Глава 2. Образ России во Франции и российско-французские отношения в XIX веке

 

XIX век стал особым периодом в истории России и Европы: изменился характер международных отношений, образовались устойчивые коалиции стран, действующих заодно в различных войнах. Изменился и статус России на международной арене: если XVIII век был временем, когда огромное государство только появилось на границах Восточной Европы, то век XIX - временем, когда Россия уже прочно вошла в число великих держав. Это не могло не изменить характера отношений между двумя рассматриваемыми странами, их представлений друг о друге. В связи с этим тому, как продолжалось формирование образа России во Франции в XIX веке, мы считаем необходимым посвятить отдельную главу.

Одним из первых французов, затрагивавших в своих сочинениях Россию и изложивших свои взгляды на ее социально-политическое устройство, цивилизационно-культурную принадлежность и перспективы исторического развития был франко-итальянский философ Жозеф де Местр. В своем сочинении «Четыре главы о России» (1811 г.) он пишет, что Россия - страна, оказавшаяся в цивилизационном коридоре между Западом и Востоком, а потому не может претендовать на особое место в мире и на то, чтобы считаться страной «исключительной культуры». Попадание России в зазор между двумя мировыми цивилизациями - результат стечения неблагоприятных исторических обстоятельств: отпадение России от Европы, вызванное церковным расколом и татарским нашествием. Вследствие этого Россия не стала частью ни одной из двух великих цивилизаций, не создала собственной культуры: «Это не Европа, или, по крайней мере, это азиатская раса, оказавшаяся в Европе». Русских людей Жозеф де Местр считает непостоянными. «Все, от государственных законов до лент на платьях - все подвластно неутомимому вращению колеса ваших перемен», - метафорично замечает он в своих «Санкт-Петербургских вечерах». Де Местр также настаивает на том, что Россия не только не была исторически связана с Европой, но и теперь, в начале XIX века, несмотря на моду на французский язык, подражание в архитектуре, литературе, светских обычаях не может преодолеть барьер, отделяющий ее от европейских стран. Нестабильность современного политического и общественного развития России также является следствием того, что она не пережила вместе с Европой культурного становления. Историческое предназначение России де Местр видит слишком локальным: он связывает с русской армией большие надежды на победу над Бонапартом, но этого недостаточно для того, чтобы понять, в чем состоит национальное призвание огромного государства. Чувства де Местра к русским двояки: с одной стороны, он не одобряет русской необязательности, равнодушия к общественным вопросам, характерного для представителей всех сословий и связанного с особенностью взаимодействия власти и общества, обреченного на безмолвие. С другой стороны, его восхищает русская страстность, темперамент. С Отечественной войной 1812 года де Местр связывает надежды на то, что национальное предназначение России наконец определится, и она встанет на дорогу прогресса, так как победоносные войны, как правило, способствуют расцвету культуры. В глазах католика Жозефа де Местра прогресс возможен лишь в обществе, проникнутом духом христианства, поэтому он ставит успех будущих социально-политических преобразований в России в зависимость от изменения духовной сферы. Русская православная церковь не обладает достаточными цивилизующими возможностями (в этом де Местр был солидарен со многими западноевропейскими наблюдателями, суждения которых изложены в предыдущей главе), так как не обладает ни необходимой независимостью, ни авторитетом, а петровские преобразования по существу превратили ее в государственное ведомство. Жозеф де Местр полагал, что России было бы полезно приблизиться к западной католической традиции, и выражал надежду на «сближение православных с Римом» и даже объединение церквей. Но присоединение к католической конгрегации не означало бы одновременного изменения культурного статуса России - страны, скорее, восточной, а, скорее всего, обрекло бы ее на роль вечно догоняющей более развитых соседей страны. 

О том, какое значение имел для России, для русского высшего общества образ Франции и французов в ХIХ веке написал в своем романе- эпопее “Война и мир” великий русский писатель Лев Николаевич Толстой. Французский язык для русского высшего общества, по словам писателя, был языком, “на котором не только говорили, но и думали” представители российской знати. В светских гостиных начала ХIХ века активно обсуждалась международная обстановка, ситуация на фронтах двух наполеоновских войн, личность самого Наполеона, который являлся в то время символом Франции. Наполеон был кумиром прогрессивной русской молодежи. Так, один из главных героев романа, молодой Андрей Болконский мечтал о славе по наполеоновскому образцу, что автор романа оценивает как французское наследие в духовной жизни.

Со стороны французов же война 1812 года способствовала формированию в их стране своеобразных представлений о России. Сам ход военных действий свидетельствовал о непредсказуемости русских, многие их действия французы не могли объяснить рационально, и от этого враг казался еще более опасным. Впоследствии появилось масса легенд о гибели наполеоновской армии в русских снегах.

В 1838 году Шатобриан (государственный деятель эпохи Реставрации Бурбонов во Франции - 1814-1830 гг.) опубликовал свои заметки о конгрессе Священного союза (проходил с 20 октября по 14 декабря 1822 года), где он получил возможность близко наблюдать российского императора и беседовать с ним во время совместных прогулок. В своем очерке о царствовании Александра I Шатобриан пишет, что личность этого российского императора представляется ему неотделимой от бурного потока исторических событий в Европе в первой четверти XIX века. Он был высокого мнения о дипломатических способностях царя, считал, что он умел из побед и поражений в битвах с Наполеоном извлекать наибольшую выгоду для России. Шатобриан отмечает также укрепление Александром русской армии и утверждает, что силу России на европейском континенте в первой четверти XIX века можно сравнить лишь с могуществом Наполеона. Поскольку объявленная Наполеоном война России кажется писателю безрассудной, и этот его шаг характеризует императора как человека, чуждого Франции, на фоне порицания Наполеона личность Александра I явственно приобретает в воспоминаниях Шатобриана черты величия и благородства. Российский государь, овеянный славой непобедимого русского оружия, видится покровителем Европы, протягивающим ей руку помощи для обретения независимости и покоя. Во внешнеполитическом курсе России Шатобриана привлекает конституционная дипломатия, проводимая царским правительством в 1810-е годы, в частности, дарование Польше конституции. Первые реформаторские начинания Александра во внутренних делах империи, по его мнению, также отвечали давно назревшим потребностям российского государства.

Муниципальную депутацию Парижа, явившуюся в русский генеральный штаб 31 марта 1814 года, чтобы обсудить условия гражданской капитуляции Франции, удивили необычные в устах неограниченного монарха заявления Александра I о признании им за французской нацией права свободного выбора правительства. Рассуждения Александра I о пользе сильных представительных учреждений способствовали созданию его образа искреннего либерала, «героя Севера». Шатобриан противопоставляет просвещенность русского царя государям Священного союза: «Он один из всех европейских монархов понял, что Франция достигла того уровня цивилизации, при котором стране потребна свободная конституция». Шатобриан высоко ценит Александра за «возвращение на престол прежней династии, которой «повиновались наши предки в течение восьми столетий», то есть династии Бурбонов. Он с глубоким уважением подчеркивал твердость российского императора в проведении внешнеполитического курса, направленного на создание нового европейского равновесия, где Франции отводилось почетное место в ряду великих держав Европы. Тем не менее, он распознал и противоречивость натуры Александра, в которой сочеталась европейская образованность и властолюбие самодержца.

Русский император, считает Шатобриан, привел во Францию народы, пребывающие еще на низшей ступени развития, по сравнению с западными людьми. Его страшит дикость и невежественность орд кавказцев, в случае, если они расположатся лагерем во дворце Лувра. Могучим русским гвардейцам «шести футов росту», шествующим по Парижу, Шатобриан приписывает ощущение робости. Даже вид самого царя, прогуливавшегося в одиночестве по Парижу пешком или верхом, наводит автора на мысль о варваре, робеющем, словно «римлянин среди афинян». Шатобриан осуждает поправение внутриполитического курса царя в 1920-е годы и также изменение внешнеполитического курса, направленного на защиту традиционализма в Европе. Вину Александра как государя он видит в том, что Александр не ограничил личную власть и не развил в дальнейшем свои первоначальные реформаторские планы. Восстание декабристов Шатобриан считает следствием консервативной политики царизма в 1920-е годы, власть которого по-прежнему опиралась на штыки. В итоге Александр, отказавшись стать просвещенным монархом и повести свои народы шаг за шагом к прогрессу, завещал не свободу, а деспотизм.

В 1812 году Россию посетила французская писательница Жермена де Сталь. В историко-политическом трактате «Десять лет в изгнании» она описала свое путешествие по России. Де Сталь справедливо указала на различие исторических судеб России и Западной Европы: «Все прочие народы Европы приобщились к цивилизации примерно в одно и то же время и могли соединить природный гений с познаниями благоприобретенными». Для прогресса европейских народов сыграло большое значение наследие римской империи, в то время как славяне, оттесненные норманнскими племенами с севера на юг, пришли в соседство с кочевыми южными народностями, стоявшими на более низкой ступени развития, чем земледельцы-славяне. Русскую цивилизацию де Сталь определяет по сути как догоняющую европейскую. 

По стечению обстоятельств, де Сталь находилась в России уже тогда, когда на ее территорию вторглись наполеоновские армии, и это позволило ей наблюдать русских людей в период героического сопротивления агрессии наполеоновской Франции. Пытаясь осмыслить свойства русской нации, которые помогли ей одержать победу, де Сталь полемизирует с Дидро, которому приписывает фразу: «Русские сгнили, не успев созреть». В отличие от великого философа, она склонна видеть в современной ей России высокий общественный дух. Убежденная сторонница либеральных ценностей, де Сталь столкнулась в России с иными ценностями цивилизации, которые, по ее мнению, в определенных условиях могут стать источником народного энтузиазма. В основе небывалого героизма русских в 1812 году лежит, считает она, «любовь к отечеству и религии, а нация, богатая добродетелями такого рода, еще способна удивить мир». В русском православии де Сталь особенно ценит веротерпимость. Именно эта черта православия способствовала, по ее мнению, сплочению различных народностей в единую мощную империю. 

Москва удивила свою гостью необычностью своего архитектурного облика, резко отличного от принятого в европейской городской культуре. Описывая Москву, де Сталь особенно подчеркивает, что она является местом смешения всех народностей и нравов, которыми богата Россия, а многоликий облик ее жителей наводит писательницу на мысль, что именно здесь «Азия соединяется с Европой». В отличие от Москвы, где повсюду отмечались приметы Востока, Петербург де Сталь, не колеблясь, причислила к прекраснейшим из европейских городов.

В Петербурге писательница получила возможность познакомиться с широким кругом русской знати и присмотреться к светской жизни столицы. Отмечая безупречные европейские манеры русских придворных, Сталь постоянно развивала важную, с ее точки зрения, для характеристики русских мысль о присутствии в нем сильного влияния южных народов, или «скорее, азиатов»: «.манеры у них европейские.характер же восточный».

Светскую жизнь Петербурга де Сталь нашла совершенно непохожей на форму общения элитарных слоев во Франции. Там просветительская салонная культура предполагала обсуждение интеллектуальной жизни, политические и богословские споры, отвлеченное теоретизирование. Иная обстановка царила на великосветских собраниях в России. В Москве и Петербурге она встречала весьма просвещенных ученых и литераторов, но при этом под общением в России, с ее точки зрения, подразумевается «многолюдное празднество, не затрагивающее ни ума, ни души».

Франция в разные периоды с интересом обращала свои взоры к России, чему немало способствовала внешнеполитическая ситуация конкретного исторического времени. Одним из таких событий стала, в частности, франко-прусская война. Но до этого, в 30-е годы XIX века отношения России и Франции были сложными.

Это был период Июльской монархии. Июльская монархия 1830 года и рожденный ею новый режим, избрание королем Луи Филиппа, герцога Орлеанского, которого Николай I считал узурпатором трона, - все это осложняло политические, дипломатические и экономические контакты между двумя странами.

В этот период на фоне глубокого социально-политического кризиса во Франции, уставшей от революционных потрясений, группа единомышленников формируют систему представлений о России, которая позже была названа в литературе «русским миражом французских легитимистов». Россию изображали как консервативную страну, где сохраняются традиции патриархального общества, а между абсолютным монархом и его подданными царит гармония, не смущаемая никакими конституционными новациями. Русских людей легитимистская пресса изображала людьми «старого закала, у которых любовь к отечеству и привязанность к религиозным и монархическим установлениям укоренились глубоко в сердце». Примечательно, что даже события 14 декабря 1925 года на Сенатской площади трактуются монархической газетой, которая, казалось бы, не должна сочувствовать бунтовщикам, как проявление незаурядной силы духа русских, отличающей их от развращенных европейцев. Такие представления развивали журналисты легитимистской газеты «Gazette de France».

То обстоятельство, что «мифологизации» подвергалась именно Россия, а не другая абсолютная монархия (Австрия или Пруссия), имело несколько причин: здесь и традиционные для части французского общества представления о том, что Россия является естественной союзницей Франции, потому что эти две страны не имеют общей сферы интересов, а значит им «нечего делить», а также отдаленность России от Франции и разница климата, в силу чего Россию легче было представить в утопическом свете. 

Однако и русофобские настроения во французском обществе в этот период были не менее сильны. Их последователи, противопоставлявшие «русской восточной тьме западный свет», были даже более многочисленны и влиятельны. Во французской прессе 1830-х-40-х годов антирусскими настроениями были пропитаны статьи журналистов либеральных газет «Constitutionell» и «Journal de debats». Особенно усилилась антирусская направленность статей после введения российских войск в мятежную Польшу 16 сентября 1831 года. Резкую критику вызвала речь Николая I, обращенная к Варшавскому муниципалитету, в которой император назвал Россию единственной страной, где царят мир и согласие, и противопоставил ее мятежной Европе. После ее напечатания французская республиканская пресса наполнилась статьями, клеймившими «палача Польши». Николая I называли «коронованным кретином, а речь русского монарха - «результатом наследственного безумия, столь распространенного в роду российских императоров». На волне критики «всплыли» и различные эпизоды российской истории, опровергавшие легитимистский миф о царящем в России законе и порядке, в частности, история дворцовых переворотов, а также то, что Николай I начал царствование с подавления мятежа.

Несомненный интерес для понимания представлений, которые складывались во Франции относительно России в период царствования Николая II, представляет также католическая и протестантская пресса, визитными карточками которой были, соответственно, газеты «Correspondant» и «Semeur». Несмотря на религиозную ориентацию этих двух изданий, а также католической газеты «Universe», их корреспондентов больше занимали вопросы геополитического соперничества двух стран, чем вопросы религии. Это было связано с тем, что положение дел в Европе с 1840-е годы претерпело существенные изменения. 15 июля 1840 года были подписаны Лондонские конвенции, исключавшие Францию из Четверного союза европейских держав (Англии, Австрии, Пруссии и России), выступивших за поддержание целостности Османской Империи против египетского паши - союзника Франции. С этого момента тема России не сходила со страниц французских газет: в ней стали видеть либо возможную союзницу, главное преимущество которой в том, что у нее иные азиатские зоны влияния, либо заклятого врага, союз с которым не нужен и невозможен.

Католические публицисты видят в России соперницу, опережающую Францию в поисках национальной идеи и в исполнении национального долга. Так, дипломат, политик и публицист Луи де Карне писал: «Россия идет к своей цели на Босфоре и готовится принять наследство двух великих мусульманских империй.. Неужели Июльской Франции, полной сил, предстоит влачить свои дни в бездействии?» В своих рассуждениях католическая пресса ставит на первое место соперничество французской национальной идеи, оцениваемой сугубо положительно, и национальной идеи русской, оцениваемой настороженно. «Российские монархи, - пишет журналист газеты «Universe» - стремятся возродить восточную римскую империю, сделав ее «романо-славянской» и положив в ее основу принцип славянской национальности, причем объединение это осуществляется зачастую насильственно и сопровождается всяческими притеснениями. Возможным все это становится потому, что католические страны и, прежде всего Франция ослаблены внутренними распрями. Католические публицисты, завидуя завоевательной энергии России, которой недостает Франции, старательно подмечают то, что чревато для нее неприятностями. Так, например, они утверждают, что Россия «несет в самой себе зародыши распада», которые заключены в деспотической власти монарха. 

Однако наиболее значительным источником французских представлений о России в 30-е-40-е годы XIX века является все же не французская пресса, а книга Астольфа де Кюстина «Россия в 1839 году», которая прозвучала как опровержение «русского миража» французских легитимистов. Отправляясь в Россию, Кюстин «желал повидать страну, где царит покой уверенной в своих силах власти». После поездки в эту страну иллюзии Кюстина рассеялись, он вернулся в страну убежденным «сторонником конституций». Побывав в России, Кюстин увидел, что вместо покоя «там царит одно лишь безмолвие страха» и власть, «подчиняющая население целой империи воинскому уставу». Он признал, что ему «милее умеренный беспорядок, выказывающий силу общества, нежели безупречный порядок, стоящий ему жизни». Тем не менее, по мнению Кюстина, в России среди просвещенной части общества есть немало людей, стыдящихся давящего их гнета власти, которые обретают ощущение свободы только перед лицом неприятеля. По мнению Кюстина, именно это толкает многих молодых людей «сражаться в теснинах Кавказа, ища там отдыха от ярма, которое приходится им влачить дома». После появления книги Кюстина, облекшего критику «русского миража» в форму метких афоризмов и отточенных размышлений, антирусская точка зрения возобладала во французской прессе почти окончательно.

Таким образом, в первой половине XIX века наблюдается неблагоприятная динамика в развитии образа России во Франции. Если в 1810-е годы Россия воспринимается французами как освободительница европейских народов, в том числе и народа французского, от жесткой авторитарной власти Наполеона, которого многие французы считали нелегитимным правителем страны, а ее император заслуживает славу одного из самых просвещенных европейских монархов, то уже с 1920-х годов консервативный поворот как во внутренней, так и во внешней политике царизма влечет за собой охлаждение в российско-французских отношениях. А еще более консервативная политика Николая I, направленная на подавление конституционных движений, европейских революций, а главное - способствующая сближению России с традиционными европейскими монархиями - Австрией и Пруссией, в противовес Франции, усугубляет начавшееся отдаление двух стран, приведшее к тому, что в Крымской войне 1853-1856 гг. Франция - традиционная союзница России - выступает против нее на стороне Турции. Однако, не только собственно дипломатические расчеты, но и тот преимущественно негативный образ Николая I, который создавала французская пресса 30-х - 40-х гг. XIX века, сыграл свою роль в возникновении того кризиса, который привел Россию и Францию в середине XIX века к военному противостоянию.

Иначе развивались представления Франции о России во второй половине XIX века, когда взошедший на престол Александр II вернулся к политике реформ, а также стал придерживаться во внешней политике прерванного в 30-е-40-е годы XIX века курса на сближение с Францией - традиционной союзницей России, с которой у нее отсутствовали спорные сферы интересов.

Франко-прусская война 1870 г. изменила порядок, установленный в Европе Венским конгрессом 1815 г. Франция потерпела сокрушительное поражение, лишилась Эльзаса и Лотарингии, непосильной была установленная контрибуция. В это время страна попадает в изоляцию, западноевропейские страны отворачиваются от нее. Тяжелое положение усугубляется еще и тем, что Бисмарк призывает к полному уничтожению Франции, с трибуны Рейхстага он утверждает, что следующая война с Францией начнется неизбежно, возможно - через год, а возможно - через две недели. Тяжелым было и внутренняя ситуация во Франции конца XIX века.

июня 1881 г. заключается союз между Австро-Венгрией и Германией. 20 мая 1882 г. Двойственный союз становится Тройственным, к военному блоку присоединяется Италия. Так Франция оказывается перед лицом угрозы реального уничтожения. Единственным шансом, способным ее спасти в тот момент, оказывается союз с Россией. Заключение такого союза происходило не просто, императорская семья связана с Германией - и с настроенной скептически Англией - семейными узами. Однако, как известно, такой союз был заключен, хотя процедура его подписания была весьма длительной. Потребовалось два долгих года, чтобы после подписания Консультативного пакта 1891 г. союз утвердили. 4 января 1894 г. посол Франции в России граф де Монтебелло получил текст договора, подписанный Александром III. Это был, безусловно, успех французской дипломатии. Российский министр иностранных дел Николай Карлович Гире назвал этот союз «сердечным согласием» в письме министру иностранных дел Франции А. Рибо 9 августа 1891г.

Здесь необходимо сказать и об одной известной личности, сыгравшей заметную роль во внутриполитической жизни Франции 80-х-90-х годов XIX века, а также конкретно заключении франко-русского союза. Это - писательница и журналистка Жюльет Адан. Убежденная патриотка и республиканка, она собирала в своем парижском салоне тех представителей бомонда Третьей республики, которые видели в Германии смертельного врага Франции, а в России единственного возможного союзника. В 1879 году Адан создала литературно-политический журнал «Нувель ревю», который стал рупором и идеологическим инструментом франко-русского сближения. Перед Жюльет Адан стояла трудная задача, так как в либерально-республиканской Франции неприязненно относились к самодержавной России, ее внутренней и внешней политике. В самой России, в ее консервативных придворно-правительственных сферах с давних пор существовало устойчивое предубеждение против Франции - «очага республиканской заразы», распространявшейся в Российской империи со времен А. Н. Радищева и декабристов. Поэтому Адан энергично пропагандировала идею франко-русского союза и искала единомышленников в России - тех, кто понимал необходимость сближения с Францией, вопреки политико-идеологической несовместимости двух режимов. Сама Жюльет Адан симпатизировала России и, ради осуществления будущего сближения, поставила своей целью опровергнуть фантастические представления французов о ней - о ее несчастных князьях, грубых мужиках и попах сомнительной репутации. российский французский связь культурный

Жюльет была в восторге от своей поездки по Москве: «Я вернулась из Москвы, где провела шесть дней, которые показались мне сказкой тысячи и одной ночи. Я никогда еще не видела столько богатств и столько оригинальных памятников. Это и Азия! Это и Индия! Это и Китай! Там в каждой церкви можно соприкоснуться с прошедшими веками. Это, конечно же, святой город.. Там я вновь ощутила то, что однажды испытала в Риме».  

Многие друзья Адан считали, что у России есть и нечто такое, что ей не стоило бы терять в обмен на те или иные институты, заимствованные у Франции. Такую точку зрения отстаивал в своих беседах с ней убежденный славянофил (хоть и воспитанный во французском духе) Иван Аксаков.  Будучи сторонником самодержавия, он в то же время надеялся, что сближение с Францией облегчит неизбежную либерализацию режима.

Но потребность создания позитивного образа России во Франции этого времени диктовалась не только официальной внешней политикой. После франко-прусской войны французское общество искренне обратило свое внимание к России. В то же время Франция оказалась в парадоксальной ситуации: она совершенно не знала своего союзника. Обросшие анекдотами и легендами воспоминания о крушении наполеоновской армии в русских снегах, невероятные слухи и фантастические сведения часто были источником очень странных «знаний» о России, которые Флобер в своем ироническом «Лексиконе прописных истин» выразил так: “Казаки едят свечи”.

Воодушевление, вызванное французско-русским сближением после франко-прусской войны 1870 года, сменилось истинной «русоманией» конца XIX в. В 1870 г. в Россию приезжала Олимпия Одуар. Феминистка, поддержанная еще Александром Дюма, борец за права женщин, она была известна и как путешественница. Плодом ее пребывания в России стала книга «Путешествие в страну бояр», изданная в 1881 г. Это был враждебный деспотизму исторический труд, содержание которого включило не только характеристику системы государственного управления, полиции, коммерции, религии, но и живописные описания белых ночей Петербурга, охоты на волков.

Также во второй половине XIX столетия интерес к России проявил известный французский писатель Эмиль Золя, представив на страницах своего романа «Жерминаль» образ безжалостного русского нигилиста, готового на все ради осуществления высокой цели. В связи с террористическими актами в России в 70-х-80-х гг. XIX века, особенно убийством террористами российского императора Александра II, этот социальный тип стал одним из символов России во Франции в тот период времени. Разумеется, этот образ вызывал противоречивые трактовки. Эмиль Золя, например, в своем романе, посвященном невыносимым будням простых французских шахтеров и их тяжкой и мужественной борьбе за лучшие условия труда, рисует образ холодного, решительного, загадочного для окружающих русского по фамилии Суварин. В финале этот замкнутый, ведший обособленный от окружающих образ жизни, проводивший дни в незаметных интеллектуальных трудах человек уничтожает шахту, в которой погибают несколько тысяч шахтеров, и испаряется в тумане. В романе Золя исподволь противопоставляет Суварина главному герою, Этьену, французу, рабочему, который со временем посредством самообразования приобретает необходимые знания. На основе этих знаний в сочетании с горьким практическим опытом формируются впоследствии его революционные взгляды, и он становится руководителем той борьбы за лучшие условия труда, которую ведут шахтеры. Автор недвусмысленно высказывает в романе мысль о том, что эта готовность к холодному, беспощадному, бесчеловечному разрушению, на которое оказался способен русский Суварин, чужда природе француза. Отношение автора к его герою сложно; Суварин и ужасает Золя, и в то же время вызывает поклонение, автор считает, что именно за такими людьми действия будущее революционных идей: «И когда буржуазия почувствует, как взрываются камни мостовой под ее ногами, то это будет дело его рук». Он также призывает зрителя сочувствовать Суварину, описывая то, как его возлюбленную повесили в Москве, то, как наполнились слезами его глаза, когда он узнал, что его любимого зверька - крольчиху Польшу - зарезали и пустили на суп. 

Летом 1872 г. в России был известный в будущем историк-славист Луи Леже. Здесь он попадает на политехническую выставку в Москве, устроенную в честь двухсотлетия со дня рождения Петра Великого. «Все, что я увидел в Москве, совершенно не согласуется с представлением о тех московитских варварах, о которых писала парижская пресса моей юности», - запишет Леже.

В отличие от Леже, Арман Сильвестр после поездки в Россию в 1890-91 г. не склонялся к ее похвалам. Поэт-парнасец, он не разделяет всеобщего восторга Россией. Свою книгу «Россия. Впечатления. Портреты. Пейзажи» он заканчивает словами: «Эта книга, написанная вдогонку личным впечатлениям, книга вежливости, а не симпатии». Неожиданно прозвучало его утверждение о том, что русские «народ молодой, только формирующий свой литературный язык». В Париже, который в тот момент захлестнула волна увлечения Достоевским и Толстым, его не поняли.

В 1891 г. несколько недель провел в России Жан де Борегард, монархист и консерватор по своим политическим убеждениям. Разделяя энтузиазм своих соотечественников по поводу французско-русского союза, автор восхищается политикой Александра III. В 1893 году он опубликовал свою книгу «К нашим русским друзьям». Вступление заканчивается словами: «Боже, Царя храни!». Но более чем писатель, Борегард националист и католик, его главным желанием становится привлечение русских к католицизму. Интересно, что Борегард считал русских людей расположенными именно к этому вероисповеданию. 

Безусловно, во многом определяющим для формирования образа России во французском обществе в рассматриваемый период стало увлечение французской интеллигенции Достоевским и Толстым. Например, французский ученый - славист Поль Буайе считал Толстого «высшим интеллигентом», говорил, что «Толстой - человек, совершенно простой, смертный, не более чем смертный, но, совершенно точно, один из самых прекрасных, самых совершенных представителей смертных, когда-либо существовавших.. Мы любим его за правдивость, за искренность, за простоту, за его слабости, тем более восхищающие нас, что они принадлежат восхитительному и редкому гению”.

Самым значительным трудом о России того времени, который в основном выполнил задачу формирования позитивного образа России во Франции, стала книга юриста и политического журналиста Анатоля Леруа-Болье «Царская империя и русские”. Однако в целом позитивное представление автора о духовном потенциале русских людей и перспективах исторического развития России не исключает критики власти и существовавшего общественного строя. С позиции Леруа-Болье основой национального своеобразия России стала сельская община, «мир», и он подробно разбирает судьбу общин после отмены крепостного права. По мнению автора, такая система землевладения облегчила отмену крепостного права и избавила Россию от социальных потрясений, которые в России все же будут неизбежны. Центральными моментами в работах Леруа-Болье о России постоянно оставались связь русского характера и русской истории с климатом и ландшафтом. Леруа-Болье поражен, что реформы в России “появляются по взмаху дирижерской палочки императора”. Он недоумевает: как может быть так, чтобы воля императора “остановила ход событий или повернула их вспять”. Автор останавливается отдельно на рассмотрении позиции славянофилов. Неприятие ими Запада, буржуазной науки, политической экономии он считает утопией, на их примере он показывает мифологичность общественных споров в России. Обращаясь к системе правления, Леруа-Болье утверждает, что общественный строй соединяет в себе архаические черты со способностью объединения людей старой и новой формаций в земских собраниях. Он подробно описывает переход от дворянской службы по выборам к земствам, объединяющим разные сословия. Они представлены, конечно, не равными количествами депутатов, но депутаты земских собраний способны работать вместе, мирно сосуществуя, и этим земства выгодно отличаются от западноевропейских парламентов, которые страдают от нежелания слушать друг друга, разрываются партийными интересами. Обращаясь к российской журналистике, Леруа-Болье тщательно рассматривает работу цензуры, пытаясь отделить ее сферу деятельности от стремления интеллигенции к решению этических вопросов. Иными словами, автор пытается выяснить, к каким иносказаниям прибегают русские, чтобы обойти царскую цензуру. Рассматривается им и эмигрантская бесцензурная печать. Леруа-Болье делает вывод, что следствием работы царской цензуры становится расцвет интеллигенции, то есть духа оппозиции. Но интеллигенция склоняется к политическому фанатизму, становится своеобразным тайным орденом «прогресса». По мнению автора, интеллигенция представлена нищими, лишенными корней людьми, раздраженными фанатиками.

Однако, возвращаясь к характеристике труда Леруа-Болье, следует сказать, что здесь Леруа Болье мешает объективно оценить ситуацию его приверженность революционным воззрениям: автор понимает под интеллигенцией прежде всего разночинную интеллигенцию, упуская из виду, что существовал еще слой интеллигенции либеральной (земские учителя, врачи и др.). Леруа-Болье - современник и свидетель действий террористов, и он специально останавливается на их взаимном непонимании с народом. Изложение рассуждений Леруа-Болье о России и ее историческом пути развития можно продолжить, однако рассмотренные сюжеты уже на данный момент позволяют сделать некоторые выводы.

Итак, к началу I Мировой войны во Франции сложился позитивный образ России-союзника. Можно сказать, что Анатоль Леруа-Болье завершил начатую Вольтером линию позитивного восприятия России как страны молодой, нуждающейся в совершенствованиях и наущениях со стороны Франции. Тем не менее, необходимо отметить, что в суждениях Леруа-Болье о России присутствует некоторая двойственность. Признавая огромный исторический потенциал России, он все же не ставит ее на одну ступень развития со своей родиной.

В целом же можно утверждать, что образ России во Франции, а вместе с ним и характер российско-французских отношений различался в разные периоды в зависимости от конкретной внешнеполитической ситуации. В этом смысле благоприятным для образа России во Франции и российско-французских отношений в XIX веке стал период, последовавший за победой России в Отечественной войне 1812 года, когда значительная часть французского общества стала видеть в России освободительницу Европы и собственно Франции от власти Наполеона, приведшего страну на грань катастрофы. Хотя, с другой стороны, отношение Франции к России в этот период отличалось и некоторой амбивалентностью. А во время франко-русского сближения, последовавшего за франко-прусской войной 1870 года, русофильские тенденции во французском обществе возобладали почти окончательно. Критическим же стал период Июльской монархии, когда Николай I отказывался признать Луи Филиппа легитимным правителем Франции. Заметно качественное изменение представлений французов о России по сравнению с XVIII веком. Почти незаметным во мнениях представителей просвещенной части французского общества становится мотив «варварства русских», так часто проскальзывавший на страницах французской прессы в XVIII веке, Россию в основном признают хотя и традиционно монархической, и нуждающейся в усовершенствованиях, но все же цив<

⇐ Предыдущая12345Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: