 |
Длинное операторное соло на ударных инструментах
|
|
|
|
Упражнение на ударных инструментах приобретет непомерное значение в его жизни. Оно на самом деле занимает место аварий, осуществленных на его маленьких машинах. Роки упражняется часами. Он живет в непрерывном шуме. Он отбивает на ударниках, как только появляется возможность, сильно и без нюансов, ритмы тяжелого рока, производя значительный грохот бесконечно повторяемым движением. Его упражнение (это называется репетицией) как длинное соло на ударниках, занимающее все его свободное время.
Непохоже, чтобы он мечтал об известности или о концерте перед публикой. Он играет на ударниках и это все. Он мало интересуется музыкой, и он больше похож на одинокого гребца, чем на музыканта. Он производит впечатление человека, отдающегося повторяющейся деятельности в состоянии пустоты операторного типа.
На тот момент его деятельность для меня характеризовалась тремя основными критериями:
- у нее повторяющийся аспект, автоматический, и она должна занимать все его время;
- речь идет о моторной активности;
- речь идет о звуковой активности, которая задействует слуховую перцепцию неудержимых звуков.
Роки играет нечто вроде тяжелого рока под названием the Dead (Мертвый), самая резкая, самая оглушительная и самая репетативная форма тяжелого рока. Сама музыка сведена к минимуму, в пользу скорости и повторению. Роки превращает свои руки в ритмичную машину, в запрограммированную и автоматизированную двигательную машину.
Повторение оглушающего шума имеет особенное значение. Количество сломанных им палочек свидетельствует о громкости звуков, которую он ищет, о резкости и о буйстве его деятельности в области моторики и перцепции. Под предлогом увлечения музыкой (он ею заинтересуется немного больше, явно позже), его поведение повторяет в шуме и в действии необработанный и психически несвязанный несчастный случай. Так он делает попытку игрового владения возбуждением, оставшимся несвязанным
|
|
|
через травматизм аварии, и у которого не было другого выхода кроме травматического невроза. В качестве активной телесной и сенсорной техники, как шум и действие, ударные инструменты позволяют установить первый уровень связей с ощущениями в теле и в чувствительной перцепции травматического возбуждения, до этого «несвязного», через систему продуманных репрезентаций. Это характеристика приемов самоуспокоения. Также мы констатируем тот факт, что этот прием позволяет Роки обрести такой уровень функционирования, такую форму выражения, где моторика и сенсорность находятся на первом плане и остаются неразрывными.
Связи и циркуляция ментальных репрезентаций, как мы увидим позже, разовьются впоследствии, но на данной стадии, Роки использует всю свою энергию и все свои ресурсы в этом бесконечном соло для ударных инструментов.
Об одиноких гребцах
Мы находим в каждом жесте ударника действие со счетом на два, которое, как и в других успокоительных приемах, напоминает рост напряжения, и возврат к спокойствию. Два ритма, также существующие в мобильной повторяющейся деятельности одинокого гребца.
В одной статье, в которой вводится и описывается понятие того, что является «успокоительным», Мишель Фэн (1992) приводит, в предисловии, рассуждение о приемах засыпания младенца с ранними проблемами сна посредством материнского укачивания. Этот поворот представляется мне очень полезным, так как он позволяет связать проблему успокоительных приемов со способом, которым передаются сообщения беспокойства от матери к ребенку. Я сразу же возвращаясь к Жерару Дабовиллю, и в особенности к тому, как он засыпает по рассказу в газете Либерасьон: [3] «Часто сценарий один и тот же. Надвигается гроза. Ночь. Дабовилль пытается дремать. (…) Волны нарастают. Из предосторожности он лег ногами вперед. Так как если наклон увеличивается, лучше ослабить удар о перегородку при помощи сапог, нежели затылка. В лучшем случае внутри все ходит ходуном (…) В худшем вода бьет ключом через иллюминатор.»
|
|
|
Следовательно, Дабовилль получает удар при каждом движении взад и вперед. Таким образом, он находится в положении особенного укачивания. Тут далеко до нежно спетых колыбельных, и резкость этого засыпания также напоминает поведение детей, которые сильно и повторно бьют себя по голове в качестве ритуала засыпания. У них рано наблюдаются жесты саморазрушения. Мишель Фэн напоминает об этих детях, формулируя гипотезу, что их жесты являются как бы «интернализацией укачивания». Интернализация укачивания, которая приводит, по его мнению, к «идее интериоризации успокаивающего возбуждения» этого укачивания, что «в своем осуществлении аналогично чистому инстинкту смерти».
Имеется, также согласно М. Фэну, разница между «укачиванием, направленным, посредством его специфического возбуждения, на самый низкий уровень возбуждения», и жестами битья себя по голове, которые «направлены на то, чтобы добиться физической боли, что, безусловно, связано с формой первичного мазохизма».
Это различие не всегда бывает легко установить. Самоуспокоительный прием, особенно в его самых аутоагрессивных формах, может содержать, до возврата к спокойствию, первичный срок нагрузки возбуждения (мышечные судорога и напряжение в примерах с ударником Роки и с одинокими гребцами). Она может доходить до ощущения физической боли, и даже возможно до ощущения «по ту сторону физического страдания», граничащего с удовольствием.[4]
Самоуспокоительный прием кажется мне, таким образом, скорее сопоставимым с механизмом в два хода, содержащим один ход разъединения, приоткрывающего действие распутанных влечений, и другой ход соединения. Но это не психическая активность и поэтому она является поведенческой.
Именно качество интериоризованного укачивания придает успокаивающим приемам их более или менее операторный вид, по мнению Мишеля Фэна. Следуя этой идее, существовала бы личная связь с укачиванием, идущим от матери, или скорее от цензуры матери, вновь ставшей любовницей. Цензура, определяющая существование движений регрессии, дающих место активности мысли, в противоположность регрессии, остающейся строго поведенческой, и выражающейся на уровнях перцепций и моторики.
|
|
|
Другими словами, каждый индивид имеет персональную связь с материнским укачиванием, несущим отпечаток его двойной природы. Мать, укачивая своего ребенка, передает, как подробно объяснил М. Фэн, то, что имеет смысл жизни, эротики и влечений самосохранения, и в то же время манифестации инстинкта смерти. Когда главенствует последний аспект, поведение повторения, являющееся его преемником, имеет тенденцию заменить мысль.
Что остается от этой мысли? Каким является, например, способ мышления Роки, когда он бьет по ударникам, один, часами, в то время как насколько я могу судить, у него не наблюдается очень развитой активности мечтаний?
Известный велосипедист Джино Бартали развил технику езды, когда он разъединял, прыгая, толчок педалями каждые десять кругов. Следовательно, ему надо было все время считать, что ставило его психику, похоже, в то же состояние программирования, автоматизирования и повторения, как и его ноги.
Мне кажется, что мышление ударника должно имитировать немного ту же модель.
Что касается Жерара Дабовилля, «автоматизм» и «повторение» являются довольно слабыми словами, чтобы говорить об активности, которая состоит в том, чтобы делать семь тысяч гребков веслом в день на десять тысяч километров из расчета семнадцати гребков в минуту. Такая моторная запрограммированная физическая активность может, как представляется, сопровождаться аналогичной активностью мысли, позволяя осуществиться некоторому автоматическому пилотажу. Он пишет: «Все время тот же припев, постоянно тот же ритм метронома (…), тело вибрирует как машина, и ум функционирует подобно калькулятору. Он делает все подсчеты».
|
|
|
Это способ мышления, состоящий, например, как его применял Дабовилль, в том, чтобы назначать себе краткосрочные цели, такие как: «Дойти до третьей части маршрута. До второй части. До трех четвертей. До 9/10. До 99/100. И так далее».
Таким образом, проходит то, что он называет: «Другое время, где минуты являются часами, часы днями, дни месяцами».[5]
Возвратиться издалека
«Другое время» похожее на вечность, «другой мир похожий на ад», можно было бы подумать, что одинокий гребец стремиться увернуться от смерти.
Смерть, «the Death», Роки ее напишет позже жирными буквами на своих куртках и джинсах, когда он сможет ее назвать, и играть с репрезентациями, данными по ее поводу символикой тяжелого рока. Пока она является этой силой, инстинктом смерти, которая преображает его в запрограммированную машину, как она это делает с одиноким гребцом или при укачивании младенца с бессонницей.
Ударные инструменты для Роки равны поиску укачивания. Безусловно, с меньшими нюансами, нежели те, которые находит в укачивании одинокий гребец, иногда тихом, мягком и сексуализованном, как то, которое предоставляет море в ясную погоду, а иногда в плохую, как та, что спровоцирована бурными десятиметровыми волнами. Будь то спокойно или бурно, поиск смерти является ее составляющей, поиск «большого сна», как говорит М. Фэн, чтобы обозначить идеал операторного сна, добытого оператуарным укачиванием.
Это свойство присутствует в большом числе самоуспокоительных процедур, и именно поэтому, отнесение к укачиванию кажется мне неизбежным для того, чтобы говорить о данных процедурах. С одной стороны, потому что такие самоуспокоительные процедуры, похоже, осуществляют его продление или субститут, с другой стороны, потому что двойное послание материнского укачивания, эротическое послание и манифестация влечения смерти, находится в самом центре этих процедур.
Мысль М. Фэна относительно интериоризации качеств укачивания кажется мне важной, так как она иллюстрирует влияние того, что передано матерью. Тем не менее, полезно также переставить это отнесение к укачиванию в более глобальный контекст сенсорно-моторной активности индивидуума. Модель укачивания позволяет понять, как каждый младенец строит себе, в обменах со своей матерью, нечто вроде личного сенсорно- моторного кода. Этот отбор ставит свой отпечаток на поведения, являющиеся потенциально самоуспокоительными процедурами, которые будут использованы в случае необходимости, если ментальная регрессия не сработает.
|
|
|
