Популизм, политика и репрезентация

Сведем воедино нити нашего рассуждения, чтобы сформулировать последовательную [coherent] концепцию популизма. Эта последовательность может быть достигнута только в том случае, если различные измерения, входящие в образование концепта, являются не просто разрозненными характеристиками, объединенными путем простого перечисления, но элементами теоретически артикулированного целого. Следует начать с того, что говорить о популизме можно лишь в том случае, если присутствует ряд политико-дискурсивных практик, конструирующих народный субъект, – условием возникновения которого является, как мы видели, выстраивание внутренней границы, разделяющей социальное пространство на два лагеря. Однако логика этого разделения, как мы знаем, диктуется формированием цепи эквиваленций, которая объединяет ряд социальных требований и в которой момент сходства преобладает над различающим характером отдельных требований. Наконец, цепь эквиваленций не может возникнуть в результате чистого совпадения, но должна быть объединена через появление элемента, который придает ей целостность, отсылая к ней как к тотальности. Этот элемент мы назвали «пустым означающим».

Вот все определяющие структурные характеристики, входящие, на мой взгляд, в категорию популизма. Как можно видеть, концепт популизма, который я предлагаю, является строго формальным, так как все его определяющие черты относятся исключительно к особому способу артикуляции, для которого характерно преобладание логики сходства над логикой различия, вне зависимости от актуального содержания, подлежащего артикуляции. Именно поэтому в начале работы я отметил, что популизм – онтологическая, а не онтическая категория. Большинство попыток определить популизм было связано с выявлением специфичного для него онтического содержания, что выливалось в обреченные на провал упражнения с одним из двух равно предсказуемых результатов: в одном случае выбиралось определенное эмпирическое содержание, порождавшее лавину исключений, в другом – призывали использовать «интуицию», которую нельзя транслировать в какое-либо концептуальное содержание.

Концептуализация на основе формы, а не содержания, имеет некоторые преимущества (помимо того очевидного факта, что она позволяет избежать наивного социологизма, который редуцирует политические формы к пред-установленному единству группы). Прежде всего, так мы можем понять вездесущность популизма – его способность появляться из разных точек социально-экономической структуры. Если популизм определяется через такие черты, как преобладание логики эквиваленции, производство пустых означающих и создание внутренней границы через обращение к обездоленным, сразу же становится очевидным, что дискурсы, основанные на этой логике артикуляции, могут возникнуть в любой области социо-институциональной структуры, будь то клиентелистские политические организации, сложившиеся политические партии, профсоюзы, армия, революционные движения и т.д. «Популизм» характеризует не актуальную политику этих организаций, но способ артикуляции их тем – какими бы они ни были.

Другим преимуществом такого подхода является то, что, обратившись к нему, мы сможем лучше понять нечто принципиально важное для осмысления современной политической борьбы: циркуляцию знаков радикального протеста между движениями, полностью противоположными политически. Выше мы уже обращались к этому вопросу. Характерный пример – циркуляция знаков мадзинизма и гарибальдизма в Италии во время освободительной войны 1943‑45гг. Это знаки радикального протеста, восходящие к эпохе Рисорджименто. И фашисты, и коммунисты пытались артикулировать их в своих собственных дискурсах, в результате чего они стали частично автономными по отношению к этим множественным формам политической артикуляции. Знаки мадзинизма и гарибальдизма сохранили свое радикальное измерение, но станет ли этот радикализм правым или левым, в начале нельзя было определить, – это были плавающие означающие в том понимании, о котором мы говорили. Очевидно, нет смысла задаваться вопросом о том, какая социальная группа выражает себя в этих популистских символах: созданные ими цепи эквиваленций покрывают различные социальные области, и радикализм, к которому они отсылают, может быть артикулирован движениями, полностью противоположными политически. Эта миграция знаков может быть охарактеризована, только если популизм понимается как формальный принцип артикуляции, но не в том случае, если этот принцип скрывается за конкретным содержанием, в котором он воплощается в зависимости от политической конъюнктуры.

Наконец, формальный подход к определению популизма позволяет обратиться к другой, иначе неразрешимой проблеме. Попытаться выяснить, является или не является то или иное движение популистским, значит начать с неправильного вопроса. Вместо этого мы должны спросить себя: в какой степени движение является популистским? Как мы знаем, этот вопрос идентичен другому: в какой степени его дискурс определяется логикой эквиваленции? Мы представили политические практики как оперирующие в различных точках континуума, двумя reductio ad absurdum полюсами которого является институционалистский дискурс, в котором преобладает чистая логика различия, и популистский дискурс, полностью определяемый логикой равенства. Эти крайние точки в реальности недостижимы: чистое различие означало бы общество, в котором настолько распространены администрирование и индивидуализация социальных требований, что никакая борьба вокруг внутренних границ, т.е. никакая политика, невозможна; с другой стороны, чистая эквиваленция привела бы к такому размыванию социальных связей, что само понятие «социального требования» лишилось бы смысла – это образ «толпы», какой ее представляли исследователи «массовой психологии» XIX века (Тэн, Ле Бон, Сигеле и др.)

Важно понять, что неосуществимость крайних случаев чистого различия или чистой эквиваленции является не эмпирической, а логической. Размывание [subversion] различия логикой эквиваленции не принимает форму полного уничтожения первого последней. Отношение эквиваленции не предполагает свертывание различий в идентичность, напротив, различия в нем остаются очень активными. Эквиваленция уничтожает разделение между требованиями, но не сами требования. Вернемся к нашему примеру: если ряд требований – транспорт, жилищные условия, занятость и т.д. – не удовлетворяется, существующие между ними отношения эквиваленции, как и порождаемая ими народная идентичность, делают абсолютно необходимым сохранение всех этих требований. Таким образом, с уверенностью можно сказать, что эквиваленция остается лишь одним из способов артикуляции различий. Связь между эквиваленцией и различием характеризует сложная диалектика, неустойчивый компромисс. Перед нами множество исторических ситуаций, предполагающих присутствие обоих, но в то же время напряжение между ними. Назовем некоторые из них:

1. Институциональная система теряет способность поглощать социальные требования, поддерживая логику различия, что ведет ко внутреннему расколу общества и созданию двух антагонистических цепей эквиваленций. Это классический случай популистского или революционного разрыва, который, как правило, является следствием кризиса репрезентации, который Грамши называл «органическим кризисом»;

2. Режим, являющийся продуктом популистского разрыва, становится все более институционализированным, так что логика различия вновь начинает преобладать и основанная на эквиваленции народная идентичность превращается в бесполезный langue de bois ⁹⁾, теряющий власть над актуальной политикой. Аргентинский перонизм попытался уйти от первоначальной политики конфронтации, – чьим народным субъектом был «descamisado» (аналог санкюлота), – ко все более институционализированному дискурсу, основанному на т.н. «организованном сообществе». Мы обнаруживаем другое проявление асимметрии между актуальными требованиями и дискурсом, основанном на эквиваленции, во всех случаях, когда последний становится langue de bois государства. В таких случаях увеличивающаяся дистанция между актуальными требованиями и дискурсом, основанным на эквиваленции, часто приводит к подавлению первых и жестокому насаждению последнего. Многие африканские режимы, пройдя деколонизацию, следовали этому сценарию;

3. Попытки некоторых доминирующих групп без конца воссоздавать внутренние границы через все более анти-институциональный дискурс. Эти попытки, как правило, проваливаются. Вспомним переход от якобинства к Директории во Франции или о различные этапы «культурной революции» в Китае.

Движение или идеология – или, чтобы объединить их в одном понятии, дискурс – будет более или менее популистским в зависимости от того, в какой степени его содержание артикулируется логикой эквиваленции. Это означает, что ни одно политическое движение не будет полностью свободно от популизма – ни одно не избежит обращения к «народу» против врага через создание внутренней границы. Поэтому популистская сущность любого движения проявится с особенной силой в периоды политических преобразований, когда ставкой является будущее сообщества. Степень «популизма» в этому смысле будет зависеть от глубины разрыва между политическими альтернативами. Однако это ставит перед нами проблему. Если популизм состоит в утверждении радикальной альтернативы в рамках коммунитарного пространства, указании на один из путей, которые определяют будущее данного общества, не становится ли он синонимом политики как таковой? Ответ может быть только утвердительным. Популизм предполагает, что институциональный порядок ставится под сомнение посредством создания такого исторического агента, как обездоленные, – агента, который будет другим по отношению к тому, как дела обстоят сейчас. Но политика состоит ровно в том же. Политика – это всегда жест, охватывающий тот порядок вещей, который существует в данный момент, как систему и предлагающий этой системе альтернативу (или же защищающий систему от других потенциальных альтернатив). Вот почему конец популизма будет означать конец политики. О конце политики можно говорить тогда, когда сообщество, воспринимаемое как тотальность, и волю, представляющую эту тотальность, невозможно различить. В этом случае, как мы показали, политика заменяется администрированием и следы социального разделения исчезают. Левиафан Гоббса, неделимая воля абсолютного правителя, и универсальный субъект бесклассового общества Маркса представляют параллельные возможности – разумеется, политически противоположные друг другу – конца политики. Тотальное, неоспоримое государство и отмирание государства в равной степени являются способами устранить следы социального разделения. Легко увидеть, что условия, при которых возможны политика и популизм, в этом смысле совпадают: оба предполагают социальное разделение; в обоих мы обнаруживаем неопределенный demos, являющийся, с одной стороны, частью сообщества (обездоленные), с другой стороны, агентом, антагонистически представляющим себя как целое сообщество.

Этот вывод приводит нас к последнему соображению. Пока существует политика (и, если наш анализ верен, производный от нее популизм), не исчезнет и социальное разделение. Его следствием является то, что часть сообщества будет представлять себя как выражение и символ сообщества как целого. Этот раскол непреодолим до тех пор, пока общество является политическим. Поэтому «народ» может быть создан только на уровне отношений представления. Мы уже описали матрицу репрезентации, из которой возникает «народ»: определенная партикулярность, принимающая на себя роль универсального представления; искажение идентичности этой партикулярности через создание цепей эквиваленций; народный лагерь, возникающий в результате этих замен, представляющий себя как символ целого. Эти выводы имеют важные следствия. Первое из них состоит в том, что «народ» как элемент популистских дискурсов всегда представляет собой не исходный факт, а конструкт – популистский дискурс не просто выражает некую первичную народную идентичность, но конституирует ее. Второе следствие заключается в том, что отношения представления не являются вторым уровнем, отражающим первичную социальную реальность, конституированную где-либо еще; напротив, они являются первичным пространством, в границах которого конституируется социальное. Любое политическое изменение, таким образом, реализуется как внутренняя замена элементов, входящих в процесс репрезентации. Наконец, третье следствие состоит в том, что репрезентация находится не на «втором месте», что следует, как мог бы утверждать Руссо, из нарастающего разделения между универсальным коммунитарным пространством и партикулярностью актуально существующих коллективных воль. Напротив, асимметрия между сообществом как целым и коллективными волями является источником кружащей голову игры, которую мы называем «политикой», в которой мы находим границы наших действий, но также и наши возможности. Множество важных фактов следуют из невозможности конечной универсальности – среди них и появление «народа».

ПРИМЕЧАНИЯ

Статья «О популизме» («Populism: What’s in a Name?») вышла в свет в сборнике «Популизм и зеркало демократии» (2005) под редакцией Франциско Паниццы. Перевод с английского языка выполнен по изданию: Populism and the Mirror of Democracy / Ed. Francisco Panizza. L.‑N.Y.: – Verso, 2005.

1. ²⁾ Онтический, онтологический – термины Хайдеггера, у которого они употребляются в следующем значении: относящийся к порядку сущего, относящийся к порядку бытия. Сущее (Seiendes) - это пердметно-чувственный мир. Бытие (Sein) - это условие возможности сущего, предельная смысловая возможность всякого вопрошания. Лаклау использует термин «онтический» для характеристики содержания политических процессов, «онтологический» - для концептуализации практик политического дискурса, которые не зависят от содержания.
2. ³⁾ Речь идет о содержании требования, используется понятие «request».
3. ⁴⁾ Interpeller (франц.)– обращаться к кому-либо. Интерпелляция – в концепции Альтюссера процесс усвоения индивидом форм субъективности через ответ на обращенный к нему запрос (ответ уже в качестве определенного субъекта). Ответ на оклик полицейского на улице – ответ (потенциально) виновного.
4. ⁵⁾ Трансформистская операция – термин А.Грамши. Переход к особому типу гегемонии, когда политические границы в общества размываются, накал массовой политической борьбы снижается, политическая активность масс сменяется пассивностью.
5. ⁶⁾ Речь идет о включенности в какой-либо политический проект
6. ⁷⁾ Явное предначертание, предопределение судьбы (англ. Manifest Destiny) — крылатое выражение, символизирующее американский экспансионизм, «историческую миссию» США в мире.
7. ⁸⁾ Органический кризис – термин Грамши, у которого он означает историческую ситуацию, когда старые институты и представления теряют почву, и общество открыто для альтентативных вариантов развития. В этот период формируется оппозиция существующему порядку.
8. ⁹⁾ Langue de bois (франц.)– пренебрежительно «казенный язык».

[1] Laclau Е. Why do empty signifiers matter to politics? // Emancipation(s). London: Verso, 1996.