 |
Англо-саксонская интонация
|
|
|
|
Поэтическое своеобразие Кавафиса - нарочитая бесстрастность, снятая эмоциональность стиля. Сеферис одним из первых обратил на это внимание - в одном из своих эссе он пишет следующее: «O Kαβάφης μοιάζει να εφαρμόζει επίμονα την ίδια μέθοδο· και όσο προχωρούν τα χρόνια, μοιάζει να παραμερίζει ολοένα την απλαισίωτη έκφραση της συγκίνησης. Aκόμη περισσότερο· όχι μόνο μοιάζει να επιμένει στην ευκινησία των χαραχτήρων, την αδρότητα των πραγμάτων, και το καθαρό κοίταγμα των γεγονότων, που απαρτίζουν την «αντικειμενική συστοιχία» της συγκίνησής του, αλλά και να σβήνει, να ουδετεροποιεί κάθε άλλου είδους συγκινημένη έκφραση, είτε με την ευρωστία της γλώσσας, είτε με τη χρησιμοποίηση άλλων ποιητικών τρόπων, εικόνων, παρομοιώσεων ή μεταφορών. Kαι αυτός είναι ένας πρόσθετος λόγος που ονόμασαν τον Kαβάφη έναν άχαρο πεζολόγο. Στον Kαβάφη, πολύ συχνά, ενώ η γλωσσική διατύπωση είναι ουδέτερη και ασυγκίνητη, η κίνηση των προσώπων και των γεγονότων είναι τόσο πυκνή, τόσο στεγανή, θα έλεγα, που θαρρείς πως τα ποιήματά του τραβούν τη συγκίνηση διά του κενού». [«Кавафис, как представляется, настойчиво применял тот же метод и с течением лет все дальше отходил от непосредственного выражения эмоции. Более того: он не только обращал все большее внимание на гибкость характеров, отчетливость предметов и ясное видение событий, образующих "объективный коррелят" его эмоции, но и уничтожал, нейтрализовывал любое иное выражение эмоций, будь то использование возможностей языка, или употребление поэтических тропов, образов, сравнений или метафор. И это еще одна причина, почему Кавафиса называли сухим прозаиком. У Кавафиса очень часто можно видеть, что при нейтральности и неэмоциональности словесных формулировок движение персонажей и событий настолько плотно, настолько герметично, если можно так сказать, что кажется, его стихи возбуждают эмоции благодаря пустоте.»]. И это действительно парадоксально: стихотворение, в котором, казалось бы, отсутствуют эмоции, вызывает сильнейшие чувства у читателя. В стихотворениях Кавафиса эмоции рождает их внешне нарочитое отсутствие, и это высшее мастерство. В творчестве Бродского, пожалуй, нет той нарочитой бесстрастности, которой отличаются произведения Кавафиса, однако спокойный, мужественный тон, а, главное, очень ясный, трезвый взгляд на жизнь, на окружающую действительность, сближают его с греческим поэтом, делая их поэтические голоса похожими. Можно предположить, что это сходство основано на увлечении обоих поэтов английской поэзией. Кавафис учился в Лондоне, первые стихи он написал на английском языке, который знал, как родной, на английском он писал и комментарии к своим стихотворениям. Опять же, трудно говорить о каком-то непосредственном влиянии английской поэзии на творчество Кавафиса. Вот что считает по этому поводу Сеферис: «O Kαβάφης εφευρίσκει πάντα, καθώς έλεγα, όμως τα πράγματα που εφευρίσκει τα συναντά στον εξαιρετικά μοναχικό δρόμο που ακολουθεί. Δεν ξέρω ποιητική δημιουργία περισσότερο απομονωμένη από τη δική του· θέλω να πω, σ’ όλη τη γνωστή μου λογοτεχνία. Eίναι ένα όριο από πολλές απόψεις· και από αυτήν εδώ την άποψη. Έξω από τη μεγάλη δημοσιά της ελληνικής ποιητικής παράδοσης, τέτοια που την έχει ανοίξει ο Σολωμός, μοιάζει συνάμα χωρίς συγγένεια με οποιαδήποτε ευρωπαϊκή φυσιογνωμία είτε της εποχής του είτε της προηγούμενης εποχής». [«Я утверждал: Кавафис постоянно делает открытия, - но следуя своему собственному, исключительно одинокому пути. Я не могу назвать более изолированного поэтического творчества - разумеется, в пределах своего знания литературы. Кавафис во многих отношениях является неким пределом, - и, прежде всего, пределом вот в каком смысле: оставаясь вне магистрального пути той греческой поэтической традиции, которой положил начало Соломос, Кавафис, с моей точки зрения, в то же время не родствен никому из крупных европейских поэтов - ни современных ему, ни принадлежащих предшествующей эпохе»]. Но именно находясь в Англии, Кавафис приобрел эту англо-саксонскую интонацию, которая сближает его с английской поэтической традицией. По словам критика П. Петридиса, «она подарила ему глубокое философское чувство и увеличительную призму меланхолии, через которую он смотрит на всё, и прежде всего на жизнь…».
|
|
|
|
|
|
|
|
|
Что касается Бродского, то влияние очевидно: он с юных лет зачитывался Т. Элиотом и У.-Х. Оденом, считая их важнейшими поэтами XX века. Оден вообще был эпохальной фигурой для Бродского. Рассуждая в одном из своих интервью об Анне Ахматовой и Одене, поэт сказал, что «они оба дали ему ноту, ключ к его голосу, тональность и отношение к действительности». Бродский не раз говорил, что порой ему кажется, будто многие стихотворения Одена написаны им самим. Также поэт не раз рассказывал о том, что можно назвать «озарением», которое он испытал благодаря Одену, находясь в ссылке в Норенской: «По чистой случайности книга открылась на оденовской «Памяти У.Б.Йетса» <…> Я помню, как я сидел в избушке, глядя в квадратное, размером с иллюминатор окно на мокрую, топкую дорогу с бродящими по ней курами, наполовину веря тому, что я только что прочел, наполовину сомневаясь, не сыграло ли со мной шутку мое знание языка». Впоследствии Бродский часто вспоминал этот эпизод.
|
|
|
Во многих интервью, в том числе и в своем эссе «Поклониться тени», Бродский рассуждает об отстраненности, объективности Одена. Вот, например: «Для меня ближе всего к мудрости поэзия Одена - поэзия, лишенная всякого нарциссизма, - он редко пользуется первым лицом единственного числа, и странным образом написанное им внушает восхитительное чувство объективности». Эта отстраненность характерна для творчества самого Бродского. Как писал сам поэт:
Что, в сущности, и есть автопортрет.
Шаг в сторону от собственного тела.
А у Кавафиса это ощущение отстраненности вообще одна из его главных поэтических особенностей.
Менее очевидное, однако, тоже достойное упоминания - это то, что оба поэта обладают иронией, юмором, который можно назвать английским. Бродский никогда не отрицал, что это сближает его с английскими поэтами, с тем же Оденом, который, несомненно, является ироническим поэтом. Бродский называл эту иронию «свидетельством интеллектуальной трезвости». А о юморе Кавафиса Сеферис пишет следующее: «Mίλησαν για το χιούμορ του Kαβάφη. Nομίζω ότι άν έχει κάτι που μοιάζει με το χιούμορ, και ίσως το κράτησε από την ανατροφή των παιδικών του χρόνων ― μας λένε ότι εννιά χρονώ μιλούσε μόνο αγγλικά ― αυτό είναι: το πιο ακατανόητο για τους ξένους στοιχείο του αγγλικού χαραχτήρα, που το ονομάζουν με την αμετάφραστη λέξη nonsense, όπως το βλέπουμε στον Lewis Carroll και τον Edward Lear: ένα ψυχρό αστείο, και κουτό για τους πνευματώδεις λαούς, που δημιουργεί κάτι σαν ένα συναισθηματικό κενό». [«Отмечали юмор Кавафиса. Я думаю, что если он обладает чем-то похожим на юмор, то скорее всего это плоды его воспитания. (Утверждают, что в девять лет он говорил только по-английски.) Он воспринял наиболее непонятный для иностранцев элемент английского характера, который сами англичане называют непереводимым словом nonsense, тип юмора присущий Льюису Кэрролу и Эдварду Лиру: пристрастие к шутке, холодной и абсурдной для слывущих остроумными народов, рождающей нечто вроде эмоциональной пустоты»].
|
|
|
Анализ переводов
Теперь рассмотрим сами переводы. По сообщению Бродского, Г. Шмаков перевел «всего Кавафиса, за исключением двух или трех стихотворений», поэт же выбрал 19 переводов для редактуры. Выбор не обусловлен общностью темы. Сложно проследить какую-то связь в выборе именно этих произведений. Скорее всего, поэт сделал это, исходя из собственных предпочтений. В одном из своих интервью Бродский сказал, что «Ионическое» - это одно из лучших стихотворений, написанных Кавафисом; такие стихотворения, как «Забинтованное плечо», «Дарий», «В ожидании варваров» он часто давал для разбора студентам. О последнем стихотворении он также рассуждает в одном из своих интервью: «Политика - самый нижний уровень духовной жизни. Кавафис приводит нас сюда только для того, чтобы показать нечто большее, дать возможность представить весь путь. <…> К примеру, первое впечатление, которое мои студенты вынесли от стихотворения «В ожидании варваров», это то, что это сатира на деспотизм. Верно, это сатира на тоталитарное государство, но в то же время здесь кроется нечто значительно большее. В стихотворении «В ожидании варваров» Кавафис говорит о находящемся в упадке государстве, которое ждет варваров, чтобы те влили свежую кровь в старые вены. А, может быть, это демократия, видящая в варварах решение своих проблем. <…> Это о декадентском умонастроении. О людях, которые слишком усложняют всё, вместо того чтобы предпринимать какие-то шаги, которые надеются, что придет кто-то и поможет им решить их проблемы». Этот прием Кавафиса - использование политики в качестве своеобразной метафоры - Бродский отметил первым, назвав его «политическим символизмом». На нем основано большинство переводов, выбранных Бродским, например, «Мартовские Иды», «Удрученность Селевкида», «Мануил Комнин». Понятно, что это общий прием в поэзии Кавафиса, его отмечал не только Бродский, но и многие другие исследователи, однако это то, что, судя по всему, особенно привлекало Бродского в творчестве Кавафиса, ведь, к примеру, любовную лирику он практически не берется редактировать. Также следует отметить, что темой многих выбранных для редактуры стихотворений является мужественное поведение и стоицизм, которым отличается творчество самого Бродского. Например, стихотворение «Бог покидает Антония», в котором Кавафис демонстрирует пример стоического поведения человека перед лицом неизбежного конца, или «Царь Деметрий», герой которого, Деметрий, проявляет всё своё мужество и твердость духа, достойно удалившись с политической сцены. Так или иначе, чем бы ни руководствовался Бродский при подборе стихотворений для редактуры, этот выбор, пожалуй, лучше всего отражает его предпочтения в поэзии Кавафиса.
Как уже было сказано, всего Бродским отредактировано 19 переводов. Далее будут проанализированы те переводы, в которых правка Бродского, на мой взгляд, является наиболее ощутимой.
Начнем с разбора переводов стихотворения «Дарий». Существует два варианта перевода этого стихотворения: один - Г. Шмакова под редакцией Бродского, другой самого Бродского. Эти переводы очень схожи между собой, некоторые фразы и обороты просто повторяются:
Поэт Ферназис трудится над главной
главой своей эпической поэмы
о том, как Дарий, сын Гистаспа, стал
владыкой Персии…
(Г. Шмаков под ред. И. Бродского)
Поэт Ферназис трудится над главной
главой своей эпической поэмы
о том, как Дарий, сын Гистаспа, стал
властителем в большой державе персов.
(И. Бродский)
Или:
"Война! Мы выступили против римлян!
Часть нашей армии пересекла границу".
Ферназис ошарашен. Катастрофа!
(Г. Шмаков под ред. И. Бродского)
Война! Мы выступили против римлян.
Войска уже пошли через границу.
Ферназис ошарашен. Катастрофа.
(И. Бродский)
Видимо, при редактуре Бродский вставлял строчки из своего собственного перевода, когда что-то казалось ему неудачным в переводе Шмакова, и это, пожалуй, лишний раз доказывает, насколько серьезной была правка Бродского.
Далее рассмотрим перевод стихотворения «Стены». Этот перевод неоднороден. Первые две строки близки к оригиналу (здесь и далее под оригиналом Кавафиса будет приведен мой дословный перевод):
Χωρίς περίσκεψιν, χωρίς λύπην, χωρίς αιδώ
μεγάλα κ’ υψηλά τριγύρω μου έκτισαν τείχη.
(Без раздумий, без горечи, без стыда / вокруг меня построили большие, высокие стены - А.Р.)
Безжалостно, безучастно, без совести и стыда
воздвигли вокруг меня глухонемые стены.
Однако потом начинаются некоторые несоответствия. Например, в третьей строке. У Кавафиса она выглядит следующим образом:
Και κάθομαι και απελπίζομαι τώρα εδώ.
(Теперь я сижу здесь и предаюсь отчаянию - А.Р.)
А вот перевод:
Я замурован в них. Как я попал сюда?
Здесь пропущено, на мой взгляд, важное сказуемое «απελπίζομαι» (досл. «отчаиваюсь»), но зачем-то добавлен вопрос, который несколько меняет смысл этих строк. Герой Кавафиса в отчаянии, он не может думать ни о чем другом, кроме как о своем положении, неслучайно Кавафис употребляет сказуемое «τρώγει» (досл. «поедает, грызет»), сильное по своей смысловой окраске, в переводе же это отчаяние чувствуется не так остро, герой скорее недоумевает.
Примечательна шестая строка. Оригинал:
A όταν έκτιζαν τα τείχη πώς να μην προσέξω
(Когда они строили стены, как я мог этого не заметить - А.Р.)
Перевод:
Но я проморгал строительство. Видимо, мне затмило…
В этой строке, несомненно, чувствуется рука Бродского. Стилистически нейтральный глагол «προσέξω» (досл. «замечать»), имеющий при себе отрицание, он переводит глаголом «проморгать». Он использует просторечное выражение, что вообще характерно для творчества Бродского. Однако сложно представить, чтобы Кавафис в своем стихотворении употребил какой-то греческий эквивалент этому глаголу. Несмотря на то, что Кавафис склоняется в пользу димотики и в его поэтической речи много прозаизмов, всё-таки эта прозаичность, как уже было сказано, проявляется скорее на уровне интонаций, построения стиха, но не на лексическом уровне. Кавафис употребляет простой глагол «προσέξω», никак стилистически не окрашенный, что в целом характерно для его творчества. То же самое относится и к обороту «мне затмило», употребленному Бродским, что, по сути, является некоторой вольностью. Как и перевод седьмой строки. Вот ее оригинал:λλά δεν άκουσα ποτέ κρότον κτιστών ή ήχον.
(Но я не услышал ни шума строительства, ни звука - А.Р.)
Перевод:
…И я не заметил кладки, растущего кирпича.
В своем переводе Бродский, как и Кавафис, пользуется звукописью: он сохраняет два глухих звука «k», которые в оригинале Кавафиса неслучайно являются начальными звуками двух рядом стоящих слов: «κρότον κτιστών» (У Бродского: «кладки, кирпича»). Однако мне кажется, что Бродский, найдя такую удачную метафору, как «растущий кирпич», и построив на ней перевод этой строки, уходит от звукового образа, который присутствует в оригинале Кавафиса. Важно, что герой не только не увидел, но и не услышал строительства стен. Эта парадоксальная ситуация усугубляет отчаяние героя, отчаяние безгранично, в переводе нет этого ощущения.
То, что этот перевод больше похож на самостоятельное произведение, происходит, возможно, оттого, что перевел это стихотворение - или, по крайней мере, очень серьезно отредактировал - поэт. Переводчик, не являющийся оригинальным поэтом, не допускает так много вольностей, он стремится, чтобы перевод его был близок к оригиналу. Переводчик-поэт, в свою очередь, редко остается в рамках оригинала, он, возможно, даже неосознанно, привносит в перевод какие-то свои собственные поэтические находки, отдаляясь тем самым от первоначального текста. Это можно проследить и на примере этого перевода, однако далее будут приведены более яркие примеры.
Обратимся к стихотворению «Ионическое». Самое главное отличие перевода от оригинала - это другое лицо, в котором стоит сказуемое первого предложения. У Кавафиса - это первое лицо множественного числа:
Γιατί τα σπάσαμε τ’ αγάλματά των,
γιατί τους διώξαμεν απ’ τους ναούς των…
(Зачем мы разбили их статуи, / зачем изгнали их из их же храмов - А.Р.)
И это, конечно, неслучайно: поэт хочет подчеркнуть свою причастность к ответственности за судьбу родины. В связи с этим интересно вспомнить стихотворение Бродского «Остановка в пустыне»:
Теперь так мало греков в Ленинграде,
что мы сломали Греческую церковь,
дабы построить на свободном месте
концертный зал.
Тот же мотив личной ответственности за судьбу своей родины, то же первое лицо множественного числа, в обоих стихотворениях - мотив разрушения и отказа от эллинистического наследия. Стихотворение Бродского, правда, можно отнести к политической лирике. Бродский испытывает чувство стыда за деяния своей страны, чего нет в стихотворении Кавафиса, и вообще, для Бродского это лишь повод для размышлений на более отвлеченные и философские темы, его стихотворение довольно пессимистично в отличие от стихотворения Кавафиса, однако параллель между этими произведениями кажется мне справедливой.
Возвращаясь к переводу, следует отметить, что сказуемое первого предложения стоит не в первом, как в оригинале, лице, а в третьем, что и получается более абстрактная картина:
Их разбитые изваянья,
их изгнанье из древних храмов
вовсе не значат, что боги мертвы.
Таким образом, теряя эту интимность, перевод Бродского теряет и связь с оригиналом, с автором, и становится, опять же, практически самостоятельным произведением.
Мотив присутствия античности в современной Греции свойственен творчеству Кавафиса. Также интересна тема язычества и отношений самого Кавафиса с язычеством, мотив, который можно проследить в этом стихотворении. Вообще, эта тема сама по себе слишком обширна, и можно ограничиться цитатой самого Бродского: «Свести Кавафиса к гомосексуалисту, у которого нелады с христианством, было бы непростительным упрощением. Ибо не уютнее чувствовал он себя и с язычеством. Он был достаточно трезв, чтобы сознавать, что пришел в этот мир со смесью того и другого в крови и что в мире, в который он пришел, то и другое смешано. Неловко он чувствовал себя не по причине того или другого, а по причине того и другого, так что дело было не в раздвоенности. По всей, по крайней мере, видимости он был христианин: всегда носил крест, посещал церковь в страстную пятницу и перед концом соборовался. Вероятно, и в глубине души он был христианином, но самая язвительная его ирония была направлена против одного из основных христианских пороков - благочестивой нетерпимости. Однако для нас, его читателей, важнее всего, конечно, не принадлежность Кавафиса к той или иной церкви, но то, каким образом он обращался со смешением двух религий; и подход Кавафиса не был ни христианским, ни языческим…Разумеется, противопоставляя одну веру другой, мы наверняка вырываем их из их контекста, а контекст был именно тем, что интересовало александрийцев до того дня, когда им было сказано, что пришло время выбрать что-нибудь одно. Это им не понравилось; не нравится это и Кавафису. Когда Кавафис употребляет слова "язычество" или "христианство", мы должны вслед за ним иметь в виду, что это были простые условности, общие знаменатели, тогда как смысл цивилизации сводится именно к числителю». Очевидно, что эта тема также интересовала Бродского.
Теперь рассмотрим перевод стихотворения «Битва при Магнезии». Перевод строится совершенно по-другому, чем оригинал. Кавафис в своем стихотворении делает Филиппа одновременно и субъектом, и объектом рассказа. Само повествование ведется не от лица Филиппа:
Έχασε την παληά του ορμή, το θάρρος του.
(Он утратил свое былое рвенье, свою смелость - А.Р.)
Но при этом встречаются предложения, в которых употреблен императив:
…Στο τραπέζι
βάλτε πολλά τριαντάφυλλα.
(…На стол / кидайте много роз - А.Р.)
Эти предложения явно передают прямую речь Филиппа. И дальнейшие строки будто бы его размышления:
…Τι αν στην Μαγνησία
ο Aντίοχος κατεστράφηκε. Λένε πανωλεθρία
έπεσ’ επάνω στου λαμπρού στρατεύματος τα πλήθια.
Μπορεί να τα μεγάλωσαν· όλα δεν θάναι αλήθεια.
(А что до битвы при Магнезии, / то Антиох потерпел поражение. Говорят, / пало его огромное и блистательное войско. / Однако могут преувеличивать. Все это не может быть правдой. - А.Р.).
За счет этого создается эффект отстранения: получается, что раздумья и переживания Филиппа высказываются не им самим, но автором. Это является, как уже не раз было сказано, излюбленным приемом Кавафиса. В переводе не сохраняется эта объективность, все представлено, как размышления самого Филиппа, что, наряду с наличием восклицательных знаков, делает этот перевод более эмоциональным в отличие от оригинала. Также этот монолог вызывает ассоциацию с такими произведениями Бродского, как, например, «Письма римскому другу» или «Письмо генералу Z.», несмотря на то, что у Бродского монологи такого рода чаще всего представлены в форме письма.
В переводе стихотворения «Битва при Магнезии» можно также проследить типичные для Бродского разговорные интонации, о которых было сказано ранее. Например, он может оборвать синтагму в конце строки и продолжить ее на следующей:
…что Антиох при Магнезии разгромлен в пух
и в прах, что прекрасная армия сокрушена - есть чушь.
Также он снова допускает некоторые поэтические вольности. Например, игра слов в первой строке, которой нет у Кавафиса:
"Сдается, я сильно сдал. Силы, задор - не те…
Или вторая строка
И тело - не столько источник мыслей о наготе,
сколько о боли…
У Кавафиса:
Του κουρασμένου σώματός του, του άρρωστου
σχεδόν, θάχει κυρίως την φροντίδα…
(Его уставшее тело, почти больное, / теперь его главная забота - А.Р.)
С одной стороны, это продиктовано необходимостью подобрать подходящую рифму, с другой стороны, так возникает типичный для русского образ античного грека, культивирующего обнаженное тело.
Также стоит обратить внимание на пятую строку:
…Aυτά ο Φίλιππος
τουλάχιστον διατείνεται. Aπόψι κύβους παίζει·
(Во всяком случае, так Филипп утверждает. / Сегодня вечером он играет в кости - А.Р.)
Как справедливо замечает Ильинская, у Кавафиса этот глагол «διατείνεται», который стоит перевести как «утверждает», очень важен, он ставит под сомнение смирение Филиппа. В переводе же:
…Так говорит - верней,
рассуждает Филипп…
Таким образом, в переводе этот смысл теряется.
И, наконец, очень значимы 11 и 12 строки стихотворения, о которых тоже стоит упомянуть:
Είθε. Γιατί αγκαλά και εχθρός, ήσανε μια φυλή.
Όμως ένα «είθε» είναι αρκετό. Ίσως κιόλας πολύ.
(Только бы! Хоть он и враг, все-таки того же племени. / Однако этого «только бы» достаточно. Этого даже много - А.Р,)
Здесь интересно это «είθε» (архаическое междометие «о, если бы; только бы»). Вообще, для языка Кавафиса такие кафаревусные формы характерны, однако это, несомненно, вызывает трудности у переводчиков. Бродский переводит его как «надо надеяться». Конечно, это не передает ту архаичность выражения, которой обладает это слово у Кавафиса, но, на мой взгляд, в принципе невозможно подобрать какой-либо русский эквивалент. Это обусловлено тем, что в Греции эпохи Кавафиса и России времен Бродского мы имеем дело с принципиально разными языковыми ситуациями. Для русского употребление какого-нибудь церковно-славянского слова - это большая редкость даже в литературных произведениях, не говоря уже об устной речи, когда как для грека, даже не являющегося приверженцем кафаревусы, использование архаизмов такого рода абсолютно привычно.
|
|
|
