 |
Большой мост на улице Годзё 18 глава
|
|
|
|
Резко вскочив, он уставился на черный силуэт замка Коягю.
– Они обозвали меня трусом и считают, что я не могу драться, как мужчина. Я не сдался! Я не бежал, а сделал тактическое отступление.
Прошло около часа. Мусаси медленно брел по дну рва.
– Драться с четверкой не имело смысла. Не они моя цель. Истинный бой начнется, когда я сойдусь с самим Сэкисюсаем.
Мусаси подбирал упавшие ветви и ломал их через колено на короткие палочки. Заталкивая палочки в щели между камнями, укреплявшими стенку рва, Мусаси соорудил подобие лесенки. Скоро он выбрался наверх.
Флейту он больше не слышал. На мгновение Мусаси показалось, что где-то раздался голос Дзётаро, но, вслушавшись в темноту, он ничего не уловил. Мусаси не очень беспокоился о мальчике. Дзётаро мог постоять за себя и сейчас, вероятно, был далеко отсюда. Факелы не пылали, поиски Мусаси, похоже, отложили до утра.
Желание встретить и победить Сэкисюсая вновь охватило Мусаси с неистовой силой. Всепоглощающая страсть порождалась жаждой славы и признания.
Мусаси слышал от хозяина постоялого двора, что Сэкисюсай уединился не в замке, а за его пределами. Мусаси пересек несколько рощ и низин, и ему казалось, что он уже покинул территорию замка, но, натыкаясь на стену, ров или рисовый амбар, убеждался в своем заблуждении. Мусаси блуждал всю ночь, гонимый неистовой страстью. Найти бы заветный домик в горах, ворваться в него и бросить вызов хозяину. Время шло, а он не приближался к цели. Теперь Мусаси был бы рад и привидению в образе Сэкисюсая.
На рассвете Мусаси обнаружил, что стоит перед задними воротами замка. За ними разверзалась пропасть, а гора Касаги уходила высоко в небо. Отчаявшись, Мусаси повернул на юг. Неожиданно на пологом склоне юго-восточной стороны замка он увидел подстриженную лужайку и кущу ухоженных деревьев. Путь к приюту старца предстал глазам Мусаси. Вскоре догадка Мусаси подтвердилась – он увидел крытые соломой ворота в стиле, который любил великий мастер чайной церемонии Сэн-но Рикю. За воротами зеленела бамбуковая роща, окутанная утренним туманом.
|
|
|
Сквозь щель в воротах Мусаси увидел петляющую по роще и поднимающуюся в гору тропинку. Она была проложена по канонам обустройства дзэнских горных обителей. Мусаси чуть было не перемахнул через забор, но вовремя удержал себя. Нечто в облике этого уголка остановило его. Вероятно, любовь, с какой была ухожена земля, или осыпавшиеся белые лепестки? Во всем отражалась утонченная натура человека, обретшего здесь уединение. Возбуждение Мусаси спало. Он вдруг подумал, как выглядит со стороны – бродяга с всклокоченными волосами, в драном кимоно.
«Не стоит спешить», – сказал себе Мусаси и вдруг почувствовал неимоверную усталость. Нужно собраться с силами перед тем, как предстать старому Ягю.
«Кто-то обязательно откроет ворота, – рассуждал Мусаси. – Время у меня есть. Если он откажется принять меня как странствующего ученика, придумаем другой способ».
Мусаси сел под навесом ворот и, привалившись к столбу, мгновенно заснул.
Звезды угасали, утренний ветерок пробегал по маргариткам. Холодная капля росы упала за ворот Мусаси и разбудила его. Было совсем светло. Сон, свежий ветер и пение соловьев прояснили голову Мусаси. Он был бодрым, словно заново родился. Он потер глаза и взглянул вверх – красный диск солнца поднимался над, горами. Мусаси вскочил. Тепло солнца пробудило в нем энергию, спрессованная в мышцах сила рвалась наружу. Потянувшись, Мусаси сказал: «Сегодня мой день!»
Почувствовав голод, он вдруг подумал о Дзётаро, который тоже наверняка хочет есть. Он обошелся с мальчиком слишком сурово прошлой ночью, но это был рассчитанный шаг, средство воспитания. Мусаси уговорил себя тем, что Дзётаро нигде не пропадет.
|
|
|
Мусаси вслушивался в плеск ручья, который сбегал по склону горы, нырял под забор, огибал бамбуковую рощу и выныривал с другой стороны ограды, чтобы продолжить путь по нижней части территории замка. Мусаси умылся и напился воды вместо завтрака. Вода была очень вкусной и чистой. Мусаси предположил, что именно она повлияла на выбор места для дома Сэкисюсая. Мусаси, не разбираясь в тонкостях чайной церемонии, не мог осознать, что о такой кристально прозрачной воде мечтает каждый мастер чайной церемонии.
Намочив в ручье полотенце, Мусаси тщательно протер шею и почистил ногти. Кинжалом подровнял волосы. Он хотел выглядеть поприличнее, поскольку Сэкисюсай был не только создателем стиля Ягю, но и одним из знаменитейших людей страны. Мусаси – безвестный воин – отличался от Сэкисюсая, как звездочка от луны.
Прибрав волосы и поправив ворот кимоно, Мусаси почувствовал себя готовым к встрече. Мысли были четкими. Он намеревался постучать в ворота, как обычный посетитель.
Дом стоял на некотором удалении от ворот на склоне, так что простой стук в створки вряд ли услышат. Мусаси огляделся вокруг в поисках предмета, которым можно постучать погромче. Взгляд его наткнулся на две дощечки, прикрепленные по обе стороны ворот. Они были покрыты прекрасно вырезанными иероглифами, поверх которых лежала шпаклевка из голубоватой глины, похожей на бронзовую патину Правая дощечка гласила:
Не гневайтесь, писцы,
На любовь мою к уединенью.
Слева было написано:
Здесь не увидишь воина с мечом.
Лишь молодые соловьи на лугах.
Под «писцами» подразумевались чиновники из замка, но смысл стихов был глубже. Старый хозяин закрыл ворота не только для странствующих учеников, но и для всех мирских дел, с их суетой и тщеславием. Он отринул мирские желания, и свои и чужие.
«Я молод, слишком молод! – подумал Мусаси. – Мне недоступен этот человек».
Желание постучать в ворота исчезло. Сама мысль о вторжении в мирную обитель показалась варварской. Мусаси стало стыдно за себя. Эти ворота распахнуты лишь цветам и птицам, ветру и луне. Сэкисюсай перестал быть величайшим в стране мастером меча, владельцем замка. Он вернулся к природе, презрев тщеславие мирской жизни. Преступно нарушать его покой. Что за честь и слава победить человека, для которого эти понятия утратили всякий смысл?
|
|
|
«Хорошо, что прочитал стихи, – произнес про себя Мусаси. – Оказался бы в дураках».
Солнце стояло высоко, соловьи замолкли. Со стороны склона раздался звук быстрых шагов. Вспугнутые птички стайкой вспорхнули в небо. Мусаси заглянул в щель ворот, чтобы посмотреть на идущего. Это была Оцу.
Значит, он слышал ее флейту! Подождать ее? Скрыться?
«Я хочу с ней поговорить, – подумал Мусаси. – Должен поговорить!»
Он совершенно растерялся, сердце сильно забилось.
Оцу сбегала по тропинке совсем близко от того места, где он стоял. Она остановилась и, обернувшись, негромко вскрикнула от удивления.
– Я думала, что он идет следом, – пробормотала она, оглядываясь По сторонам.
Оцу побежала назад, вверх по склону.
– Дзётаро! – позвала она. – Где ты?
Мусаси от растерянности прошиб пот. Он ненавидел себя за такую слабость. Он не мог выйти из укрытия в тени деревьев.
Оцу снова позвала мальчика, и на этот раз он откликнулся.
– Я здесь! А вы где? – подал голос Дзётаро из рощи.
– Сейчас же иди сюда! – ответила Оцу. – Я ведь приказала никуда не отходить.
Появился запыхавшийся Дзётаро.
– Вот вы где! – воскликнул он.
– Я ведь говорила, чтобы ни шагу от меня.
– Я шел следом, но потом увидел фазана и погнался за ним.
– Подумать только, погнался за фазаном! Забыл, что надо найти кое-кого?
– О нем я не беспокоюсь. Он не даст себя в обиду.
– Ты говорил иное вчера ночью, когда прибежал ко мне, чуть не плача.
– Я не плакал! Все случилось так внезапно, и я не знал, что делать.
– И я совсем растерялась, когда ты назвал имя своего учителя.
– Откуда вы знаете Мусаси?
– Мы жили в одной деревне.
– И все?
– Конечно!
– Странно. Вы расплакались только потому, что здесь появился ваш земляк?
– Я разве плакала?
– Как вы можете помнить, что делал я, если забыли о своих поступках? Я, правда, страшно перепугался. Если против учителя выступили бы четверо обыкновенных самураев, то я не волновался бы, но ведь те были мастерами. Я услышал флейту и вспомнил, что вы в замке. Я подумал, что, может, мне удастся извиниться перед господином Ягю.
|
|
|
– Если ты услышал флейту, значит, ее слышал и Мусаси. Он, верно, узнал меня. – Голос Оцу звучал нежно. – Я думала о нем, когда играла.
– Не вижу никакой разницы. По звуку флейты я определил, где вы.
– И устроил сцену – ворвался в дом с воплем, что где-то идет «сражение». Господин Ягю был потрясен.
– Он хороший человек. Когда я сказал, что убил Таро, он не взбеленился, как другие.
Оцу поспешила к воротам, не желая терять времени на болтовню.
– Поговорим позже, – сказала она. – Есть дело посерьезнее. Надо найти Мусаси. Сэкисюсай даже отступил от своего правила, пожелав видеть человека, который совершил то, о чем ты рассказал.
Оцу светилась радостью, как цветок. На ярком солнце раннего лета ее щеки блестели, как наливающийся плод. Воздух, напоенный свежестью молодых листьев, наполнял ее грудь.
Мусаси пристально смотрел на нее из-за деревьев, любуясь ее жизнерадостным видом. Это была новая Оцу, совсем не похожая на девушку которая одиноко сидела на веранде храма Сипподзи и отсутствующим взором смотрела на мир. У той Оцу не было человека, которого она любила. Вернее, ее ощущение любви было расплывчатым и неясным, ей некому было отдать свои чувства. Она росла чувствительным ребенком, глубоко переживавшим сиротство.
Знакомство с Мусаси, восхищение им породили любовь, которая жила теперь в ее сердце, наполняя ее существование новым смыслом. Год странствий, проведенный ею в поисках Мусаси, закалил ее дух и тело, научил смотреть в лицо любым превратностям судьбы.
Мусаси, мгновенно оценив ее жизненную стойкость и красоту, захотел увести ее куда-нибудь далеко-далеко, где они остались бы наедине, и рассказать ей все: как он тосковал по ней, как он жаждал ее. Хотел показать Оцу, что в его стальном сердце таилась слабость, взять назад слова, вырезанные им на перилах моста Ханада. В уединении он показал бы ей, каким нежным может быть. Сказал бы, что любит ее так же, как и она. Обнять ее, прижаться щекой к ее лицу, пролить слезы, которые подступали у него к глазам. Сейчас он ощущал себя достаточно сильным для того, чтобы признать это чувство. Он вспомнил, что говорила ему Оцу, как отвратительно и жестоко он отверг ее простодушные знаки любви.
Мусаси презирал себя, но что-то мешало ему отдаться чувству, нашептывая ему, что это было бы ошибкой. В нем жили два человека – один рвался к Оцу, другой предупреждал не делать глупости. Мусаси не знал, в котором из двоих заключалась его подлинная сущность. Терзаемый нерешительностью, Мусаси видел перед собой два пути – путь света и путь тьмы.
|
|
|
Не подозревая о присутствии Мусаси, Оцу вышла за ворота и сделала несколько шагов. Оглянувшись, чтобы позвать Дзётаро, она увидела, как мальчик подобрал что-то с земли.
– Дзётаро, ты опять отвлекаешься? Не отставай!
– Подождите! – взволнованно откликнулся мальчик. – Взгляните!
– Ну и что? Старая грязная тряпка.
– Это платок Мусаси.
– Мусаси?! – воскликнула Оцу, подбегая к Дзётаро.
– Да, – подтвердил Дзётаро, развернув платок. – Я хорошо помню его, нам дали в доме вдовы в Наре, где мы останавливались. Видите кленовый лист и иероглиф «Лин». Это название пельменной.
– Думаешь, Мусаси был здесь? – воскликнула Оцу, тревожно озираясь.
Дзётаро поднялся на цыпочки, почти что сравнявшись ростом с девушкой, и заорал что было мочи:
– Учитель!
В роще зашуршала листва. Оцу, вскрикнув, резко обернулась и бросилась к деревьям. Мальчик помчался за ней.
– Куда вы? – кричал он.
– Мусаси только что убежал.
– В какую сторону?
– Вон туда!
– Я его не вижу.
– Вон там, за деревьями!
Оцу заметила мелькнувшую фигуру Мусаси, но вспыхнувшая радость тут же сменилась тревогой, потому что он стремительно удалялся. Со всех ног она бросилась за ним. Дзётаро несся по пятам, хотя и не очень верил, что Оцу действительно видела его учителя.
– Вы ошиблись! – кричал он. – Это был кто-то другой. Зачем Мусаси убегать от нас?
– Смотри! – Где?
– Вон там!
Оцу набрала в легкие побольше воздуха и крикнула:
– Му-са-си!
Едва крик сорвался с ее губ, как она споткнулась и упала. Дзётаро бросился поднимать ее.
– Почему ты его не зовешь? – упрекала Оцу мальчика. – Кричи, зови его!
Дзётаро, не исполнив ее просьбы, застыл на месте, уставившись на лицо Оцу. Это лицо он уже видел – глаза с красными прожилками, брови-ниточки, восковой нос и подбородок. Та самая маска! Маска безумной женщины, которую отдала ему вдова в Наре. От маски театра Но лицо Оцу отличалось только тем, что у девушки не было зловещего изгиба в уголке рта. Мальчик отдернул руку и в страхе отшатнулся.
Оцу не унималась.
– Нельзя медлить! Он уйдет и никогда не вернется! Зови его! Приведи сюда!
Дзётаро внутренне сопротивлялся, но вид Оцу говорил ему, что спорить с нею невозможно. Они снова побежали, мальчик громко звал Мусаси.
За рощей поднимался небольшой холм, у подножия которого пролегала дорога из Цукигасэ в Иге.
– Мусаси вон там! – закричал Дзётаро.
Выбежав на дорогу, мальчик увидел удалявшуюся фигуру учителя, который был слишком далеко, чтобы слышать их крики.
Оцу и Дзётаро бежали из последних сил. Они уже охрипли от крика. Голоса эхом перекатывались по полям. На краю долины они потеряли из виду Мусаси, который нырнул в густой подлесок у подножия горы.
Оцу и Дзётаро остановились, как заблудившиеся дети. Над ними проплывали безмятежные белые облака, бормотание ручья подчеркивало их одиночество.
– Он сошел с ума, Мусаси безумец! Почему он бросил меня? – воскликнул Дзётаро, топнув ногой.
Оцу прислонилась к старому каштану и дала волю слезам. Ее безграничная любовь, ради которой она пожертвовала бы всем на свете, не удержала Мусаси. Оцу была озадачена, огорчена и рассержена. Она нала цель его жизни и понимала, почему Мусаси избегает ее. Знала с того памятного дня на мосту Ханада. Оцу, однако, недоумевала, почему он смотрит на нее, как на преграду к заветной цели. Почему своим присутствием она могла повредить его целеустремленности?
Может быть, это лишь предлог? Вдруг он вовсе не любит ее? Тогда его поведение объяснимо. И все же, все же... Оцу поняла характер Мусаси, когда он висел на дереве в Сипподзи. Такой человек не может лгать женщине. Будь она безразлична ему, он без обиняков сказал бы ей, но на мосту Ханада он признался, что очень любит ее. Она с горечью вспомнила те слова Мусаси.
Сиротство научило Оцу настороженному отношению к людям, но, раз поверив человеку, она доверяла ему беззаветно. Она чувствовала, что только ради Мусаси стоит жить, лишь на него можно положиться. Предательство Матахати преподало ей суровый урок, приучив осмотрительно относиться к мужчинам. Но Мусаси – это не Матахати. Оцу твердо решила, что посвятит себя одному Мусаси, чего бы это ни стоило, что она никогда не раскается в своем выборе.
Но почему он не сказал ни слова? Недоговоренность угнетала Оцу. Листья каштана вздрагивали, словно старое дерево сочувствовало девушке.
Чем больше сердилась Оцу, тем сильнее была ее любовь к Мусаси. Она не знала, предначертана ли любовь судьбой, но истерзанная душа говорила, что без Мусаси жизнь ее лишена смысла.
Дзётаро, взглянув на дорогу, пробормотал:
– Монах какой-то бредет.
Оцу не обратила внимания на его слова.
К полудню небо стало прозрачно-синим. Спускавшийся по склону монах казался небожителем, сошедшим с облака. Монах приблизился к каштану и увидел Оцу.
– Что случилось? – воскликнул он. Оцу узнала голос.
– Такуан! – закричала она, в изумлении раскрыв опухшие от слез глаза. Такуан Сохо явился как спаситель. Оцу казалось, что она грезит наяву.
Девушка была удивлена появлением Такуана, но встреча с Оцу подтвердила монаху одно из его предположений. В его появлении не было ничего чудесного или случайного.
Дружеские отношения не один год связывали Такуана с домом Ягю. Их знакомство началось в ту пору, когда он был молодым монахом в обители Сангэнъин храма Дайтокудзи и в его обязанности входила уборка кухни и приготовление бобовой пасты для супа мисо.
В те времена Сангэнъин был известен, как «Северный придел» Дайтокудзи, где собирались «необыкновенные» самураи, самураи, которые имели склонность к философским размышлениям о смысле жизни и смерти, увлекались познанием духовного, равно как и овладением техникой боевых искусств. Самураев оказалось больше, чем монахов школы Дзэн, поэтому храм обрел славу рассадника мятежных идей. Среди самураев, часто посещавших Сангэнъин, были Судзуки Ихаку, брат Коидзуми, князя Исэ, Ягю Городзаэмон – наследник дома Ягю, брат Мунэнори. Мунэнори и Такуан быстро сошлись и с той поры оставались друзьями. Такуан не раз гостил в замке Коягю, знал и глубоко уважал Сэкисюсая. Тот полюбил молодого монаха, подававшего большие надежды на будущее.
Недавно Такуан побывал в Нансодзи в провинции Идзуми, откуда он послал письмо в Коягю, справляясь о здоровье Сэкисюсая и Мунэнори. В ответ он получил длинное послание от Сэкисюсая, в котором, в частности, говорилось:
«Последнее время счастье улыбается мне. Мунэнори получил пост при дворе Токугавы в Эдо. Внук, оставив службу у Като, князя Хиго, занялся постижением знаний и достиг заметных успехов. Ко мне на службу поступила прекрасная молодая девушка, которая не только хорошо играет на флейте, мы беседуем, занимаемся чайной церемонией, икэбаной, сочиняем стихи. Она – утешение моей старости, цветок, распустившийся в холодной и заброшенной старой хижине. Она говорила, что жила в Мимасаке, недалеко от твоих родных мест, что воспитывалась в храме Сипподзи. Полагаю, вы знаете друг друга. Какое наслаждение пить сакэ вечером под нежные звуки флейты! Сейчас ты ' поблизости от Коягю, поэтому приглашаю посетить нас и разделить мою радость».
Такуан и так бы принял приглашение, но его желание побывать в Коягю возросло, когда он узнал в описываемой девушке Оцу.
Монах, Оцу и Дзётаро направились к домику Сэкисюсая. Оцу, не таясь, отвечала на вопросы Такуана. Рассказала о своей жизни с тех пор, как они виделись в последний раз в Химэдзи, о событиях того утра, о своих чувствах к Мусаси. Такуан сочувственно кивал, слушая ее грустное повествование.
– По-моему, женщина способна выбрать жизненный путь, невозможный для мужчины. Ты, как я понял, ждешь от меня совета, как жить дальше, – сказал он, когда девушка замолкла.
– Нет!
– Тогда...
– Я решила, что мне делать, – ответила она, замедлив шаг. Такуан внимательно посмотрел на потупившуюся Оцу. Она была в глубоком отчаянии, и все же Такуан уловил решимость в ее голосе, что заставило его взглянуть на все с новой стороны.
– Если бы я сомневалась в своих силах, то давно бы все бросила. Никогда бы не ушла из Сипподзи, – сказала Оцу. – Я обязательно встречу Мусаси. Вопрос лишь в том, не наврежу ли я ему, не приношу ли я ему несчастье своим существованием. Если я обременяю Мусаси, то придется исправить положение.
– Каким образом? – настороженно спросил Такуан.
– Не могу сказать.
– Не делай опрометчивых шагов, Оцу!
– В каком смысле?
– Бог смерти поглядывает на тебя в этот яркий солнечный день.
– Я... я не понимаю твоих намеков.
– Ты и не поймешь, потому что обратилась мыслями к богу смерти. Глупо умирать, Оцу, особенно из-за такого пустяка, как безответная любовь, – засмеялся Такуан.
Оцу рассердилась. Все равно что с воздухом разговаривать, ведь Такуан никогда не любил. Ему не понять ее чувств. Объяснять Такуану ее переживания так же бессмысленно, как втолковывать учение Дзэн безумцу– Дзэн, однако, содержит истину, другой вопрос, что она не каждому доступна. Есть и люди, готовые умереть за любовь независимо от того, понимает ее Такуан или нет. Любовь, во всяком случае для женщины, намного важнее заумных коанов дзэнских монахов. Человеку, одержимому любовью, которая заставляет выбирать между жизнью и смертью, не имеет смысла задавать вопрос о том, как звучит хлопок одной ладонью. Прикусив губу, Оцу поклялась не говорить на эту тему.
– Тебе следовало родиться мужчиной, Оцу. Мужчина с твоей силой воли непременно совершил бы что-то значительное на благо страны, – серьезно произнес Такуан.
– По-твоему, такая женщина, как я, не имеет права на существование? Моя жизнь может повредить Мусаси?
– Не передергивай мои слова. Я говорю не о том. Он убежал, как бы ты его ни любила. Боюсь, ты никогда его не поймаешь.
– Это не каприз. Я не могу иначе. Я люблю Мусаси.
– Давно не видел тебя. Сейчас ты поступаешь, как обычная женщина.
– Ты слишком проницательный! Хватит об этом. Образцовому монаху никогда не понять чувств женщины.
– Не знаю, что тебе ответить. Ты права в одном – женщины ставят меня в тупик.
Оцу отвернулась от Такуана.
– Пошли, Дзётаро! – позвала Оцу мальчика.
Такуан смотрел, как они свернули на боковую тропинку. Монах, грустно приподняв брови, подумал, что ему здесь делать уже нечего.
– И не хочешь попрощаться с Сэкисюсаем, покидая его навсегда? – крикнул он девушке.
– Я мысленно попрощаюсь с ним. Он знает, что я не намеревалась долго гостить у него.
– Не пожалеешь?
– О чем?
– Хорошо жить в горах Мимасаки, но и здесь неплохо. Тишина и покой, никаких житейских забот. А там – мирская суета с ее бедами и трудностями. Не разумнее ли пожить спокойно среди гор и ручьев подобно соловьям, которые поют вокруг?
– Ха-ха! Спасибо, Такуан!
Он вздохнул. Монах был бессилен перед волевой женщиной, шей до конца пройти избранный путь.
– Можешь смеяться надо мной, Оцу, но ты ступила на дорогу тьмы;
– Тьмы?
– Ты воспитана в храме, Оцу, и должна знать, что путь тьмы и страстей завершается отчаянием и горем, от которых нет спасения.
– Путь света заказан мне от рождения.
– Но он ведь есть! Путь света существует!
Такуан вложил в эти слова всю силу веры. Подойдя к Оцу, он взял ее за руку. Как он хотел, чтобы девушка поверила ему!
– Хочешь, я поговорю с Сэкисюсаем? О твоей жизни, о счастье? Здесь, в Коягю, ты найдешь хорошего мужа, у вас появятся дети, и будешь жить, как все женщины. Ты принесешь счастье этому селению, оно принесет удачу тебе.
– Понимаю твое стремление помочь, но...
– Умоляю, послушай, меня! – Такуан потянул Оцу за руку и, обращаясь к Дзётаро, сказал: – Пойдем с нами, мальчик.
Дзётаро решительно тряхнул головой.
– Я пойду за своим учителем.
– Хорошо, поступай как знаешь, но хотя бы попрощайся с Сэкисюсаем.
– Ой, забыл! – воскликнул Дзётаро. – Маску забыл. Надо ее забрать. Мальчик помчался, не ломая голову над путями света и тьмы. Оцу задумчиво стояла на развилке дорог. Такуан отвлекся от дум и
снова стал старым другом, которого она знала прежде. Он предупредил о трудностях, поджидавших ее в выбранной ею жизни, пытался убедить в том, что счастье можно обрести иным путем. Оцу осталась верной своему выбору.
Вскоре прибежал Дзётаро с маской на лице. Такуан окаменел, невольно почувствовав в маске будущий облик Оцу, который она обретет в результате долгого и мучительного путешествия по пути тьмы.
– Пойду! – сказала Оцу.
Дзётаро, уцепившись за ее рукав, поддакнул:
– Пошли! Нам пора!
Такуан поднял глаза к белым облакам, досадуя на свое бессилие.
– Я сделал все, что мог, – сказал он. – Сам Будда отчаялся спасти женщину.
– Прощай, Такуан, – вымолвила Оцу. – Я низко кланяюсь Сэкисюсаю. Пожалуйста, поблагодари его и попрощайся от моего имени.
– Теперь и я начинаю подозревать, что монахи – безумцы. На каждом шагу им попадаются только люди, по собственной воле устремляющиеся в ад. – Воздетые к небу руки Такуана бессильно упали. Трагическим тоном он добавил: – Оцу, если тебя начнут одолевать шесть зол, произнеси мое имя. Вспомни меня и произнеси мое имя. Все, что я могу сказать сейчас, – береги себя, и пусть твоя дорога будет, по возможности, долгой.
Книга третья. ОГОНЬ
САСАКИ КОДЗИРО
К югу от Киото река Ёдо огибает гору Момояма (на ней расположен замок Фусими) и течет по равнине Ямасиро к бастионам замка Осака, расположенного километрах в двадцати пяти к юго-востоку. В какой-то степени из-за непосредственной связи городов по реке любое политическое событие в Киото немедленно отзывалось в Осаке. В замке Фусими каждое слово, произнесенное осакским самураем, а уж тем более военным высокого ранга, воспринималось как зловещее предзнаменование.
В окрестностях Момоямы происходила бурная жизнь, поскольку Токугава Иэясу решил изменить все, что утвердилось при Хидэёси. Замок Осака, где по-прежнему жили Хидэёси и его мать Ёдогими, отчаянно цеплялся за остатки былого могущества, как заходящее солнце тщится сохранить полуденный блеск. Реальная власть, однако, сосредоточилась в Фусими, где предпочитал останавливаться Иэясу во время длительных поездок по Кансаю. Столкновение старого и нового бросалось в глаза на каждом шагу. Оно чувствовалось в лодках, плывущих по реке, в движении путников по трактам, популярным песенкам, в лицах неприкаянных самураев, ищущих работу.
Замок в Фусими обновлялся. Горами лежали глыбы скальной породы, которые выгружали с барж на берег. Некоторые в высоту были больше человеческого роста. Казалось, они плавятся под палящим солнцем. По календарю уже наступила осень, но испепеляющая жара напоминала дни, следующие за сезоном дождей в начале лета.
Ивы у моста покрылись белесым налетом. Большая стрекоза металась зигзагами от реки к маленькому домику на берегу. Крыши деревянных домов, которые по вечерам свет фонарей окрашивал в пастельные тона, сейчас были неприглядными, пыльно-серыми. Двое рабочих, наслаждаясь получасовым отдыхом от каторжного труда, растянулись на каменном кубе под полуденным солнцем. Они обсуждали тему, волновавшую всех.
– Думаешь, еще одна война будет?
– Не сомневаюсь. Похоже, никто не имеет достаточно сил, чтобы Держать все в руках.
– Вот-вот. Военачальники в Осаке набирают в войско всех ронинов без разбору.
– И будут. Громко говорить об этом не нужно, но я слышал, что Токугава покупает оружие и боеприпасы с заморских кораблей.
– Так почему же Иэясу выдает за Хидэёри свою внучку Сэнхимэ?
– Кто ж его знает? Он ничего просто так не делает. Нам, простолюдинам, никогда не уразуметь, что у Иэясу на уме.
Мухи жужжали над рабочими. Облепили и пару волов, впряженных в пустую телегу для перевозки бревен. Животные тупо жевали жвачку под палящим солнцем.
Простые поденщики не знали истинной причины ремонта замка. Они считали, что Иэясу намерен в нем жить. На самом деле ремонт являлся частью обширной строительной программы, которой уделялось серьезное внимание в государственных планах Токугавы. Большое строительство велось также в Эдо, Нагое, Суруге, Хиконэ, Оцу и в десятке других замковых городов. Оно преследовало прежде всего политические цели, поскольку один из способов Иэясу держать феодалов под контролем заключался в том, чтобы принудить их к строительству. Никто не осмеливался отказать сегуну, поэтому удельные князья-союзники не имели теперь времени на заговоры. Бывшие враги Иэясу в битве при Сэкигахаре лишались значительной части своих доходов. Правительство также стремилось получить поддержку у простого народа, который имел прямую или косвенную выгоду от масштабных работ. В одном только Фусими почти тысяча человек расширяли каменные укрепления, и в окрестности замка валом повалили коробейники, продажные женщины и оводы, что безошибочно свидетельствует о процветании. Народ радовался хорошим временам, пришедшим вместе с Иэясу, а купцы лелеяли мечту, что процветание завершится новой войной, которая принесет им громадные барыши. В город завозили множество товаров, значительную часть которых составляло военное снаряжение. Крупные торговые дома быстро смекнули прибыльность военных поставок.
Горожане уже забыли старые добрые времена, когда правил Хидэёси, и теперь их занимала мысль о днях грядущих. Им было безразлично, кто стоит у власти. Пока удовлетворялись их обыденные потребности, они не роптали. Иэясу не обманул их ожиданий, ухитрившись оделить каждого ребенка гостинцем, разумеется, не из собственных средств, а за счет вероятных противников.
Иэясу вводил новую систему контроля в сельском хозяйстве. Местные землевладельцы лишились неограниченной власти над своими подданными и права отправлять крестьян на заработки. Отныне крестьянину предписывалось обрабатывать свою землю, не отвлекаясь на отхожие промыслы. Крестьян полагалось держать вне политики, воспитывая в них безусловное подчинение властям.
Иэясу полагал, что разумный правитель не допустит обнищания крестьянина, но в то же время должен строго держать его в рамках крестьянского сословия. Эта политика была призвана увековечить власть Токугавы. Ни горожане, ни крестьяне, ни даймё не замечали, как их постепенно загоняют в феодальную систему, которая свяжет их по рукам и ногам. Никто не задумывался, что из этого выйдет через сто лет. Никто, кроме Иэясу.
Люди, ремонтировавшие замок Фусими, тоже не помышляли о завтрашнем дне. Важно прожить сегодняшний день, и чем быстрее он пройдет, тем лучше. Они толковали о войне, но разразись она, им не было бы дела до грандиозных планов сохранения мира и процветания народа. Их положение в любом случае не станет намного хуже теперешнего.
|
|
|
