Метафоры и риторические основания науки

456 Когнитивные структуры, разделяемые членами тех или иных групп, постоянно пересоздаются в ходе коммуникации, в том числе между академическим и публичным дискурсами.

456 Это пересоздание опирается на интертекстуальные цепи, в

457 которых те или другие репрезентации «реконтекстуализиру ются».

457 Социальные репрезентации задают общую рамку ком­муникации и имеют тенденцию «замерзать», «натурализовать­ся», «реифицироваться», то есть мыслиться как само собой разумеющиеся варианты понимания происходящего.

457 Менталь­ные модели, структурирующие идеологии, воспроизводятся через дискурсивные практики. Их цель — обеспечивать спло­ченность той или иной социальной группы. В идеале дслжно существовать множество (по крайней мере, несколько) мета­форических моделей, описывающих специфический опыт, но часто дело сводится к одной, «оправдавшей» себя исторически или особенно убедительной [Van Dijk, 1996: 85].

457 Выделение одних и затушевание других семантических характеристик реальности позволяет проследить идеологи­ческую природу выборов в производстве и использовании сложных метафор. «Интуитивная привлекательность научной теории связана с тем, насколько хорошо ее метафоры отража­ют наш опыт», — пишут Лакофф и Джонсон [Лакофф, Джон­сон, 1990:402]. Это, конечно, так но верно и другое: использо­ванные авторами с разными риторическими целями, метафо­ры популярных социальных теорий становятся частью опыта, организуя его и выступая своеобразной линзой, сквозь кото­рую его носители смотрят на происходящее. От «базиса» и «надстройки» Маркса до «капиталов» Бурдье, от «механизма» «органической солидарности» и «структуры» до «Паноптику­ма» Фуко, от «публичной сферы» Хабермаса до «пузырей» Сло- тердайка — само это обилие востребованных сегодня метафор свидетельствует о многом. О том, в частности, что старое к ним отношение, подчеркивающее их «служебностъ» (дескать, мета­форы нужны лишь на первых порах концептуальной работы, чтобы зафиксировать важную интуицию, а впоследствии усту­пают место аналитически выверенным понятиям), непродук­тивно.

457 Напротив, понимание их центральности не только для гуманитарных, но и для социологических текстов позволит осознать характер их своеобразного доминирования.

457 К приме-458-ру, рассматривая, как складывалась тематика креативности в социологии, немецкий социолог Ханс Ионас говорит о значении «характеристики важнейших форм, в которых возника­ла и приобретала влияние идея...» [Иоас, 2005: 81].

458 От креатив­ности как выражения через креативность как производство к креативности как революции — так он суммирует несколько веков осмысления этого феномена европейской мыслью. Этим формам, настаивает он, не хватает ясности, «зачастую они ос­таются образными и описательными, иносказательными». Эти формы, понятно, метафоры, оперирование которыми пред­полагает опору на специфические навыки, к числу которых Ионас относит «готовность считать феномены, описанные лишь в первом приближении, действительно доступными опытному познанию» [Ibid].

458 Урбанисты прибегают к тропам в силу множества причин. Одна из них в том, что другого способа создать у читателя впе­чатление реалистичности, объективности, научности изложе­ния европейская культура (а наука — ее ключевая часть), по сути, не знает¹.

¹ Существует влиятельная традиция изучения риторических осно­ваний науки. В частности, X. Уайт посвятил этому много своих работ, показывая, среди прочего, как широко используются тропы историка­ми и социальными теоретиками. Один из его примеров — классичес­кая работа историка Томсона, посвященная рабочему классу Англии, Томсон атакует социологов Смелзера и Дарендорфа за ошибочный объективизм, за уверенность в том, что можно найти законы, опреде­ляющие формирование социальных классов, и настаивает на конкрет­но-историческом изучении рабочего класса, определяя свою методо­логию как создание «биографии английского рабочего класса от отрочества до ранней зрелости» [Thomson, 1963: 1 lj. Уайт справедли­во подчеркивает, что эта метафора ничуть не менее культурно ограни­чена и условна, нежели понятие объективных законов, которыми опе­рируют теоретики-позитивисты \White, 1978: 1(5-—17].

458 Тропы — метафора и метонимия, синекдоха и ирония - способны порождать смысл, связывая незнакомый опыт со знакомым.

458 Удерживая в поле рефлексии риторические основы своего научного предприятия, мы точнее понимаем,

459 чем, собственно, занимаемся.

459 Мы не столько фиксируем су­ществующую независимо от нас реальность, сколько проду­цируем на ее основе что-то повое, пусть наша «продукция», скажем, новое (или сравнительно новое, что сегодня, увы, не­избежно) прочтение городского ритуала. Это может помочь тем, кому не по душе строгая социологическая наука, избавить­ся от комплексов, испытываемых в компании экспертов по репрезентативным выборкам. Как пишет X, Уайт, «Дискурс неустраним, поскольку он создает почву, на которой решают, что должно считаться фактом в рассматриваемых во­просах, и определяет, какой способ более подходит для по­нимания таким образом созданных фактов» (курсив автора) [White, 1978: 3].

459 Однако мало зафиксировать насыщенность социологичес­кого письма метафорами. Важно проследить закономерности их рецепции, передачи и использования в социальном мире за пределами теории. Составляя своеобразный арсенал выраже­ний, они напоминают о неразрывной связи истории ключевых идей той или другой дисциплины и социально-гуманитарно­го знания в целом, их текущей практики и общего набора куль­турных репертуаров. Они побуждают задуматься и о синтетич­ности мысли и опыта, мысли и «видения как», на которые обращает внимание Людвиг Витгенштейн. Разбирая рисунки- обманки, в которых можно увидеть и кролика и утку(или и вет­ви дерева и человеческую фигуру), и резонно замечая, что «го­лова, увиденная так, не имеет ведь ни малейшего сходства с головой, увиденной этак, — хотя они и совпадают», мыслитель толкует об «изменении аспекта» или «уяснении аспекта» (то есть новом восприятии картины, которое надстраивается над старым), в котором совмещаются визуальный опыт и мысль [Витгенштейн, 1994: 278—286]. Мыслитель спрашивает: «Но как возможно, что человек видит вещь сообразно некоторой интерпретации? — В свете данного вопроса это предстает как весьма странный факт, словно бы нечто насильственно втис­кивалось в форму, совершенно не соответствующую ему.

459 Одна-460-ко здесь не наблюдается никакого давления или принуждения» [Витгенштейн, 1994s 286].

460 В то же время, как подчеркивалось выше, при ближайшем рассмотрении работа метафор оказывается не свободна от момента хотя бы некоторой принудительности. По меньшей мере, эта принудительность проявляется в смене метафор, в их зависимости от интеллектуальной и, шире, культурной моды, либо, напротив, — в инерции, с какой они воспроизводятся, будучи упорно прилагаемыми к контекстам, сильно отличаю­щимся от тех, в которых они возникли. Для демонстрации это­го тезиса я обращусь к четырем классическим метафорам го­рода и рассмотрю, как меняется характер их использования в современных российских профессиональном и массовом дис­курсах.