 |
Сегодня будем ловить облака
|
|
|
|
МАТЬ
Но главная в моей поэме — мать,
мать, матерь человеческая, māte.
И вас однажды истина пронзит:
есть в мире круг, круговорот — он вечен:
все странствия описывают круг,
чтоб вновь к истоку, к матери вернуться.
Пойдешь ли за крапивницей, шмелем,
за иволгой своею — все вернется
к истоку, к матери. Во все концы земные
ведут пути. Искомое искать,
желать желаемое, убиваться
по всем навек недостижимым целям.
Ты ищешь истину и постигаешь тайну,
а это — матерь человеческая, мать.
Что не понять, то можно ощутить —
сквозь пульс счастливого живого тела.
Я все давно забыл: тепло груди
и тот родимый материнский запах.
Но позже в карнавалах и толпе,
в святилищах я обостренным зреньем
невидимое видел — ту округлость
в дыханье женском, в жесте незаметном,
в подушке, в одуванчике — округлость.
Что не по разуму — на то догадка.
Идут под вечер женщины из бани:
мать впереди, подобно старой доброй
квашне. Она пуста, но чудо
таится в ней, как будто поутру
вновь хлебы печь и хлебный дух творить.
За нею средняя сестра, пион цветущий,
где в лепестковой тьме тоска ночная,
сегодня снова распахнет окно
и станет в ночь глядеть и сдержит слезы.
За ней сестра на выданье, постарше,
она не стерпит мужа-слабака,
сама и ждет, сама и выбирает.
Достанется избраннику ее.
В глазах у Илдзе — птицы луговые.
Полюбит так полюбит. И в лохмотьях.
Да бархатом покажутся они.
* * *
И смысл и суть моей поэмы — мать.
В младенчестве мы с млека начинаем,
чтоб в старости вернуться к молоку
и дольше жить. Так человек научен.
Глядите — мудрость в нас от молока.
Посредственность — от скудости молочной.
|
|
|
Все оттого — и войны и убийства, —
что на земле нехватка молока.
Жить сосунком при матери — доколе?
Сын в мир пошел, чтоб пищу добывать.
Беречь и взращивать — он не умел,
однако был хитрей других зверей
стал кормиться на земле убийством.
А ныне душегубство — ремесло.
Вот, скажем, остров, лось и человек.
Но у меня есть десять тысяч братьев,
и у соседа десять тысяч братьев,
а лосей тысяча. Не поделить.
И порешил король: делить не надо,
а надо сократить наполовину
число соседских братьев, очень просто.
Но те не захотели умирать.
Так началась война. Все из-за мяса.
А в старости, устав в кровавых битвах, —
шрам на лице да орден на груди —
содой вояка к матери вернулся,
и врач ому лекарство прописал:
парное молоко и мед пчелиный.
Содой вояка к матери вернулся
за молоком.
У матери ни орденов, ни славы.
Всю жизнь траву таскала по охапке
с обочины, с опушки да с болотца.
Мать собрала на стол — домашний сыр,
и масло свежесбитое, и сливки.
— Ешь. А к зиме у нас теленок будет.
Сын думал — это благодарность, знак.
Он матери помог сберечь корову
тем, что убил несчетное число
коров в иной земле, в иных селеньях.
А мать? Мать, дура старая, сказала:
— Как хорошо, ты дома. Не убий.
Да, мать стара, ей не понять. Откуда?
Виной всему однообразный труд,
ум деревенский как бы ограничен.
Привыкла разговаривать с коровой,
с собакой, со щавелевым листком
и мелкоцветной розой у порога.
Вояка же рассчитывал на масло.
* * *
Вернее, вот начало поэмы —
у меня молоко на губах не обсохло.
Я не чувствовал себя виноватым,
и меня побили.
Они закололи олениху,
из сосков еще молоко сочилось,
выше сил моих было есть это мясо,
и меня побили.
Причащаются верующие,
они соучастники, общий их долг —
на крови, из-за крови,
ради крови Иисуса.
|
|
|
Объявляет вендетта
кровомщение кровообращением.
Я говорю о молочном братстве,
я сознаю ответственность
за своих побратимов молочных.
Молокосос мальчишка в мир является чистым,
ему хвастаться перед миром нечем,
у него молоко на губах не обсохло —
молокосос.
Молокосос уцепился и держится —
чист еще материнским достоинством,
честен еще материнской честностью.
— Назови старушку эту каргой!
Назови, назови! —
А он — не может.
Молокосос.
* * *
Давным-давно приметил я ее —
младенческая первая догадка
о чем-то, что скрывают от меня.
Она была, как озеро, красива —
соседка. И, бывало, поиграть
своими пальцами мне позволяла.
И я гадал: а вдруг она мне мать?
Мать, та, что дома, баловать не стала б,
возможно, я чуть-чуть ей надоел.
Соседка — та сажала на колени
и позволяла пальцами играть.
Я как репей цеплялся за нее
(своих детей соседка не имела).
Сидел я на коленях, как в гнезде,
и чувствовал тепло груди затылком.
И нравилось мне, как она дышала,
однажды показалось мне — тону,
почудилась бездонная трясина,
где клюквенные кочки, зыбкий мох,
и в страхе я за юбку ухватился.
Но снова затвердел ее живот
и выдохнул меня в мой мир обратно,
И я уснул, как в лодке золотой,
для верности за палец ухватившись.
Я после песни пел и сочинял
мелодию и ритм — и все о лодках.
...Лети, лодочка, по волнам
к дочери хлебопашца...
Откуда это песня? Я не знал,
из забытья, прапамяти, из детства,
моя, ее? Так и осталось тайной.
* * *
Да, это, понял я, была мадонна.
Я совершил открытие не первый.
Увидел на картине богоматерь
с младенцем на руках и ореолом
вкруг головы... И мой затылок вспомнил
тепло ее груди. Да, я узнал.
Глядел на холст, глядел на эту руку,
почти как у соседки, думал я,
прекрасны были руки у мадонны.
Соседка уезжала навсегда.
И где-то у порога на прощанье
прижала крепко голову мою
так, что теперь я чувствую всей кожей
глубинное тепло ее бедра.
Минули годы, это повторилось.
(Но это все совсем другой рассказ.)
А бабушка, когда закрылась дверь,
Не то себе, не то всем нам сказала:
— Добром она не кончит: всякий с ложкой
в кадушку с маслом так и норовит.
|
|
|
Зачем я вам рассказываю это?
Потом я много раз встречал ее,
но мельком, каждый раз в ином обличье.
Прекрасны были губы и глаза,
но тяжело, с трудом она ступала,
и я страдал — нет крыльев у нее.
То вдруг явилась в платье мотыльковом
с походкой скрипки. Но в какой-то миг
душа ее заржала кобылицей.
Оторопел я и метнулся прочь.
Что с ними? Будто у звезды, у каждой
своя ущербность. Та на перекрестках
поизносилась. Эта все пеклась,
чтоб грудь была высокой, но дышала
с трудом и сипло. Мертвенность румян
на плесневелых поистертых плитах!
Я знал ее — отрывочно и дробно,
и не было ни времени, ни сил
сложить осколки. Но жила догадка,
что целое на свете существует.
НЕЗРИМЫЙ ЗНАК ДОСТОИНСТВА
И СИЛЫ
* * *
Я встретил осенью ее на рынке.
Базар осенний — полная корзина
сухого солнца и пахучих яблок.
В одно мгновенье я узнал ее,
незримый знак достоинства и силы.
Бывают деревенские дома,
с порога вам внушающие веру.
Все — прочно, связно, верно и не зыбко.
И с детских лет надежности печать
на человеке, что отсюда родом,
умеет он не путаться в ногах
и на ноги другим не наступает.
Я понял все по одному движенью,
она, усевшись, провела рукой
по сборкам и застежкам — все ль в порядке,
мгновенное касанье—боже мой! —
шепнул я и от радости внезапной
и чистой вдруг невольно рассмеялся.
Я стал ходить за нею по пятам,
шаги ее и жесты повторяя.
Мы с нею встали в очередь за квасом,
пластинки покупали и расческу,
потом ботинки (но кому? мужские?).
Я принялся внимательно считать
ее покупки (да, зачем тетради?),
и вдруг в душе на дне возникла боль.
С ней были нитью связаны одной
чужие, незнакомые мне люди.
Ах, вечно так — слепой подле слепого,
и у нее, наверно, свой слепец!
Но вдруг, мой взгляд почувствовав затылком,
она заторопилась. Я за ней.
Какой магнит влечет ее домой,
кто ждет — возникнет легкая походка,
засветится во тьме льняная прядь,
кто приковал невидимою цепью
какой-то лучик от ее сиянья
|
|
|
к свекольной борозде, и к очагу,
к корыту, что, визжа, болтушки просит?
Пора, пора! Торопится она
и убыстряет шаг. Я поспеваю.
Скорей — и вот она среди своих
очнулась на автобусной стоянке,
и, дух переведя, метнула взгляд
из-под ресниц, и тихо прошептала,
как будто про себя: — Ну глупый, глупый...
И я стоял в сторонке неподвижно,
пока автобус скрылся. Городок
булыжным цветом цвел и цветом сливы,
и башня церкви устремлялась ввысь
в такую бездну, что щемило сердце.
Всех тянет вниз, к земле: струится дождь,
гвоздь падает из рук, с макушки волос,
внизу в лощине иволга кричит,
а ласточка ей в небе вторит эхом.
И долго я стоял, смотрел на шпиль,
угадывал, как зной ползет по меди.
Кузнечики трещали меж камней,
а в поднебесье, в сини плавал ястреб.
— Эй! Здравствуй, друг! По золотым полям
ползет автобус.
—Ну и что такого?
— Да ничего.
Но все же с высоты
приметь тот путь, тот дом, запомни, сколько
друзей в дому и на дворе собак.
Все это прошлой осенью случилось.
А ястреб мне рассказывал всю зиму.
* * *
В чащобе Ригведы я встретил святого,
избранника — так пожелала корова.
Была она властною дочерью божьей
и стала коровою прекраснокожей.
Зачем — я не понял всего до конца,
наверное, чтоб обольстить мудреца.
Ни встарь, ни теперь не находят ответа,
сплошная загадка история эта:
и там полубоги — и там полулюди,
и был их союз необычен и чуден:
сын матери смертной — век краток его,
коль мать божество — то и сын божество.
Его молоком одаряла корова,
он жертвовал небу и млеко и слово.
Священной коровы достойный удел
в том уединенье святой разглядел.
Он книги творил, а она молоко,
желанья его узнавала легко
и волю его исполняла мгновенно —
священна корова и благословенна.
(О Индра, мне тоже корову такую!
Подай мне надежду, живу и тоскую!)
Случилось, что кончилась божья охота,
служители Индры скакали с болота —
могучие васы. А с ними их жены:
— Чья это корова? — И взгляд пораженный.
Ответил старейший на все их расспросы:
— В сосках той коровы небесные росы,
не знает, кто пил это дивное млеко,
ни зла, ни завиды, ни боли от века.
Молочную струйку губами лови —
и юность вовек не погаснет в крови.
Пустилась одна из супруг в рассужденья:
— Не мне, я небесного происхожденья,
и я обойдусь, но подруге, товарке —
мечтает она о подобном подарке.
(О Индра, неужто с поспешностью рабьей
ты, светоч, потворствуешь прихоти бабьей?)
Но муж ее Дьяус преглупую речь
прервал: — О, корову ту должно беречь
и к вздорным словам относиться сурово!
|
|
|
Потомок Варуны — владелец коровы,
достойнейший ришу, мудрейший поэт,
отшельник. И в силе высокий запрет —
никто ему зла причинить не посмеет.
Молчи же! Он дар необычный имеет.
Он видит, что есть. А что было, он знает.
И знанье в единое слово сгущает.
Хранит, собирает и пестует свет.
Кто тронет его — тем прощения нет.
(О Индра, непрочно под небом житье,
надеялся я на признанье твое.)
Но как ни рядили, но как ни карали —
коварные васы корову украли.
(Ты слуг своих разумом, Индра, обидел...
Несчастье случилось, я это предвидел.)
И праведный гнев овладел мудрецом,
он молвил бесстрашно и с темным лицом:
— Вы воры, вы скверна, отныне и впредь
вам мною в бессмертье отказано — смерть!
Вы заново в мире — пусть будет наука —
у матери смертной родитесь — и в муках.
С невечною кровью в невечной пыли
ты смертным придешь — и исчезнешь с земли...
Мой разум к подобному чуду готов:
рождались от ветра, богов и коров
и там полубоги — и там полулюди,
и был их союз необычен и чуден:
сын матери смертной — век краток его,
коль мать божество — то и сын божество.
Но не потому я внимал изумленно
словам: полубог полетел с полутрона.
Нет, только одно говорило о чуде —
богов стихотворец свергает и судит.
Кто дал ему право великой досады?
Молчанье. Лишь вечностью — «Упанишады»,
что тот стихотворец в лесу сочинил,
но тайны своей до конца не раскрыл.
(О Индра, родиться бы от дуновенья,
от ветра: я помню свое назначенье —
сквозь лес человеческий —
в чащу дерев,
где копят и пестуют мудрость.
Да гнев и к полувладыкам и к полубогам.
О, будь мне, Корова, Хранящею — там.)
*
Что значит — в городе захотеть молока? —
Измученного узника в тюрьме Тары.
Как Брут грубо работает Брутто,
Нетто — всего лишь среднее разбавленное.
Не то я хочу.
Не то.
*
Dukte — в древней древности — дочь,
с корнем действия dub —
доящая, доярка, duhitar, дочка, дщерь.
Dukte пьет молоко,
mlk, malko — млеко
из соска коровьего, из кувшина.
Древнерусское «мълзти» — сбивать масло,
старославянское «млъсти» — доить,
у сербов муза — дойная корова.
Andža, Andžs — имена латышские,
anktan — прусское масло,
потрескивает на камне санскритское
жертвенное масло — andžja.
Санскритская древняя ašva
жеребенка кормит молоком у литовцев,
прусское молоко кобылье — asvinan.
А санскритский конь ašvas
растворился в безвестье,
но остались следы и знаки:
острый, быстрый,
в латышских говорах ašvis
непоседа, сорвиголова — aštrs.
Что это все означает?
Вероятно, природа
доверяет женской линии
и хранит имена ее, не позволяя остыть.
Мать, māte, mutter,
mater — вечное слово.
* * *
А ястреб мне рассказывал всю зиму.
MATER
Я хочу молока!
Материя, пообещай сохранить
мать!
Мадонна Земля, пообещай сберечь
Мадонну — мою мать.
Пусть в Зёмгале моя мать как муравьиха снует.
Земля, пощади мою мать жемайтийку.
Радуйся, брат мой. Лиго уже у ворот.
Бей, Янис, в медные барабаны, сохрани,
Земля, мою мать индианку
и всех моих меньших и младших в одуванчиках
млечных, в молочае
напои молоком!
Обожжено мое горло окислами,
напои молоком!
*
Матерь Яниса:
Матерь sieru —сыр творила,
круглый с девятью углами.
Что ни слово, то загадка
в этой древней-древней тайне.
Матерь Яниса спросил я:
почему их ровно девять?
Матерь Яниса сказала:
отчего — и не припомню.
Может, ведают литовки,
ведь у них такой же sūris.
Мать литовская сказала:
только пруссы знают тайну.
Матерь пруссов знала тайну.
Но ни слова не сказала,
не промолвила ни слова
мать, пронзенная мечом.
*
Матерь Пчёл:
И когда наступает срок
и я, молочка напившись, взлетаю,
ввинчиваясь в небеса,
трутни гонятся тучей за мною
и умирают на первой версте.
Род трутней хлипок,
а мне нужны крепкие дети.
На высоте двух километров
осталось всего лишь четыре трутня.
Выше лететь мне нельзя:
их хватит инфаркт,
они осыпаются с неба,
и я останусь одна.
Нет, выше лететь мне нельзя, о
сталось четыре сильнейших,
а из сильнейших сильнейший
один.
Мой первый мускул,
мой первый мускул глотания помнит
усилие первое — первый глоток молока.
Усилие — кричу от голода,
усилие — кричу от страха.
Материнская грудь меня научила — желать.
*
Соседская мать:
Соседская мать захворала,
родных у нее не осталось,
одна корова,
пришла пора прощаться с коровой.
Соседка медлила, не могла, и все тут,
не сдавала, не продавала.
Нигде, никогда, никого
она в своей жизни не предавала.
*
Мать с детьми от многих мужей:
Все они
родились в свободной любви
от меня,
от матери осмелившейся.
Я выбрала в этом мире
лучшее, что есть у него —
детей. Мужья —
зануды и трусы, к тому же их нужно
носить на руках.
Единственное, что умеют, —
зажигать бенгальский огонь.
О Земля, защити
мать — единую вечную цель,
куда летят все пули, все стрелы,
куда идут все искатели.
Кто ушел от матери
в мир на поиски счастья,
на край света пришел, обогнул, вернулся
и снова нашел и открыл
мать
и ничто другое.
*
Матерь Шмелей:
Отработают лето свое шмелиные дети
и улетают пастись в садах неземных.
Скорчись, свернись клубочком
и сохрани в глубине тепло;
весной
ты кладку начнешь, не раньше,
весною, не раньше.
Мать на свете живет не дольше, чем дети.
Матерь Шмелей живет еще одну жизнь —
зиму.
Земля, когда ты тонула,
мы нашли спасение в матери.
Мать — Ноев ковчег,
откуда мы снова выйдем и землю заселим
после грядущих потопов.
*
Мать — Узница концлагеря:
В холодном поту на студеном ветру метался огонь.
В последнем жару последним движеньем
от ветра свечу заслонила
чья-то ладонь.
И все они умерли, все, и в бараке
на сквозняке мы остались вдвоем —
я и свеча. И я не посмела уйти
и себя превозмочь.
Мать не смеет уйти
до того, как умрет фитиль.
Вечно бодрствуют у свечи
Мать и Ночь.
АПРЕЛЬ
* * *
земля в дымке
в весеннем тумане
жаворонок тянет
травинку к солнцу
в земле по уши
в пару в прели
апрель
я живо одежку навыворот
(вовнутрь пуговицы.)
такой вот оборотень-выворотень
изнутри на пуговицах
оборачиваюсь оглядываюсь
земля в дымке
такой вот шиворот-навыворот
озираюсь опоминаюсь
земля в дымке
в синеве в тумане
круг по пашне — трактор
круг по небу — солнце
искры в струе студеной в трубе медной
да в очках (бабушка семенит по тропинке)
оборачиваюсь
гляжу земля поворачивается
пласт земной переворачивается
а я снаружи да с изнанки
я поворот
и земля оборот
и я снаружи
да с изнанки
* * *
Я шел за ней по пятам.
Я шел на запах
березовых веников
и мелкий смешок
липовых желтых соцветий.
Я понял здоровье камня.
Стоял он огромный и сильный
у самой обочины
и гудел, как положено камню гудеть.
В росе. Во ржи.
* * *
Я шел в чужую дверь бесцеремонно.
Но к ней — и постучаться не посмел.
Воды испить, да есть еще причины,
ну, скажем, предложил бы развести
воздушные сады и огороды,
росла бы свекла прямо в облаках
и тыквы плавали, как цеппелины.
Пообещал бы здесь же во дворе
построить башню в три дубовых двери
и смотровыми люками — в безбрежность,
в охотничьи угодья, птичьи дебри,
в медовый мир и лютиковый луг,
и в междуречье Тигра и Евфрата...
Я б для нее развел мышей летучих
и сов с их полуночным интеллектом...
Настал четвертый день, а я все медлил,
не мог набраться духу и войти
в калитку.
Клонился пятый день к черте. Под вечер
земля вдруг, встрепенувшись, застонала.
Я шел. И солнце било мне в глаза.
В этом доме жили они вдвоем:
старый Кюрвис в дровяном сарайчике плел корзину.
— Добрый вечер! — Добрый вечер! Аннеле дома… —
У порога стоял мотоцикл.
Я боком сел на сиденье,
прислонился спиной
к бревенчатой старой стене.
Садилось солнце.
Внизу у пруда стояла банька.
Я мог бы там поселиться.
В предбанник — охапку сена,
нет, лучше соломы,
и возле оконца
какой-нибудь ветхий стол,
где писать.
Она не выходила.
Я в дверь постучал, никакого ответа.
Кюрвис промолвил: — А вы идите-ка в дом. —
Я вошел, постучал
в другую дверь,
но никто не вышел на стук.
Я сел на старый стул за старый стол
и написал ей письмо.
Появился Кюрвис и сообщил:
— Она спит. —
Спит в такую прекрасную ночь.
Сегодня именины у Милды, Милдин день, з
автра Валия,
а позавчера был Клавс.
Кюрвис был, как говорится, с приветом и учил наизусть календарь.
* * *
Брат гложет кость, и шкурою сестра
кичится. Ни забыть, ни обмануться.
Мне шепчет одиночество — пора
другого одиночества коснуться.
Уткнуться бы лохматой головой
тебе в колени, как надежно зелье.
На древний запах мяты луговой
душа свое откроет подземелье.
Да — лют. Да — зверь. Но где-то в тайнике
смиренный нрав за потаенной дверью.
Шепнет твоя рука моей руке:
я верю.
* * *
Мать, я за нею шел. Ни разу в жизни
я не бывал в земле так глубоко.
Той глубины мне не могли поведать
могила и картофельная яма.
Я был в подземной тьме, где дети спят.
МУРАВОЙ БРЕЛИ КОРОВЫ
* * *
Весна пришла нарядна и чиста,
как праздник, и невольно мы смутились,
на всех еще рабочая одежда,
ладони перепачканы, а пес
весь в вылинявших клочьях зимней шерсти.
Мы растерялись, кто же виноват —
мы иль весна, возникшая внезапно.
Красота, сказал старый учитель,
должна заставать нас врасплох
и создавать как бы чувство неловкости.
* * *
Весна, как нежданно нагрянувшая сваха,
девушки бегут наряжаться.
Только трактористы и ухом не ведут,
едут по одуванчикам, как по желтой грязи,
сорванная кожа черемухи
к гусенице прицепилась.
Дикарское племя
из джунглей техники.
* * *
Илдзе застигнуть врасплох?
Как бы не так: она заметила издали —
с полотенцем белым в руках поутру
смотрела она на скворца,
будто это письмо
с признаньем в любви.
Когда твердили все: обождем, —
она возражала: выйдем навстречу.
* * *
Только Каспар медлил, как ясень, листьев не гнал.
Знал ли он, что в вечернем лесу распевают дрозды?
Что зеленой хрустальною вазой сверкает береза?
Что у озера... да, это он слышал:
лягухи.
* * *
Весна, повторяю, уже наступила, черемуха расцвела,
и Алина стоит в навозных калошах рядом с черемухой —
плачет. Ничем не могу помочь, красота беспощадна,
когда подходит вплотную и становится рядом.
* * *
Мотылек —
это подвижный небесный цветок,
ему не сидится, цветет на лету,
утверждает Илдзе.
Нет, мотылек — вредитель,
возражает Инесе.
Когда они тут пляшут вокруг,
одни глупости лезут в голову.
* * *
Одуванчики зацветают, когда у дубов появляются листья
и выгоняет ель зеленые вешние лапки. Дождь насыщен
зеленой пыльцой.
* * *
Вертишейка проверещала ровно четырнадцать раз.
Зацвела черемуха.
* * *
Из земли полезла крапива, — сказала Ундине.
Отлично.
Наконец найдется цветок —
одарить
это чучело — Илмара.
* * *
О чем вы тут все толкуете?
Мы внизу копошимся, не видим,
как верхушки елей цветут, и дивимся —
шишки на голову валятся.
Права Аннеле, права Аннеле.
* * *
Утром
я увидал соловья.
Не пела птица,
сидела в черемухе тихо,
как вода пролитая.
Ночь пролилась,
не вычерпать ночь,
а роса вечерняя
не родилась на свет.
* * *
Я вышел из дому,
уговорился с мизинцем своим,
что начну свою жизнь сначала —
словно жаворонок,
стану радоваться — я серый:
гляди, все вокруг серое,
и только потом проклюнется зелень.
НА ФЕРМЕ
У белой речки — белоручки? —
спросил и прикусил язык.
Не миновать ответной взбучки,
и поделом, — подумал вмиг.
И вправду — эта брови хмурит,
у той насмешливый прищур:
— У нас всяк дурень балагурит
и ловит дур на каламбур.
Винюсь. Не шут неисправимый,
я странник с просьбою простой:
пустите на ночь пилигрима,
а если можно — на постой.
Я с вашим стадом буду ладить.
— Как? Здесь? На ферме?
— Я готов.
Люблю телячьи уши гладить,
люблю мычание коров.
С достоинством жуют коровы,
с достоинством трава растет.
Другой покой под этим кровом,
другой у времени отсчет.
— Что, на постой — и вся забота?
— Нет, таково житье-бытье:
у каждого своя работа,
вы за свое, я за свое.
— Вы некурящий?
— Некурящий.
— В сарае сено, целый воз.
— Поэт? И вправду? Настоящий?
Ах, девочки, какой курьез!
Сбежал ли из дому, бедняга,
или прогнали чудака?
И налегке, одна отвага,
ни рюкзака, ни узелка.
(Курьез, каламбуры... Пусть вас не удивляют иностранные слова на ферме. Режиссер Фелнцита Эртнере однажды рассказала: в двадцатые годы она приехала погостить в деревню, вышла утром во двор, видит — деваха моет и трет молочные бидоны. Молодая актриса, пытаясь завязать разговор, произносит: «Покажется ли солнце сегодня? Ни ясно, ни пасмурно». — «Да, странное освещение, как у Леонардо да Винчи», — отвечает деваха.)
Ведут в сарай. И в звездном блеске
заметней блеск смешливых глаз.
— Не хуже, чем пастух библейский,
вы заночуете у нас.
И дарит светом небывалым
тяжелый бабушкин сундук,
расправит крылья покрывало,
цветное, пестрое, как луг.
И как за пазухой у бога —
я в колыбели травяной.
И запах сена у порога,
медвяный, пряный дух земной.
Я
засыпаю...
* * *
Муравой брели коровы,
в мураве роса светилась.
Сбросив белую рубаху,
пело утреннее солнце.
Пробудились зубья вил,
визг проснулся поросячий,
утром ноздри щекотал
свежий чистый дух навоза.
Облаку вцепившись в гриву,
ветер в небо ускакал.
...Я подумал — это счастье,
нечто робкое, худое,
но оно нальется силой
в мире запахов земных.
Здесь душу запахи питают.
Здесь, где дорожка муравья,
пчелы тропинка золотая,
нам душу запахи питают,
и с жизнью рядом жизнь иная,
мир обостренного чутья,
здесь душу запахи питают,
здесь души запахов витают.
* * *
Илдзе мне пишет письма.
— Но только о деле, — предупредил я.
— Разумеется, только о деле.
Сарке, Краснуха — светло-красная. Как засохшая хвоя.
Вдруг заискрится — вспыхнет. То подумаю о горящей плите, то на дом оглянусь. Нет, все в порядке. Только выжжена солнцем мурава на дворе. Краснокожесть этой коровы почему-то тревожит.
Вабуле, Жучиха — корова ночи, королева ночи, черная.
Ей к лицу серебро. Будь я маркизой, я приглашала бы ее на званые ужины и стояла б рядом в вечернем бархатном платье.
Звайгала, Звездочка — с белым пятном на лбу. Звезды — общая наша болезнь.
Чем меньше имеем мы на земле, тем сильнее тянемся к звездам. У Звездочки во лбу Жерар Филип.
Слауне, Славная — с белым пятном у хвоста.
В ней что-то от воскресенья: с весельем, с велосипедами и ветром в спицах. Светлый глоток вина — светлая пестрина в душе.
Бриедала, Олениха — бродильная сила в этом имени.
Седая, как старая учительница, и я всегда перед нею теряюсь, Почему, и сама не знаю, для нее выбираю свеклу получше. Других коров я могу погладить. А эту боюсь. Так и хочется сделать книксен.
Думала, Дымка — дымно-бурая, будто кофе.
Гляжу, и торжествующие мысли приходят в голову. Ведь мы можем накормить всю огромную эту страну. И детей чужеземных. И странников. И все обязательства, что мы подписали, давным-давно угаданы в латышской старинной дайне: масло складывала горкой да сырами подпирала.
Зимала — в имени этом слышится «знак, знамение» — у нее белые уши.
А мать — чернуха. Белых нарциссов она нанюхалась? О боже, как чутко насторожены две белые каллы. Будто вот-вот их преподнесут некоему черному президенту некоего африканского государства.
Райбала, Рябуха — стоит в хлеву, как перепутанная карта мира.
Даже вымя в пестринах, в рябинах, три соска черные, один белый. А молоко во всех четырех одинаково белое. Получается, что мировая политика к молоку отношения не имеет.
* * *
Одна-единственная у меня коровушка,
Муравеюшкой нарекла ее, Муравушкой.
Я свою коровушку берегла,
муравьиным именем нарекла.
Латышская народная песня
Как окрестим тебя, коровушка, кровинушка?
Цибиня, Цистерниня?
Цеберите, Цеталиня?
Маружа уверяет: имя должно быть с долгим «и»,
чем длиннее, тем лучше: Вигриеза, Вибанте —
так струя молока звенит в подойнике.
И надобно остерегаться зудящих ссс и ззз,
корова шарахнется, как от слепня.
И ни в коем случае
не давать имя вязкое, имя дряблое,
слово плюхающееся, ляпающееся, булькающее.
Иначе закупорит молочные жилы,
будто глиной
залепит корову.
* * *
Яна просила вчера научить ее
хлебы печь.
Детям очень хочется свежеиспеченного
домашнего хлеба с медом.
Почему только детям,
возражает тракторист Валдис.
Я бы тоже не прочь,
только кто испечет?
* * *
Елки-палки, возмущается Эйдис,
нет ни одной больше девушки,
у которой в песеннике
засушенный листик
полынного божьего деревца.
Стали божье деревце величать туей
и разводить для изгородей какую-то там алычу.
* * *
Говорят, возле ислицкой мельницы
изловили щуку — четыре метра.
Что ж, я верю.
Вчера я увидел, как Айна Петеру
пыль пускала в глаза,
пока тот не заблудился в ее коридоре,
будто нечистый попутал.
Трактор стоит во дворе
и сам по себе ни с места.
Ничего удивительного,
если в мельничном пруду заведутся подлодки.
* * *
Лежат у мельниц жернова,
в небесный свод уставив око.
Дробь дятла в мире, стук и рокот,
так возникают жернова.
Вздыхает Рудис: трын-трава, ж
изнь коротка и вышла боком.
В небесный свод уставив око,
лежат у мельниц жернова.
СЕГОДНЯ БУДЕМ ЛОВИТЬ ОБЛАКА
* * *
Свекольные листья —
большие талантливые уши
слушают солнце.
Но приказано расти в толщину!
Мать всего живого, Толщина-Толстуха,
погладь по голове и меня.
* * *
Не ленив ливень, хлещет,
да все исходит пустым паром.
Будто отец-бродяжка —
заявляется к детям
однажды в месяц,
ну любить, ну баловать.
* * *
Картофель цветет.
Но клубень, живущий во тьме,
не увидит своих детей никогда.
Быть может, и мы
живем на земле как кроты?
* * *
Цветок картофеля —
незабудка моей матери.
Взмокшая лошадь борозду гонит
в цветнике моей матери,
и отец мой
плуг натаскивает.
Все они
картошкины дочки:
Айна, Инесе, моя Аннеле.
Семейство пасленовых.
Вроде обычный цветок, да нет.
Зацветая,
и завязь завязывает.
Узелки, клубеньки, картофелинки.
* * *
У Милды один разговор,
одно на уме — консервные крышки.
В обозримом пространстве
все законсервировано.
Мы с Рудисом у магазина
пьем пиво,
а мима топает Милдин Янис.
Иди сюда к лейбористам, говорит Тылтиньш,
пока твоя консерваторша
тебя не стерилизовала.
* * *
Дети гороха празднуют
праздник совершеннолетия.
Усевшись рядышком
в стручке по семеро,
недозревшие горошины слушают,
как старая морковь разглагольствует
о чувстве локтя.
Но горошины сами себе на уме и знают,
как только лопнет стручок —
все врассыпную,
каждая своей дорогой.
Мгновенье
зрелости
близится.
* * *
Почему — неизвестно,
все сорняки мужского рода:
репей,
пырей,
бодяк,
осот,
лопух,
чертополох.
* * *
В колхозной столовой
растет в горшке огромная мирта.
Сколько вечнозеленых веточек,
ломай не хочу.
А судомойка ворчит:
все медлят, тягомотину тянут,
скоро весь колхоз миртами зарастет.
* * *
Старуха родоначальница
изучает невестку:
и варить ловка,
и печь горазда,
и стол накрывает
с цветочком в вазе.
Пообедала —
и на речку купаться.
А посуду мыть?
Экое прилежание,
как у животинки, молвит старуха.
До живота, не дальше.
* * *
Смотрю, как Алина моет подойники,
и думаю: ведь она и сама —
человек очень чистый.
Здесь, где чисто цветет земляника
и в болоте белый багульник,
а красивейшее из яблок
белый налив — здесь немыслимо затхлое полотенце.
* * *
Она и так уж была вроде драной козы.
А он ей возьми и снова
голову расшиби.
— И откуда такие люди берутся? — поежилась Илдзе.
— Они не работники, все оттого! —
сказал старый учитель. —
Они здесь не сеяли,
оттого и заблудились.
Единственная веха,
чтоб не сбиться с пути, —
дело, что сделал ты сам.
Они заблудились во ржи,
посеянной кем-то другим,
оттого что у них здесь нет
своих опознавательных знаков.
* * *
Говорят, латыши скуповаты.
Ты трудилась, мать, ты скупилась?
Работа твоя копилась — окупилась?
Кто вырастит дерево, вынянчит,
тот не вытопчет.
Маружа говорит:
— Я телушек погоняла
хворостинкой ивовой,
прут березовый не тронула,
рощи братиной не тратила.
* * *
Паулине за пятьдесят.
Время отавы.
Внутри цветы и травы, и впору самой охапкой в копну.
Говорит:
косарю своему
не только рубаху белую,
белую душу отдала бы.
* * *
&n
|
|
|
