Эрнст Морйц Арндт

потому тевтономания стала отрицанием, а то, чем она кичилась, как положительным, было погребено во мраке неопределенности и никогда полностью не поднялось оттуда; то же, что вышло на дневной свет разума, большей частью оказывалось в доста­точной мере бессмысленным. Все это миросозерцание было философски несостоятельно, ибо оно утверждало, что весь мир был создан ради немцев, а сами немцы давно достигли наивысшей ступени развития. Тевтономания была отрицанием, абстракцией в гегелевском смысле. Она создавала абстрактных немцев, отметая все то, что не было истинно немецким до шестьдесят четвертого поколения предков и не выросло из народных кор­ней. Даже то, что казалось в ней положительным, было отрица­тельным, ибо привести Германию к идеалам тевтономании можно было только путем отрицания целого тысячелетнего пути раз­вития; она хотела, следовательно, отбросить нацию вспять, к германскому средневековью или даже к чистоте первобытного тевтонства из Тевтобургского леса. Выразителем крайностей этого направления стал Ян. Результатом этой односторонности явилось провозглашение немцев избранным народом Израиля и игнорирование бесчисленных ростков всемирно-историче­ского значения, которые произрастали не на немецкой почве. С особой силой и больше всего иконоборческая ярость обруши­лась на французов, чье нашествие было отражено и чья гегемо­ния во всем внешнем основана на том, что они во всяком случае легче всех других народов усваивают форму европейской обра­зованности, цивилизацию. Великие, вечные результаты рево­люции подверглись глумлению как «романская мишура» или даже «романское шарлатанство»; никто не подумал о родстве этого гигантского народного дела с народным подъемом 1813 го­да; все, что принес Наполеон: эмансипацию евреев, суд при­сяжных, здоровое частное право вместо схоластики пандектов — все это подверглось осуждению только из-за личности инициа­тора. Французоненавистничество стало обязанностью, всякое воззрение, сумевшее стать выше этого, клеймилось как инозем­щина. Таким образом, и патриотизм стал по существу чем-то отрицательным и в борьбе того времени оставил отечество без поддержки, изощряясь в то же время в изобретении исконно немецких высокопарных выражений взамен давно укоренив­шихся в немецком языке иностранных слов. Если бы это направление было конкретно немецким, если бы оно рассматри­вало немца таким, каким он стал в результате двухтысячелет-него развития истории, если бы оно не проглядело существен­нейшего момента нашего назначения — быть стрелкой на весах европейской истории и следить за развитием соседних народов, —

ф. з й г в а ь с

оно бы избежало всех своих ошибок. — Но, с другой стороны, нельзя также не отметить, что тевтономания была необходи­мой ступенью развития нашего народного духа и образовала с последующей ступенью ту противоположность, на плечах которой покоится современное миросозерцание.

Этой противоположностью тевтономании был космополити­ческий либерализм южногерманских сословных собраний, от­рицавший национальные различия и ставивший своей целью образование великого, свободного, объединенного человечества. Он соответствовал религиозному рационализму, с которым имел общий источник в филантропии прошлого века, между тем как тевтономания вела последовательно к теологической орто­доксии, куда со временем пришли почти все ее приверженцы (Арндт, Стеффенс, Менцель). Односторонности космополити­ческого свободомыслия часто вскрывались его противниками, правда, тоже с односторонней точки зрения, поэтому я могу остановиться на этом направлении коротко. Июльская револю­ция, казалось, благоприятствовала ему сначала, однако это событие было использовано всеми партиями. Фактическое уни­чтожение тевтономании, или, вернее, ее жизнеспособности, датируется с июльской революции и было заложено в ней. Но в то же время произошло и крушение мирового гражданства, ибо важнейшее значение великой недели ³⁷ заключалось именно в восстановлении французской нации в качестве великой дер­жавы, что побудило и другие нации стремиться к более сильной внутренней спаянности.

Еще до этого недавнего мирового потрясения два человека трудились в тиши над развитием немецкого духа, над совре­менным развитием, как его обычно называют, два человека, которые при жизни почти не знали друг друга, и лишь после их смерти стало ясно, что они взаимно друг друга дополняют, — эти двое были Берне и Гегель. Часто, и совершенно несправед­ливо, Берне клеймили как космополита, но он был немцем больше, чем его враги. Журнал «Hallische Jahrbü cher» связал недавно тему «политической практики» с именем г-на фон Фло-ренкура ^ш, но последний на самом деле не является ее предста­вителем. Он стоит на той точке, где соприкасаются крайности тевтономании и космополитизма, как это было в буршен-шафтах ^ш, и его лишь поверхностно затронули позднейшие этапы развития национального духа. Берне — вот кто человек политической практики, и историческое его значение в том и заключается, что он вполне осуществил это призвание. Он сорвал с тевтономании ее блестящее мишурное одеяние и в то же время безжалостно раскрыл наготу космополитизма, питав-