Глава 3. Россия XX века в представлении французской интеллигенции

Новейшая история отношений России и Франции началась с установления дипломатических отношений между этими двумя странами 28 октября 1924 г. Известно, что образ России был долгое время неотделим от французской общественной и духовной жизни, традиционно расколотой на два примерно равных партийно-политических лагеря - левый и правый. Более семидесяти лет самая организованная и динамичная сила левого лагеря - Французская компартия, одна из наиболее сильных в западном мире, отождествляла себя с СССР, уделяя популяризации его образа основные усилия своей внушительной пропагандистской машины. Успеху этой рекламы способствовала не только и даже не столько материальная помощь компартии Франции со стороны КПСС. Октябрь 1917 г. воспринимался коммунистами, да и другими левыми, в том числе решительно отвергавшими тоталитарный режим СССР, как закономерное, пусть искаженное по историческим причинам продолжение Великой Французской революции 1789 г. со всеми ее непреходящими ценностями «свободы, равенства и братства».

Важнейшим фактором, усиливавшим интерес значительной части французов к России, являлись давние и прочные культурные связи двух стран, что уже неоднократно было отмечено в данной работе. В них активно участвовала столь влиятельная духовная сила, как творческая интеллигенция, видные представители которой - Р.Роллан, Л. Дюртен, А. Бретон, А. Жид, Жан Поль Сартр, Морис Дрюон, Жан Дютур и др. - долгое время испытывали к тому же влияние идей марксизма.

Тяга французских левых к Советской России подкреплялась не менее сильными национально-патриотическими мотивами. В Москве, союзнице в Первой Мировой войне, французы видели единственный реальный противовес любым претендентам на гегемонию в Европе и в мире - от Германии до США. Причем это представление разделялось значительной частью правых сил, принципиально отвергавших социализм в любых его формах и остро критиковавших советскую систему.

Разумеется, во Франции всегда сохранялся значительный слой населения, восприятие которым СССР было пропитано страхом и непримиримой ненавистью. Наряду с либеральными антисоциалистическими убеждениями в их основе были глубокие травмы прошлого - аннулирование советским правительством царских долгов, разорившее миллионы мелких французских рантье, Брестский мир 1918 г. и советско-германский пакт 1939 г., воспринятые во Франции как предательство. Однако на уровне общественного мнения враждебный России слой населения долго оставался в меньшинстве, что вызывало порой серьезную озабоченность у многих западных союзников Франции.

Многие французские писатели и деятели культуры были членами Французской коммунистической партии (ФКП), французская передовая интеллигенция активно поддерживала молодую Советскую республику, с которой она связывала переустройство общественных отношений на справедливой основе. Диалог между деятелями культуры обеих стран проходил активно на протяжении всего XX века и постепенно в круг обсуждаемых проблем вовлекались не только вопросы творчества, но и политические события, происходившие в Советском Союзе. Изучение их точки зрения на эти события способно дать весьма объемное представление о том, каким видели представители французской интеллигенции СССР, его социально-политическое, экономическое и культурное развитие в XX веке. Октябрьская революция 1917 года, компания по ликвидации безграмотности, коллективизация и индустриализация в СССР, политические репрессии, развитие литературы и искусства, феномен «оттепели» в СССР и ресталинизация брежневского времени, перестройка - ни одно важное событие или тенденция, определяющая развитие СССР XX веке, не остались без внимания французской элиты, заинтересованно обратившей свой взор на страну, лидеры которой объявили ее примером для мирового сообщества и очагом мировой революции. Интерес, в данном случае, не синоним симпатий, и ниже будут приведены как преимущественно позитивные, так и негативные точки зрения представителей французской интеллигенции различных политических убеждений.

В 1926 году ответ на анкету журнала «Литература мировой революции» дал сочувствующий советской власти известный французский писатель Жорж Дюамель. В ней он высоко оценил роль Советского Союза в мире, сказав, что «сильной интеллектуальной Европы не может существовать без России», которая несет Европе «особый, свойственный ей свет». Упомянув выдающиеся культурные достижения России в XIX веке, а также непрерывность интереса двух стран друг к другу на протяжении предыдущих веков, он заявил, что Франция незамедлительно должна пригласить эту страну к активному сотрудничеству. В своей книге «Путешествие в Москву» он подробно делится своими впечатлениями о России. «Очень многие там считают себя новыми людьми и по-настоящему верят в значительность свершаемого ими», - пишет Дюамель. Писатель отмечает, что, вопреки ожиданиям, в России от него не скрывали недостатков современного быта, не пытались показать ему «искусственную, прилизанную Россию для иностранцев». Он говорит о значительности совершившихся в России перемен: «Революция.изменила города и села, она проникает - то по доброму согласию, то с силой - в души людей». Дюамель высоко оценивает русскую интеллигенцию и пишет, что в канун Первой Мировой войны интеллигенция натолкнулась на непонимание с народом - «необразованной голодной толпой». В настоящее время, по мнению писателя, советский режим, утвердившись, стал гуманнее. О научном потенциале страны Советов Дюамель высокого мнения: интеллигенция вернулась к своей работе, рождается новое поколение «ученых из народа», различными научными институтами руководят ученые, которых давно знает и уважает весь мир и др. Горячо поддерживая революцию, писатель жестко критикует цензуру - «худший грех сброшенного Революцией режима». Не ускользают от его внимания и некоторые уродливые мелочи современной советской действительности, например, новые аббревиатуры в названиях государственных учреждений - Госиздат, ОГПУ, Наркоминдел и др., которые он называет «варварскими словами, образованными без всякого чувства гармонии». Но, хотя писатель преимущественно уделяет внимание новым политическим реалиям, он в то же время подчеркивает, что Революцией не исчерпывается вся сущность русского человека, и характеризует его в отрыве от конкретных политических реалий. По мнению Дюамеля, русским свойственны такие черты, как «медлительность.чувство фатальности.вкус к говорильне, страсть к неосуществимым мечтаниям и прожектам.неумение экономно использовать время». Традиционный мотив «бескрайней России», многократно встречавшийся в сочинениях писателей, дипломатов, путешественников XVIII и XIX веков, также присутствует у писателя.

Безусловный интерес для изучения представлений французов о России в указанный период представляют также сочинения Люка Дюртена - писателя, чьи книги переводились на русский язык уже в 20-е годы. Впечатления о своих поездках по СССР Дюртен печатал и во французской, и в советской прессе. В предисловии к книге Владимира Познера «СССР», вышедшей в 1932 году, Дюртен осудил «жестокие репрессии советской системы против любых политических разногласий», недостаточное внимание к «чистой науке» и унификацию в сфере культуры. Тем не менее, в течение всего периода 30-х гг. он считал СССР важным участником антифашистского движения и по ряду позиций поддерживал его. А в ответе на анкету журнала «Литература мировой революции» Дюртен дал интерпретацию противостояния Европы и Америки и той роли, которую в этом противостоянии может сыграть Россия. Он жестко осуждает «тиранию могущественного капитализма», которую для него воплощают США, и называет Россию «высшей надеждой мира» в борьбе со злом американизации. В целом же Дюртен видит в России «амальгаму смелых нововведений и архаических обычаев» и пишет, что она «отделена от других цивилизаций странной пропастью своих границ». (Этот мотив оторванности от цивилизации присутствовал еще в сочинениях Жозефа де Местра в начале XIX века). «Россия - это не запад, и даже не Европа», - продолжает Дюртен и отмечает близость российской цивилизации к «азиатскому источнику». В этой книге он делится и впечатлениями о некоторых важных лицах советского государства, которые представляли образ России. Писатель с уважением отзывается о комиссаре народного образования Луначарском, который знал четыре языка и подал в отставку, когда распространилась новость, оказавшаяся ложной, что революционные войска бомбардировали Собор Василия Блаженного. Дюртен не принимает чрезмерную ортодоксальность в советском обществе, и считает, что советская власть пытается стать для общества чем-то, вроде религии. Далее он косвенно предвосхищает ту мистификацию власти, которая, по мнению многих как западных, так и отечественных исследователей, имела место в период культа личности Сталина и даже ранее, и без которой, по его мнению, невозможно убедить целый народ в необходимости «принести настоящее в жертву будущему раю». В живописи, литературе Дюртен не одобряет чрезмерную приверженность исключительно реалистическому направлению, указывая на то, что идеологические ограничения препятствуют достижению высот в искусстве. Также он еще раз заостряет внимание на том, что цензура не является порождением Революции, что цензурный гнет существовал в России и в прошлом и что отвергнуть наследие прошлого будет непросто, однако возможно ввиду того, как прочно утвердилась ныне советская власть.

Дюртен восхищается тем, что ввиду особенностей социально-экономической ситуации в СССР в связи с приходом новой власти, здесь потеряли свою актуальность «преступления, связанные с несправедливым распределением благ», которые составляют девять десятых всех преступлений на Западе: «Законы, порядок, которые мы не могли и вообразить, стали там реальностью!» - пишет он. Отмечает Дюртен и «победоносную борьбу с неграмотностью», которую ведет советская власть, ее размах: «школы открываются десятками тысяч.создаются высшие учебные заведения, музеи, лаборатории». Однако, став массовым, образование, по мнению Дюртена, потеряло в качестве, в науке же уделяется внимание лишь прикладной практике, и почти не поддерживаются фундаментальные исследования. Здесь Дюртен указывает на недостаточность собственных ресурсов государства для проведения индустриализации, которой так гордилась советская власть: «Чудо пятилетнего плана стало возможно лишь с помощью тысяч иностранных инженеров».

Бурной была реакция французской общественности на репрессии 30-х годов. Так, выступая на митинге в Париже 26 января 1937 года, Андре Бретон резко осудил эти процессы, назвав их «средневековым процессом против колдунов» и «самым чудовищным надругательством над правосудием, которое только знала история». Бретон в своей речи делает упор на то, что события, происходящие в СССР, не могут считаться продолжением дела революции, а обвинения, предъявленные Троцкому, Каменеву, Зиновьеву, Бухарину, Радеку, Пятакову, неправдоподобны. Сталинский вождизм он называет империализмом, что, по законам революционной риторики, говорит о том, что происходящее видится Бретону предательством социализма. По его мнению, подобные процессы ставят под угрозу саму идею социализма и неблагоприятны для революционной активности в мире: «Социалистическая идея погубит себя, если откажется защищать человеческое достоинство». Бретон жестко осуждает нынешнее советское руководство, называет его «правящей кастой», «не воплощением коммунизма, а его врагом, самым подлым, самым опасным». Воцарившийся в СССР режим он уже тогда определяет как тоталитарный, «полицейский диктат», действия его, по мнению Бретона, погрузили страну в «сумерки грязи и крови».

Судьба Советского союза интересует и писателя Жана Геенно. В своей статье «Напрасная смерть», написанной 5 февраля 1937 года, Геенно выражает свое отношение к политическим процессам. Он осуждает тех приверженцев коммунизма, которые, «боятся, что нарушат верность революции, если не попытаются оправдать все, что может произойти в России». Процессы против т. н. «старых революционеров» он называет бесчинствами новых революционеров. Говоря о неправдоподобии обвинений, Геенно приводит конкретные цифры: из двадцати пяти членов ЦКВКП (б) в 1919-1920 гг., к началу 1936 года в живых остался только один. Десять из них были подвергнуты репрессиям, вплоть до смертной казни, как предатели. «Десять предателей на двадцать одного испытанного революционера. Как этому верить?» - пишет он. Оценивая эти события, Геенно делает вывод о существовании некоего особого «русского климата революции», который «определился долгой историей террора и крови», в частности, «историей Революции в России XIX века»: «Эти процессы троцкистов очень напоминают процессы петрашевцев, нечаевцев, долгушинцев. та же отравленная и удушливая атмосфера». Дорога свободы, считает он, стала для России более тяжелой, чем для кого-либо другого. Геенно особо акцентирует внимание на разнице между Революцией в России и во Франции: «Климат революции стал у нас климатом свободы».

Летом 1935 года в Советском Союзе по приглашению Максима Горького побывал Ромен Роллан. 28 июня он был принят в Кремле И. В. Сталиным. После отъезда из страны он послал Сталину несколько писем, ответа на которые так и не получил. Лейтмотив обращений Роллана к Сталину - это обеспокоенность писателя тем, что на Западе «растет охлаждение по отношению к СССР». Ему непонятна подоплека массовых репрессий в стране, причины многих поступков советского руководства.

Роллан пишет, что сочувствующие советскому строю слои французского общества - часть интеллигенции, профессоров, учительства, мелкой буржуазии - особенно взволнованы тем, что не могут получить ответов на многие вопросы и опровергнуть «клеветнические слухи», порочащие СССР. Волну протеста в странах Запада, - сообщает Роллан - вызвал закон об уголовном наказании детей с 12-летнего возраста. Закон этот реально существовал и получил в обиходе название «закона о трех колосках» - по суду наказывался человек, укравший с колхозного поля более 3-х колосков. Обросший слухами, он получил, как узнается из письма Роллана, иную интерпретацию - что дети караются смертной казнью за «религиозное упорствование». Ролан упоминает ряд других важных фактов: процессы против Каменева, Зиновьева и других, объявление древнееврейского языка «контрреволюционным» и некоторые другие меры антисемитского характера, практикуемые в стране Советов, преследования за религиозные убеждения и отказ от военной службы духоборов, выдачу полиции Муссолини антифашиста, скрывавшегося на территории СССР, процесс против польских священников. Упоминание в письме столь широкого круга фактов позволяет говорить о широкой осведомленности просвещенной части французского общества о событиях, происходящих в СССР. Роллан, однако, в отличие от других представителей французской интеллигенции, верил в виновность обвиняемых, в остальном же полагал, что все, им перечисленное, - лишь чьи-то клеветнические домыслы, или же факты искаженно истолкованы. Такая вера в справедливость происходящего в стране Советов говорит о том, насколько сильные симпатии питали к СССР некоторые представители французского общества. Кроме того, Роллана возмутила происходящая постфактум сублимация Махно, которого в период революции рисовали анархистом и антисемитом, теперь же пытались представить героем, который стал жертвой клеветы большевиков. Письмо было написано в 1935 году, уже после прихода фашизма к власти в Германии, и Франция видела в СССР потенциального союзника в борьбе с фашизмом. Поэтому Роллан специально указывает на то, что многие группы, ведущие антифашистскую борьбу, одновременно отдаляются и от СССР. Роллана огорчает также утрата СССР авторитета в США и странах Южной Америки, «почти целиком завоеванных анархистской или троцкистской оппозицией». В заключении Роллан предлагает создать специальный информационный центр в Париже, через который французское общество могло бы из первых рук получать полную и достоверную информацию о происходящем в СССР и называет себя лучшим другом страны.

В отличие о Роллана, другой французский писатель Роже Мартен дю Гар принадлежал к той части французской интеллигенции, которая преимущественно негативно относилась к Советскому Союзу. В своей книге «Полковник Момор» он изложил свои взгляды на коммунистическую идею как таковую и на СССР как страну, эту идею воплощающую. Коммунизм, по мнению дю Гара, это коллективное безумие, во имя которого люди могут хитрить, лгать, лицемерить, называя это «тактической ловкостью» и гордясь этим. Сталинский режим дю Гар называет имперской диктатурой, лишившей общество свободы слова, обрекшей его на каторжный труд, на жизнь без элементарных благ, и находит абсурдным то, что именно его пропагандисты («воинствующие фанатики») распространяют в массах идеалы свободы, благосостояния, отдыха и др. Однако при этом он видит в приверженцах советской доктрины высокие моральные качества - дух самопожертвования, чувство человеческого братства, но это не является основанием для того, чтобы принимать их идеологию и режим, который они хотели бы установить. Дю Гар особо заостряет внимание на разности коммунистических перспектив для России и Франции: в России, где 2 миллиона буржуа и 148 млн. действительных или возможных пролетариев, установить коммунизм было несложно. Во Франции 23 млн. буржуа и 17 млн. действительных или возможных пролетариев - революция невозможна, даже несмотря на тот значительный вес, который приобрела в обществе ФКП после Первой Мировой войны. И все же коммунизм, считает дю Гар, порожден объективными серьезными социально-экономическими проблемами, и общество не может придерживаться по отношению к нему однозначно негативной позиции. Сталинизм порожден попыткой без всякого перехода привести общество от автократического строя к социалистическому. Здесь дю Гар ссылается на тезисы отца русского марксизма Плеханова, что, если попытаться создать в России социалистический строй, экономическая и социальная база которого в России отсутствует, удастся лишь создать новую империю инков, в которой социалистическая каста будет руководить бюрократическими и террористическими методами национальным производством. Первые большевики, добавляет дю Гар, также выступали за установление в России буржуазной демократии, считая, что не следует сокращать этапы прохождения исторического пути. Приход к власти пролетариата и уничтожение капитализма, скажет дю Гар устами своего героя полковника Момора, приводит еще к худшим последствиям, чем капитализм, так как пролетарское общество продолжает жестоко эксплуатировать индивидуума, только теперь эксплуатируемый не может надеяться взять верх над хозяином, ведь хозяев больше нет, и эксплуатирует его рабочий класс.

Помимо политических вопросов, как уже было сказано, предметом размышлений для представителей французской интеллигенции являлось и новое советское искусство. Здесь уместно привести некоторые мнения Андре Мальро о современном ему советском кинематографе. «Три песни о Ленине» он называет самым крупным успехом отечественной кинематографии за последние годы. «Волнение, им поднимаемое, - пишет он, - приобщает иностранного писателя к великой традиции от Пушкина до Толстого». А вот «Мы из Кронштадта» режиссера Е. Л. Дзигана Мальро назвал хорошим, но неровным. «В советском искусстве, как и в литературе, слишком мало трудностей» - так объясняет Мальро главный недостаток этого фильма и многих других произведений. Революционное искусство старается избегать противоречий, сомнений героев, которые в глазах убежденных приверженцев нового порядка выглядят отступничеством, и это негативно отражается на художественном содержании произведений искусства. Ведущими режиссерами советского кинематографа являются, по мнению Мальро, Эйзенштейн и Пудовкин.

В отличие от Роже Мартена дю Гара,философ-экзистенциалист Жан-Поль Сартр, чье знакомство с Россией приходится преимущественно на 1950-е-60-е годы, с глубокой симпатией относился к России. Это объясняется как возросшим авторитетом СССР после II Мировой войны, так и тяготением самого писателя к левым политическим силам. В письме к Микояну он называет себя «другом вашей великой страны» и выражает уверенность, что «дело Бродского» - всего лишь непонятное и достойное сожаления исключение. Но антисоветская пресса утверждает, дружески предупреждает своего адресата Сартр, что это типичный для советского правосудия пример, и обвиняет власти в неприязни к интеллигенции и антисемитизме. В 1955 году Сартр и Симона де Бовуар побывали в СССР. В отчете о пребывании Сартра в СССР сказано, что пьеса «Клоп» и ее постановка произвели на писателя большое впечатление, также как кинокартины «Иваново детство» и «Баня». При этом Сартр критикует коммунистическое общество 1920-х годов, говоря: «Маяковский умер не потому, что был против коммунизма, а потому, что в то время коммунистическое общество рисовалось ему таким, в котором он сам жить не мог». Он поражался размаху строительства в СССР, особенно в свете того, что в Париже жилье - большая проблема, и считал политику советского руководства в этом вопросе правильной. Сартр и Симона де Бовуар также посетили несколько магазинов и сказали, что витрины ГУМа оформлены лучше, чем витрины универсальных магазинов во Франции. Но если в бытовых усовершенствованиях Сартр признавал превосходство СССР, то о советской живописи был не лучшего мнения. «Вы выступаете против формализма, но ваши художники - формалисты чистейшей воды», - говорил он. Советские люди, по мнению Сартра, стали проще, свободнее, чем раньше. Образцы советской современной архитектуры (Дворец съездов, Дворец пионеров) ему очень понравились, также на Сартра произвели хорошее впечатление работы опального скульптора Эрнста Неизвестного. Поэзия Вознесенского ошеломила его и явилась едва ли не самым сильным впечатлением поездки. Также во время поездки Сартр составил мнение о высоком эстетическом уровне советских людей, в чем они, по его мнению, превзошли французов, среди которых поэзией увлекается лишь узкий круг ценителей. После очередного приезда Сартра в СССР в 1964 году в журнале «Тан Модерн» стали систематически публиковаться произведения советских писателей. В одном из отчетов о приезде Сартра и Бовуар сказано: «они уехали с твердым убеждением, что наша страна и наша культура переживают период расцвета, связанный с политической линией, намеченной XX и XXII съездами КПСС».

В целом восприятие французской интеллигенцией социально-политических и экономических перемен в СССР в период «оттепели» было позитивным. Кроме Сартра, с любопытством и одобрением встретили перемены также Клод Руа, Веркор (Жан Брюллер), Натали Саррот, Роже Вайян и многие другие. Но в этот период произошел, по меньшей мере, один эпизод международного значения, который омрачил отношения СССР с Европой и США и был крайне негативно воспринят подавляющим большинством представителей французской интеллигенции, интересующихся СССР, симпатизирующих ему и поддерживавших тесные контакты с советской стороной. Речь идет об участии советских войск в подавлении народного восстания в Венгрии в 1956 году.

Клод Морган категорически осуждает советское вмешательство в Венгрии. Он пишет, что этим советская армия подрывает свой авторитет армии-освободительницы и действует по тем же принципам, что и французские колониалисты в Алжире. Морган обвиняет советскую власть в двойных стандартах: «Невозможно защищать право народа распоряжаться своей судьбой, говоря о Египте или Алжире, и отрицать это право народа в Будапеште». Он также выступает категорически против того, что французская компартия поддерживает действия советской армии в Венгрии. Клод Морган подписал Декларацию протеста, составленную Веркором, его примеру последовали также Роже Вайян и Клод Руа. Он считает, что своими действиями в Венгрии компартия СССР отрезала себя от массы простых людей и подорвала возможность рабочего единства на долгое время. Однако Морган подчеркивает, что, выступая против политики советского руководства в венгерском вопросе, он по-прежнему питает дружеские чувства к своим советским друзьям и симпатию к СССР.

Веркор (настоящее имя Жан Брюллер) заявил об отказе вести общественную деятельность после ввода советских войск в Венгрию. А после августа 1968 года (ввод советских войск в Прагу) Веркор опубликовал статью «Гитлер выиграл войну», где высказал убеждение, что попрание прав человека страной, остановившей Гитлера, является, в конечном счете, победой гитлеровской идеологии. На протяжении всего трудного послевоенного диалога со своими коллегами Веркор высказывался едва ли не по каждому факту нарушения прав человека в СССР, резко критикуя такую политику. Но он одновременно стремился всеми силами поддерживать контакты; не отказываясь от принципиальной позиции, но продолжая сотрудничество, Веркор оказывал помощь тем представителям творческой интеллигенции в СССР, которые солидарны с французскими коллегами, но не имеют возможности высказать свою точку зрения. Знаменательна в этом плане полемика Веркора с писателем историком Луи де Вильфосом, опубликованная на страницах «Франс Обсерватер» в 1956 году. Вильфос назвал свою статью «Сотрудничество невозможно», а Веркор призвал: «Не нарушать связь».

Луи де Вильфос писал, что советское вторжение в Венгрии «сокрушило моральных авторитет СССР, доверие к нему миллионов людей во всем мире». Был разрушен миф о национальном суверенитете стран народной демократии, «союзников» СССР. «Равным образом, - продолжает Вильфос, - был подорван и рухнул фундамент Движения в защиту мира: идеи мирного сосуществования государств с различным общественным строем, неприменения оружия, невмешательства». После своего возвращения из СССР в 1952 году Вильфос жестко осуждает систему концлагерей в Польше и СССР, обращает свое внимание на другие порочащие СССР инциденты, такие как «дело врачей». «Великое движение за освобождение человечества, - пишет он, - закончилось на Ленине и Октябрьской революции. Затем же отклоняется, сбивается с пути настолько, что предает первоначальные идеалы Если коммунизм не намерен реформироваться, «десталинизироваться», демократизироваться, он на деле является не левым, а реакционной фальсификацией левого движения». Вильфос выступает против того, чтобы лишать людей свободы мысли и самовыражения, как это происходит в СССР. Веркор же спорит с Вильфосом, говоря, что, несмотря на весь ужас венгерской драмы, необходимо поддерживать связь и помочь коммунизму в СССР в его нелегком пути к обновлению. После своего визита в СССР в 1953 Веркор заново посетил его уже в 1955 году и, согласно его воспоминаниям, увидел существенные изменения, охарактеризованные им как признаки «оттепели». Возник осуществлявшийся Веркором вместе с Эренбургом план проведения в Москве выставки французской живописи.

На фоне растущего интереса французского общества к общественным переменам в СССР в период, когда лидером страны был Н. Хрущев, в 1961 году страну посетила Натали Саррот. В 1950-е-60-е годы она представлялась наиболее крупным писателем и авторитетным для французской левой интеллигенции человеком. До своего приезда в СССР, как следует из отчета Граевской о пребывании писательницы в стране, Саррот была убеждена, что в период культа личности советские люди находились настолько во власти страха, что не ходили друг к другу в гости, не разговаривали с друзьями. Она также была уверена, что в СССР не существовало произведений искусства, которые были бы созданы не по прямому приказу. Но по приезде беседы с советскими писателями (Всеволод Иванов, Николай Погодин, Илья Эренбург и другие) произвели на нее благоприятное впечатление, а после встречи в Союзе писателей Саррот заметила, что ей очень понравилась атмосфера «этого собранья». В Ленинграде ей была дана возможность выступить перед преподавателями и студентами, и писательница уехала с чувством, что она могла излагать свои взгляды совершенно свободно. Большое впечатление на Саррот произвел внешний вид Москвы и Ленинграда, облик толпы. Ей понравился Дворец автозавода имени Лихачева. Автор отчета выражала уверенность, что поездка Натали Саррот прошла в целом удачно, и «будет способствовать рассеиванию многих ложных представлений, бытующих в среде французской интеллигенции в отношении Советского Союза». Позднее в своих личных записях Саррот писала, что «ее визит в СССР доставил ей много радости и приятных впечатлений». С 1956 года (предыдущий визит писательницы в СССР) уровень жизни, по ее мнению, заметно вырос, «люди хорошо одеты, веселы, уверены в будущем, ощущается стирание социальных граней». СССР, пишет Саррот, добился больших успехов в деле распространения культуры. «Широко известно, что ни в одной стране мира так много не читают, - развивает она свою мысль, - интерес к литературе огромен - я уже не говорю о больших тиражах книг, издаваемых в Советском Союзе». Позднее Саррот еще не раз посещала СССР, в частности приняла участие в Международной Ленинградской встрече писателей летом 1963 года. Писательница, как и большинство французов, восхищалась русской классической литературой, особенно Достоевским.

Интенсивные связи со своими советскими коллегами поддерживал также писатель Морис Дрюон. Теплый, дружеский тон его писем подтверждает, насколько расположены были представители французской интеллигенции поддерживать отношения со своими коллегами из СССР и развивать их, несмотря на неприятие многих сторон внешней и внутренней политики советского руководства. Тем не менее, по факту советского военного вмешательства в Венгрии Дрюон высказался, как и многие другие, крайне негативно. В 1956 году, в момент венгерских событий, Дрюон после ответа советских писателей направил им опубликованное тогда же во «Франс Обсерватер» «Открытое письмо». В нем события в Венгрии Дрюон оценил как попрание элементарных правил, регулирующих отношения между государствами. Особенно он акцентирует внимание на том, что в ходе событий в Венгрии было нарушено право венгерского премьера Имре Надя на получение убежища. «Право на убежище существует с древности, - пишет Дрюон, - оно - необъемлемый момент нашей цивилизации.. Нарушить право убежище значит - отвергнуть концепцию, сложившуюся веками. Нарушающий этот закон совершает преступление против человечества». Таким образом, в оценке Дрюоном данного инцидента прослеживается уже неоднократно упоминавшийся в этой работе мотив оторванности от цивилизации, дикости, варварства русских, так часто встречавшийся на страницах мемуаров, книг и иных записей литераторов, писателей, путешественников, философов, посещавших и изучавших Россию в XVIII и XIX веках. 

В период «оттепели» СССР посетил и участник войны и движения Сопротивления Жан Дютур.

Он приезжал в СССР по приглашению Союза писателей в октябре 1957 года. Писатель остался очень высокого мнения о советской литературе: «Я думаю, что в лучших своих произведениях советская литература не нарушила связей с русской классикой. Она продолжает ее традицию, она проникнута любовью к человечеству, стремлением видеть человечество более счастливым». Для Дютура важно, чтобы книги его были опубликованы в СССР и читались русскими людьми. Но в целом писатель относился к советской коммунистической модели резко отрицательно не в последнюю очередь из-за гнета цензуры, ограничений свободы самовыражения в СССР и выступал с резкой критикой против гонений на Солженицына, Синявского и Даниэля. Солженицына он называл гением, под стать Достоевскому. «Солженицын взялся, - писал Дютур, - изобразить величайший обман двадцатого столетия, показать, что коммунизм, владеющий половиной земного шара, не что иное, как тирания, подобная всем тираниям, которые прошли по земле и, наверное, еще более жестокая».

Ресталинизация брежневской эпохи после хрущевской «оттепели» была негативно воспринята представителями французской интеллигенции. Член французской академии Пьер Эммануэль так писал об этом периоде советской истории: «Советский Союз является типичным образом системы насилия над духом.. В СССР запрещена свобода мысли именно во имя социализма, о котором там больше никто не думает, так как там запрещено вообще думать.. К концу этого века, если этот режим еще продержится, Восточная Европа грозит превратиться в духовную пустыню.. Ни престиж Большого театра, ни замечательный фильм о Рублеве (идущий на экране у нас, но не в СССР) не могут ввести нас в заблуждение относительно ухудшения духа, который может теперь проявляться лишь подпольно».

Иным видит Советский Союз периода Брежнева писатель Жан Дютур. (Здесь необходимо уточнить, что, питая неприязнь к коммунизму, Дютур в то же время не осуществлял Советский Союз как государство целиком с коммунистической идеологией, и воспринимал страну и советских людей с немалой долей симпатии.) В его книге «Дневничок» в записях за 1965 год можно найти следующие оценки современного ему советского общества: «Можно сказать, что русская революция длилась сорок восемь лет.. Впрочем, кажется, русская революция закончилась. Россию волей-неволей стало притягивать к старому капитализму. Советский режим постарел и ощущает себя ближе давно сложившейся республике Соединенных Штатов, чем молодой китайской демократии. Чего больше всего хотят русские? Жить, черт возьми, как американцы, а не как китайцы». Дютур имеет в виду, что советские люди стали больше, чем раньше, ценить стабильность, повседневный комфорт и материальные блага. «Прогресс, - поясняет он свою мысль, - грядущее, как и повсюду, для России обрело привлекательное лицо богатства, то есть материализма. Русские надеются в один прекрасный день заиметь все красивые вещи и все отличные машины, которые есть на Западе. А ведь революционный дух несовместим с материализмом». Именно поэтому Дютуру кажется необоснованным нагнетание страстей по поводу советско-американского противостояния, так называемой «холодной войны». «А если говорить о тех огромных снарядах, способных за сорок пять минут достичь любой точки земного шара. едва ли они полетят в сторону Вашингтона», - считает писатель.

Особым периодом в истории советского общества XX века стала перестройка, события этого времени привлекали огромный интерес Запада и США. Естественно, французская интеллигенция не осталась в стороне от горячих дискуссий, будораживших умы образованных людей внутри страны и зарубежом.

Рухнувшиезапреты, прежде всего, изменили качество контактов между интеллигенцией Франции и России, качество информации. До этого момента все уехавшие на запад советские писатели (художники, скульпторы) составляли в сознании «западного» человека особый сектор - диссидентов, активных борцов с режимом, вынужденно покинувших коммунистическую страну (такие оттенки сохранялись и в том случае, если эмигрировавшие не имели отношения к правозащитной деятельности). В новых - «без стен» - условиях французские издатели, писатели, редакторы журналов получили возможность приглашать на коллоквиумы, конгрессы, на стажировку любую интересующую их в СССР творческую личность, и в первые перестроечные годы во Франции с французской интеллигенцией активно общались совсем иные слои российской интеллигенции, чем пять-десять лет назад. Параллельно шел процесс эмиграции в Европу российской творческой интеллигенции уже не по «диссидентскому» руслу, без поисков политического убежища - Россия начинала жить по западным законам, и любой художник имел право выбрать себе местом жительства любую страну, оставаясь при этом российским писателем. В сознании французского интеллигента происходил сложный процесс выстраивания некоего единства, образа современной (после провозглашения перестройки) российской культуры и современной России в целом, где не было гр