 |
Перевертыш-ветер, ветер-оборотень
|
|
|
|
* * *
Не затвердели ржаные колосья,
а сойки уже верещат в орешнике.
Современные птицы, не теряют времени,
до поры долбят скорлупу.
Вот у нас был сосед,
вспоминает Лизе,
ни за что не мог докормить свинью,
до срока — глядишь, и прирезал.
* * *
Горько флоксы цветут. Ранним утром
захожу я в школу, дверь не заперта
и пахнет свежею краской.
Куст и стопка книг у окна,
здесь живет молодая учительница.
Вчера все окно занавешивали
нанизанные на нитку лисички,
сегодня их нет, кто-то ввалился в проем,
словно дождь в паутину —
колышет ветер обрывки нитей,
а у бархатца под окном
голова с плеч.
(Я встал слишком рано
и не должен был этого видеть.)
Поднимется солнце повыше, она проснется,
кофе заварит
и снова заткет окно.
Скоро с каникул учителя вернутся
и безмолвие кончится.
Незнакомые девушки
пахнут подосиновиками.
* * *
«Похоже, Даце в эту ночь родит...» —
она сказала — будто между прочим
воткнула мошку в небо между звезд.
Но те слова из той возникли глуби,
где все темнее, бархатистей, мягче,
чем эта ночь. И я молчал, опешив.
Покой густел. Тяжелою рябиной,
кузнечиками — это тоже тишь.
Ведь все в ночи способствует покою.
Мы ждали — тоже были тишиной.
«Похоже, Даце в эту ночь родит...»
И вновь другая мысль подспудно зрела:
«Ты из иного мира шел
и в мир другой вернешься».
Так ельники березу вытесняют,
ни свой я на опушке, ни чужой,
ни тот и ни другой. Здесь сиднем камень
сидит, и рвется жаворонок ввысь,
здесь пахнет в праздник вянущей березой,
и ива здесь печалится от века,
цветок наивный здесь «разбитым сердцем»
зовут, а я все так же —
|
|
|
ни свой и ни чужой.
Я в этом мире зеленом, по уговору, хотел остаться, чтоб яблоням быть опорой, пусть дни мои — во ржи, в овсе, как все, как все, с заботою — мясом и хлебом, с думой о пашне и ниве под небом,
но молоко
собрать хотел я воедино,
как ленту, что записана в прапамяти,
но временем разорвана, разъята.
Собрать от каждого по лоскутку,
по малости, по запаху, по звуку
и по забытым колдовским словам.
Все это — песнь, она неизмерима,
молитва предков в ней о наших душах,
урок мудрейший:
кормит мать дитя
свое, она покормит и чужое,
и хватит молока.
А для Земли
и возвращенье молока, и воскресение —
спасение.
Да, в каждом сохранился
обрывок древней песни молока.
Когда услышишь эту песню,
в себе самом ищи тот отголосок.
Но сено вдруг зашуршало, она спросила:
— И будет лето твое спокойным, как наше?
Не потревожит дорога и березовый ветер?
Жасмин по ночам станет роптать на судьбу,
мол, в саду мне тесно.
И ты как ни в чем не бывало и хладнокровно
будешь слушать далекий смех вечеринки?
И останешься дома? А если нет, то вернешься?
А знакома ль тебе вообще дорога назад?
— Да, я знаю эту дорогу.
— Ну нет, ты ж не веришь, что облако
пятится.
— Нет, я не пух на ветру!
— Разумеется, ты и удар против ветра.
Но все равно — против ветра или по ветру —
ты от ветра зависишь.
Мы же стоим на ветру и выстоим,
мы выстоим, это нам
ничего не стоит.
Мы его не замечаем, для нас
он только воздух пустой.
Он нас не тревожит, не будоражит во сне,
не жалует и не жалуется.
Он для нас словно камень,
туман, или снег,
или огонь в плите.
— Нет, ветер — нечто совсем другое...
— Ах, глупости! Ветер
как приятель назойливый, вечно —
только мы сядем спокойно
есть свой хлеб и спокойно
пить молоко, и спокойно
станем ложиться спать,
вечно он тут как тут.
И только он свистнет под самым окном,
ты вскочишь. А я не из тех,
|
|
|
кто упрашивает, чтобы остался.
Кто с ветром водится,
в доме моем не заводится.
Не по мне вертопрахи, ветрогоны,
ветрословы, ветреники.
— Нет, ветер — нечто совсем другое.
— Другое, да. У тебя золотое блюдо. Все
равно, пусто ли, полно ли, но золотое,
из него ты ешь.
— Я ем и лягушачью икру из канавы,
и хлеб из рук прокаженного. Не блюдо,
мой язык из золота,
из золота горло — поет, кричит и стонет,
из золота скверна и брань.
Но я покоя ищу...
— Здесь покой, но не твой. Мой
покой и чей-то еще. Ветер
станет покоем? Пене
в водовороте понятен покой?
— Ты станешь моей плотиной.
Я стану спокойным озером
с тихим зеркалом и огромною силой.
— Зачем?
Зачем мне быть скалою в зубах потока?
Если я долина в садах,
где дети спокойны и хлеб
спокойно растет.
В ту ночь о ветре мы больше не говорили.
Молчала ночь. И пахло зреющим ячменем,
горела рябина так ярко, что вдруг сквозь темень
обрушилась горечь дубовой корой на меня.
И было слышно: луковица
с треском разрывает землю.
— Не уходи отсюда, — сказала мне тьма, —
не оставшись здесь.
Я жаждал покоя, как сосновая шишка, избитая ветром.
* * *
Она опускает голову ниже
и упрямо твердит:
такова жизнь.
Господи боже, она забывает
по вечерам поклоняться звездам.
Она не желает из светлого миллиарда
выбрать единственную.
О боже, рубите себе свекольные листья
в свином корыте,
но не забудьте — вслушайтесь: ветер
залах втянул и чихает,
вокруг и рядом
все живет жизнью ветра
и волшебно играет солнечный луч
в поросячьей щетине.
И вдруг вы заметите:
осина вас дразнит,
на ветру язык наизнанку.
Угасающая головешка
вдруг тренькнет, как мандолина:
может, где-то плачет
старая дева.
Мчится крыша куда-то ни свет ни заря,
окликают кого-то дверные петли,
о небо, нужно жестокосердным быть,
чтоб не слышать птиц,
горящих в плите!
Но Аннеле забывает
по вечерам поклоняться звездам.
И твердит: такова жизнь.
* * *
К солнцу деревья привыкли,
солнце добродушно,
добродетельно солнце,
солнце видит лист с лицевой стороны.
Чему удивляться,
если деревья тревожит и радует
приближение ветра?
|
|
|
Ветер читает лист
с обеих сторон, с лица и изнанки.
Ветер обнажает потаенные страсти,
инакомыслие,
ветер раздувает
дерево, как угасший; костер.
После нашествия ветра
деревья выглядят
много моложе.
* * *
Подкладочно-изнаночный ветер,
перевертыш-ветер, ветер-оборотень,
подоло-юбочный вихрь.
Даже крот в подземелье
мех оглаживает
и сетует, что запорошило глаза.
Вероятно, и солнце в море
на гребень вздымается и падает в бездну —
восходит, заходит.
* * *
Спокойное поле ржаное разбушевалось.
Это искусство —
бег души на месте.
Природа учит нас непостижимому —
бегу на месте,
так можно достичь невероятной скорости.
* * *
Ясно одно — не существует пустого воздуха,
воздух насыщен, полон до краев.
Ясно одно — березы движутся
с огромной скоростью,
недоступной нашему глазу.
Доказательство этому —
глубокий гул, от дубов исходящий.
А когда пробегает липа мимо меня,
за ней остается
безвоздушный клок пространства
и обугленная пчела.
Застегнись, Аннеле, на все пуговицы и петли,
мы здесь останемся,
пока нас не выдует из одежды.
Гляди, ветер вырывает душу из облаков
и швыряет о землю
и высекает огонь.
Застегнись, Аннеле, чтобы из нас не выдуло
наши молнии.
* * *
Ни малейших сомнений —
верхушка древа свободна и может взлететь.
Нам только чудится,
что повторяются ее движения.
Неповторимо тонок ветровой отпечаток
трехсот восьми ветвей,
трех миллионов хвоинок —
бег по ветру.
* * *
Земля мертва, земля — труха и пыль
без ветра. Кличет вихрь и заваруху.
Сдувает ветр с ветвей и сушь и гниль.
И на липучку загоняет муху.
Смерть мухам. Но захватывает дух,
с пыльцой цветочной пыль несовместима.
Увешан мир липучками для мух.
Дрожит цветок от страха. Ветер — мимо.
* * *
— Бабушкины слова, — сказала Аннеле, —
«Мы в ответе за коромысло от плеча до плеча,
за воду от ведра до ведра».
Пусть жизнь тебя птичьим поит молоком!
Мы ответим за малую жизнь,
|
|
|
ты за большую ответишь!
Ты снова смотришь мимо, — молвит Аннеле.
* * *
Как медный колокол вечер
над желтым стожком ячменя.
Нет слов и выразить нечем,
что ты — для меня.
А в Латвии осень стреляет горохом,
капустный смеркается лист.
Шов лопнет у сливы, мрак ляжет со вздохом,
приснится мне Валдемарпилс.
А в Латвии осень, и в сердце теснится,
цикады печально звенят.
Как будто я конь, на съеденье лисицам
в ночное пригнали меня.
Но есть еще время валяться в тумане
и тихо бубнить в полутьме.
И кто-то мне теплую руку протянет,
и сахар достанется мне.
Тот белый туман, тот туман над бескрайней
над далью — чью прячет вину?
И месяц багрян. Как в преданьях и дайнах —
где братья идут на войну.
Где ночью сиротку уводят сторожко,
в безлунье уводят; к венцу.
И Лайма торит светлячком ей дорожку
к крыльцу, к крыльцу...
* * *
Умолкли кузнечики, травы росисты,
и ночь почернела, как пес.
Звезда загорелась, и, видно, нечистый
болотами свечку унес.
Мне зябко.
И время ко сну и прощаться,
звезда над сараем бледна.
И нет никого, о, кому бы признаться,
как мне бесконечность страшна.
Богата земля моя! Что ж среди ночи стою,
как бедняк, под луной.
Смешной, оробелый, дурной. И хохочет
душистый табак надо мной.
* * *
Так пугающе ясен зеленый покой,
за холмом поворот.
Эта петля дороги и вечер такой,
он за горло берет.
Так мучительно чист
Этот тающий зов,
и пестра светотень.
Вот стрекочет комбайн меж ячменных усов
и глотает ячмень.
Чей-то дом и веранда. И вспомнилось вдруг,
что забыто давно.
Сели стулья пустые за стол в полукруг,
попивают вино.
Пахнут флоксы у школы, и ломит в виске,
порастает былье.
Спотыкалась строка, двоеточье в строке
были очи ее.
И рябина открыла свой алый тайник
и себя не щадит.
И старик-лесовик тащит в дом боровик,
душу мне бередит.
Этот путь, этот бес, что вскипает на дне,
белой пылью слепя...
— Ну зачем, ну зачем, — шепчет Аннеле
мне, — ты изводишь себя?
* * *
Озабочен Месяц — задует фонарь...
Но ветра нет и в помине,
только легкое дуновение —
одиноко вздыхают
шипы облетевших роз.
Услышала вздохи ночная птица
и ночного жука наколола на шип.
* * *
Ели вырезаны из черной бумаги
и наклеены на небеса.
Месяц вырезан
из желтой бумаги
и наклеен на небеса.
Вечер такой,
что деревья
шелохнуться не смеют:
чего доброго спугнешь летучую мышь
И та, всполошившись,
налетит на звезду.
* * *
Мимо идет тыквенок.
Куда? — я спрашиваю.
Он в ответ: я и так все лето
|
|
|
проторчал на навозной куче.
* * *
Илдзе прислала письмо.
«Запах яблок возник у порога.
Под стрехой потянуло медом.
У крыльца повеяло мятой.
Нос задрался в небо и обнаружил
луну, большую и круглую.
И объявилась мысль:
пора бы замуж.
Ухо слышало все:
стук упавшего яблока,
молитву вечернюю иволги
и всю ночь сторожило
чьи-то шаги».
* * *
Низко по краешку сентября
запустил я тыкву с одной подачи
прямо в левый угол,
но понял — на той стороне
принять некому.
* * *
Смерти ли знак, увядания знак —
нет ни намека в седой паутине.
Буйствует жизнь, ей привольно и так —
в дегте мушином
и в чертовой тине.
Облако смехом заходится. Сам
облачно я бы смеялся, беспечно.
Алый художник бредет по лесам
с алой рябиновой гроздью навстречу.
У муравья и душа латыша —
в небо пешком. Невесомо касанье
хвои, не чувствует смерти душа,
нет ни пророчества, ни предсказанья.
Месяц, дурачась, затявкал на пса,
пес от восторга завел по-собачьи.
Смех мне и только.
Но вдруг в небесах —
знак. Соберусь.
И уйду.
И заплачу.
|
|
|
