-просветители. Он осуждает «глупое уважение» русских к своим иконам, считает, что русские оскверняют истинную веру «пустым и смешным фиглярством».

В более позитивных красках видит русскую церковь, как и русское общество в целом, аббат Жоржель. Католик и монархист, Жоржель колеблется между традиционной критикой России и надеждами, которые внушает ему эта страна. Он восхищается монархическими принципами, призванными спасти Европу от революционной опасности. Также аббат Жоржель пишет, что там, где во главе церкви стоит сильный монарх, сосредоточивший в своих руках власть и светскую, и духовную, церковь, хотя и пребывает в зависимости от государства, но отличается терпимостью, а священники защищены от гонений. 

Огромное значение во взаимоотношениях России и Франции сыграла Французская революция 1789 - 1794 гг. Сложившийся в ту эпоху стереотип России приобрел устойчивость и с определенными видоизменениями удерживается на Западе до настоящего времени. Французская революция смела идеологию эпохи Просвещения и в общественном мнении Франции начался процесс развенчивания Екатерины II и Петра I. Они перестали восприниматься как просвещенные правители. «Северная Семирамида» изображалась таким же деспотом и чудовищем, как и прочие «коронованные тираны», только хитрее других, раз она сумела так вскружить головы даже умнейшим людям своего времени. Дополнительную пикантность ситуации придавали хорошо известные на Западе обстоятельства государственного переворота 1762 г., то есть убийство Петра III, а также вражда императрицы и наследника. До поры до времени на эти сюжеты было наложено табу, теперь же якобинцы не преминули использовать их в своих целях. Статьи в официальных и полуофициальных изданиях, выходившие огромными тиражами, создавали у рядового обывателя представление о России как о совершенно дикой стране, где венценосцы только тем и заняты, что убивают друг друга, а задавленные деспотизмом подданные, не исключая и представителей высшего сословия, покорно молчат. Ничего похожего давно уже не существовало ни в одной другой стране Европы. К сожалению, приходится признать, что такое представление было близко к реальности, если вспомнить, что Павел I не избежал в 1801 г. участи, предсказанной ему якобинцами семью годами раньше.

Большой интерес с точки зрения формирования и видоизменения образа России в XVIII веке играют публикации в политически ангажированной газете «Moniteur universel». В последние годы Директории «Moniteur universel» была главной официальной газетой Франции и обладала монополией на всю официальную информацию. Хотя «Moniteur universel» являлась официальной газетой, в ней можно встретить исторические анекдоты и забавные истории сомнительного происхождения.

С точки зрения того, как освещалась в газете российская тема, наиболее интересны газетные публикации за 1799 г, время Итальянского похода Суворова. В данном случае у нас нет возможности привести здесь подробный анализ материалов газеты, которые содержали информацию о ведении военных действий и описание многочисленных дипломатических тонкостей. Заострим лишь внимание на том, как изображались на страницах газеты две выдающиеся личности того времени, которые и олицетворяли собой Россию в 1799 г., - Суворов и Павел I.

Большое внимание корреспонденты газеты уделяют личности Суворова, который на тот период времени фактически олицетворял собой русскую армию.

Так, в период польского восстания 1794 года его имя упоминалось на страницах газеты в связи с сообщениями о жестокости русских на покоренной территории, о том, как генералы Екатерины морят варшавян голодом, а сам Суворов был назван «знаменитым палачом на службе у Екатерины». В доказательство жестокости знаменитого екатерининского генерала также приводились следующие его слова, сказанные им на приеме у австрийского императора: «Я привык драться, и неважно, что эта кампания обойдется мне в какие-то жалкие пятьдесят тысяч жизней».

Для сообщений в «Moniteur universel» о фельдмаршале Суворове, характерно доминирование слухов и анекдотов над реальными фактами, тем более что Суворов часто сознательно провоцировал появление этих слухов и анекдотов. Вот что писал по этому поводу осведомленный современник: «Он (Суворов) был тонкий политик и, под видом добродушия, был придворный человек, пред всеми показывал себя странным оригиналом, чтобы не иметь завистников. Только проницательные о доброжелательные наблюдатели могли разглядеть за этими напускными чудачествами реальную образованность, хладнокровие и ум». Любопытно мнение о Суворове Жермены де Сталь, вынесенное ею из беседы с генералом Милорадовичем, который во время Итальянского похода состоял дежурным генералом штаба: «Видно, что сей последний был человек образованный, хотя и сохранял то прирожденное чутье, которое помогает постигать сущность людей и вещей в одно мгновение. Он скрывал свои познания и притворялся, будто действует исключительно по наитию, чтобы сильнее потрясать воображение солдат». В позднейшей французской литературе встречаются подобные доброжелательные оценки, однако в период военных действий, «Moniteur universel», изображая Суворова, использовала исключительно темные краски.  

«Moniteur universel» любила развлекать читателя рассказами о чудачествах российского фельдмаршала. В одном из анекдотов рассказывается о херсонском помещике, который пригласил Суворова на обед, на что полководец ответил, что примет приглашение при условии, что помещик завесит в доме все зеркала. Суворов уже много лет не смотрелся в зеркало, и сама императрица принимала его в комнате без зеркал.,

В городе Хацофе, где стоял венгерский полк, Суворов вызвал к себе офицеров, каждого поцеловал в щеку, а командира полка в обе щеки и в лоб. Он попросил вина и, опустившись на колени, выпил его за здоровье императора Франца II (австрийского императора), затем поднялся с колен и выпил за здоровье своего императора. Одет Суворов был небогато, свою лысую голову он не покрывает, даже в поездках. О лысом черепе Суворова газета упоминает часто - это типичный пример создания негативного внешнего образа врага, «снижающего» уровня информации о России и русских.

Этот чудаковатый человек, сообщала «Moniteur universel», приближается к Франции во главе 80-тысячной армии. 7 марта во время 20-минутного свидания в Митаве с Людовиком XVIII Суворов сказал королю-изгнаннику, что «день, когда он поможет ему подняться на трон предков, будет самым счастливым днем в его жизни». О действиях Суворова, как об уже совершенных, так и о тех, которые он еще только намеревался совершить, сообщалось как о надвигающейся катастрофе. Газета информировала, что Суворов получил от императора Франца II коня, а взамен пообещал ему ключи от Мантуи, и что Суворов угрожает курфюрсту баварскому.

С одной стороны, в свете подобной информации анекдоты о чудаковатости Суворова начинают выглядеть куда менее безобидно: на Европу надвигается не просто враг, но враг не вполне предсказуемый, ведущий себя не по правилам, и от этого исход событий представляется менее очевидным и более страшным. С другой стороны, анекдоты были призваны несколько смягчить информацию о безжалостном полководце, а также опровергнуть миф о непобедимости Суворова, начавший на определенном этапе военных действий приобретать силу.

То же сочетание реальных фактов с вымышленными, их соответствующая обработка, использование любых подробностей, могущих очернить противника, наличествовали на страницах «Moniteur universel», когда информация касалась Павла I. По мере приближения армии Суворова к Италии и к границам Франции газета начинала активно публиковать анекдоты и «случаи из жизни», призванные свидетельствовать о сумасбродствах российского императора, а также статьи более общего характера, призванные дискредитировать противника.

Примером может служить «Письмо из Гамбурга», опубликованное в номере от 31 мая 1799 года. После того, как российский император испортил отношения со скандинавскими странами и Пруссией, сообщалось в «Письме», он стал угрожать вольным немецким городам. Он объявил себя великим магистром Мальтийского ордена, созданного для защиты христианского мира от мусульман, а сам тем временем объединяет свой флот с турецким. «Как несхожа политика Павла, это форменное безумие, с политикой Екатерины!» - восклицает автор заметки.

Особенно возмущала французских газетчиков высылка из России послов разных государств в апреле 1799 года. 5 мая газета поведала о злоключениях посланника баварского курфюрста, которого агенты русской полиции посадили в сани и везли пять дней без остановок. Посланника высадили в Иннерштадте на прусской границе, где он в течение еще восьми дней ждал, пока туда доставят его семью. Этот варварский поступок, по мнению французов, должен был возмутить граждан цивилизованных государств.

Отдельное место среди слухов о русском императоре занимали слухи о его кончине. В сообщении от 28 мая говорилось, что по информации, поступившей из Петербурга, в русской столице созрел заговор и произошел переворот. В результате дворяне, составившие основную массу заговорщиков, убили императора, а императрица, подобно Екатерине II, взяла власть. Впрочем, в конце сообщения отмечалось, что информация требует подтверждения, так как уже двадцать дней из Санкт-Петербурга нет никаких новостей. 11 июня в небольшой заметке сообщалось, что новость о перевороте в русской столице оказалась всего лишь слухом, порожденным на Гамбургской бирже. Этот слух об убийстве императора поразительным образом предсказал его реальное убийство, совершенное через 2 года.

В целом же, поход русской армии газета приравнивала к вторжению в Европу новых варваров. Этой цели были подчинены характеристики главных действующих лиц - императора-безумца Павла и полководца-чудака Суворова. Странности Суворова и Павла корреспонденты «Moniteur universel» трактовали как общую оторванность России от цивилизованного мира.

Таким образом, анализ вышеизложенных эпизодов убеждает нас в следующем. Благоприятными для формирования образа России во Франции и для российско-французских отношений стали периоды правления Петра I и особенно Екатерины II, совпавшие с эпохой Просвещения на Западе. Критическим же стало время Французской революции, когда приверженцы революции стремились всячески дискредитировать Россию как во мнении своих соотечественников, так и в глазах мирового сообщества. Именно тогда в общественном мнении Франции особенно утвердилось представление о России, как о стране авторитарной, где ущемляются права личности. В определенной мере это представление сохраняется и до сих пор. Также сложным для образа России во Франции стало время Итальянского похода Суворова, когда закрепилось представление о русских как о людях «странных», непредсказуемых, оторванных от цивилизованного мира.

Образ России во Франции складывался из некоторых устойчивых характеристик, стереотипов, сохранявшихся на протяжении многих веков, и также некоторых переменных свойств, которые вкладывались в образ в зависимости от конкретной внешнеполитической ситуации, от расстановки сил на международной арене. Так, к устойчивым характеристикам можно отнести представление о России как о «далеком варварском народе», который неизменно ассоциировался с Севером, в противовес Франции, находящейся на юго-западе Европы. Мнение о чудаковатости и непредсказуемости русских также сохранялось на протяжении достаточно долгого времени и сохраняется до сих пор. Следует отметить и то, что в культурном отношении Россия отождествлялась французами с Азией, с ее восточными оковами деспотизма. Казалось бы, большинство из этих характеристик (если не все) можно назвать негативными, но здесь и приобретают особое значение те переменные свойства образа, которые актуализировались в зависимости от конкретной ситуации. Причем зачастую они вытекали из постоянных свойств, которым придавался принципиально иной оттенок, так, что это было уже новое свойство. Так, представление о «варварстве» русских сменилось восторгом по поводу приходящего в эту далекую нецивилизованную страну просвещения в период правления Екатерины II. А устойчивая уверенность в том, что в России царит восточный деспотизм, существенно поколебалась после «Наказа.» императрицы Уложенной комиссии. Более того, обещанные в «Наказе.» реформы (хотя, учитывая декларативный характер «Наказа.», исследователи спорят о том, в какой мере этот документ мог стать руководством к действию) породили во французском общественном мнении лестное для российской стороны предположение о том, что Россия в скором времени может стать страной более свободной, с куда более совершенным политическим устройством, чем в данный момент является сама Франция. Степень устойчивости подобных представлений в данном случае зависела от того, насколько готова была российская сторона своими непосредственными действиями их поддерживать.

⇐ Предыдущая12345Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: