 |
прекрасный уж с ушами золотыми
|
|
|
|
* * *
У Маружи, говорят, корова заколдованная.
Маружа сама колдунья.
Маружа из ума выжившая старуха.
Маружа ведьма.
У Маружи ни гроша за душой.
Но у Маружи корова зато —
зимой в хлеву не умещается,
летом в загоне.
— Нелегко живется, если деньга
больше кошелька? — спрашиваю я у Маружи.
— Большие деньги, — говорит Маружа. —
И не разменять.
* * *
Я знаю заговор: «Ручьем, речкой в мой подойничек, а в чужачкин синей пеною». Я многого не просила: дай мне один пузырь-пузыречек.
Я знаю заговор: «Ведьма скачет по волне, медный якорь на спине. С усадьбы да с подворья — мое, не чужое, мое, не чужое; с хлева, с выгона, со взгорья — мое, не чужое». Я многого не просила: пусть течет молочко, пузырьками пузырится.
от тебя ко мне один пузырек
кольнет иголкой
вспыхнет огонь под днищем котла
пробьет колокол
в небо я пузырьком поднимусь
не путешествовать
стану я облаком средь облаков
пастушествовать
лужей лужицею прольюсь
в лядины
скоро, придет огонь вершить
прощение и простины
прах пыль тлен твердь
ком земляной да камень
небо небушко жизнь гудит
в крови пузырьками
* * *
А у дедушки цветок на козырьке,
сердце бьется
карамелькою в кульке,
а на пальце божья коровка сидит и ни с места:
божья коровка, где моя невеста?
Третий день в поля везут навоз,
по уши в навоз коровник врос.
Божья коровка, лети за облака,
принеси мне мёду да молока!
В черных пятнах mārīte 1 — священная печать.
Ты куда, коровка божья,
хоронить,
крестить,
венчать?
Ты Mr,
Ты Mārah — умерщвляющая,
Мара — ветвь смерти, Мара — мертвь!
Бревно рухнуло и придавило беднягу
|
|
|
возле свежего сруба, исходит он
кровавою рвотой (а земля в цвету, в буйстве!).
__________
1 Божья коровка, а также женское имя: Мара, Марите.
Жена средь коряг на росчисти
волчицею воет,
нечистого призывает:
упеки Мару в пекло,
ниспошли Маре мор!
Но никто не властен над нею —
двуединой, в ней червь и завязь,
конец и начало.
Мелет, мелет мелея —
в море черная змея.
Мельню вспять не повернуть.
Мертвым в мир заказан путь.
Под корнями, над травою
мертвым смерть, живым живое.
И подсолнух золотой
над ребячьей головой.
* * *
И ликом к лицу встает полнолунье, и быть греху.
И входит старуха, в хлеву рассыпает бобовую шелуху.
Ночью приснился
кувшин с водою —
к здоровью.
Везет громовержец немецкую падаль, телегою грохоча.
Старик, встрепенувшись, берет топорик и рубит сплеча.
Снилась комната
в цветочном убранстве —
к пожару.
Старшая дочка в полном цвету, средняя в полном цвету.
Младшая — та всего лишь бутон, но выбор падет на ту.
Снилось — кто-то чужой
на ходулях шел по снегам —
жить средь людей студеных.
И девушки с луга приносят в коровник охапки трав,
корове дают подмаренник и клевер, желание загадав.
Звезды снятся —
бобы уродятся.
Бросай венок, бросай поясок, бросай в стремнину с моста!
Сыпь деньги на свадьбе, сыпь в середку расстеленного холста!
Приснится месяц —
родится сын;
приснится, что ешь огурцы, —
напрасные хлопоты.
Кует кузнец на земле и на небе, дятел кует неспроста.
Сыпь деньги в могилу, сыпь в домовину, чтоб ночью бродить не стал.
Во сне молоко покупала —
с детьми согласье.
Мне Маружа — как уголек притихший в пепле, в вечерней мгле.
Чушь? Разумеется, чушь. Но — вспыхни, вспыхни, уголь в золе!
Бред? Разумеется, бред. Шутовство.
Но метлы
шуршат у стены.
Я бы спросил. Но спросить у кого?
Все ведьмы
давно сожжены.
|
|
|
* * *
А злыдни все копят завиду, все шито и крыто.
Порог — и Первуха, споткнувшись, ломает копыто.
А Вторушка — прыг через ров, вот свернула бы шею.
Вдруг вымя огнем — у Середки, спасла ворожея.
Что это — ест землю и жерди грызет Четверица.
Пятену все водят к быку, а не станет телиться.
И только Шестуха здорова, надейся на милость.
Так нет же — схватила картоху побольше и враз подавилась.
И, видно, недоля не в силах к добру измениться.
Пришло воскресенье, и кровью мочится Седмица.
Я в хлев — и откуда — торчком заржавелый гвоздище.
Все злыдни — злокозни творят. И напасти нас ищут.
* * *
В той островерхой хижине из стройных
стволов еловых — глинобитный пол,
а посреди горшок, зарытый в землю.
Там, вдалеке, жилища и поля,
и росчисти. Здесь дрём и моховина.
Безлюдье.
Ружа здесь варила зелье.
Забрел однажды в эту глухомань
монах немецкий с Библией, с распятьем,
глядит: коровье вымя уж сосет.
Схватил потолще сук, перекрестился и
странного ужа убил на месте.
Да, было так. Однако непонятно,
как Ружа все узнала в тот же миг.
И, выбежав из хижины еловой,
в отчаянье она заголосила:
«О, Матерь Молока, о, Матерь Млека!»
И молоко из мертвого ужа
сочилось, тотчас впитываясь в землю.
Прекрасный уж с ушами золотыми...
И вопль раздался в дальнем поселенье:
«Беда! Убили Матерь Молока!»
И, как набат во времена иные,
от леса к лесу плыли голоса.
Немудрено, была в общине каждой
хранительница черного ужа.
И плакальщицы к Руже потекли,
и вопленицы влажною травою
ужа кропили, горько причитая.
Своей коровы Ружа не держала,
но ведала молочным колдовством:
ей стоило ножом горшка коснуться —
и выползали жабы и ужи
из нор, щелей, укрытии и подполиц
и срыгивали в глиняный горшок,
что высосали у коров окрестных.
У Ружи было молока — залейся.
А монах в святой Рим написал донесение:
...Первые из литвинов, что были встречены мною, поклонялись змеям (приручали их), каждый глава семьи держал в жилище змею, кормил ее и, когда она в сене кольцом свивалась, пожертвования приносил.
Монахи много чему научились: скажем, жаб подбрасывать на дощечке, словно качели дощечка, на одном конце жаба, хвать камнем с размаху по другому концу, летит божья тварь к небу и плюхается на землю, и — мокрое место. И в землю впитывается молоко.
|
|
|
И писали монахи в Рим:
...Этот иноязычный народ, нелюдь, ненемцы, и поныне поклоняются идолам, обожествляют солнце, луну, звезды, огонь, воду, реки, почитают богами ужей и мерзких жаб, кои даже при беглом взгляде всего-навсего тучные вздутые твари. Стоит их расшибить о землю или раздавить, из тела их молока вытекает премного.
Во время войны офицеры немецкие ели за нашим столом, пили наше молоко и, насытившись, расслабляли ремни и пускали ветры, нам, детям, было так стыдно, нам, детям, никогда ничего подобного не позволяли, а у них, как оказалось, это в обычае.
Нетрудно представить, и немецкие рыцари во время застолья портили воздух. И монахи, разумеется. И писали в Рим:
Ужи были ручные и смирные... даже дети играли с ними... И спали они в колыбелях детских и ели вместе с детьми из одной плошки.
Их в ярость привел чужой непостижимый закон чистоты. Поначалу они убивали ужей и рубили священные липы, потом приступили к сожжению ведьм. Но тайна осталась тайной. И писали монахи в Рим:
...известно доподлинно, что ужи и жабы сосут у коров молоко, но в секрете колдовское искусство, когда по велению приручителя своего несут они молоко в горшок, собирают, охраняют и отдают.
СОТВОРЕНИЕ МОЛОКА
* * *
Мглу молока, как мглу тумана,
люблю. И с детства к ней привык.
Но изумлен иным и странным —
небесным млеком мой язык.
* * *
Сотворение молока,
возникновение,
не просто явление в мир молока.
Мать — распахнуты очи во тьму, —
мать творит молоко.
Это так,
будто думает неотступно, как ребенок
будет одет изнутри.
Будет ли сыт:
пусть не вырастет сын мой обжорой
пусть довольствуется немногими женщинами в этом мире
дай боже одной
пусть не обирает
всех женщин в своей округе
у всех матерей сыновья
всем нужны
чистые жены
Будет ли крепок:
пусть не стыдится
спросить в кабаке
стакан молока
смельчак заходит в корчму
|
|
|
и молвит
мне материнский напиток
Будет ли совестлив:
пусть ему иногда доведется в жизни
опустить глаза.
* * *
Божья коровка
обитает в небесном коровнике,
о подойнике слыхом не слыхивала.
На привязи в земном хлеву
тень ее,
молоко творящая.
* * *
Песни пели, перепели,
Бычью песню позабыли;
Пойте, девки, бычью песню,
Молоком отдаст коровушка.
тот нежный зверь
в ноздрях дразнящий ветер
исчез? следов цепочка пролегла
что крикнул кол
что нож ему ответил
что пела в цель летящая стрела
тот нежный зверь
с его касаньем робким
что камень рек? в ответ в безмолвье знобком
счастливый плач разбитого стекла
* * *
Сосущее дитя быка, дитя кота, дитя собаки.
Я пес. Сосут мои щенки-кусаки.
Я волк. Сосет мой выводок в лощине.
Мы все млекопитающие ныне.
Кто рыщет, кто крадется, кто косится?
Вынюхивает след в траве лисица,
петляет заяц и уводит от беды.
Да, я отец. Я спутаю следы.
Все стадо — круговой порукой и опекой,
чтоб защитить питающую млеком.
Пора разгневанных быков и крепкого копыта.
Детеныш слаб. Отец его защита.
Мать медведица —
млекопитающее,
оттого и медведь-отец
в млекопитающие зачислен.
И самец косули
и еж ежихин
награждаются этим титулом.
Соплеменники, соучастники,
когда сосет сосунок.
Только тронь —
дыбом шерсть и зубами в горло.
МОЯ ЛИ ЗВЕЗДА УПАЛА
* * *
Моя ли звезда упала,
мое ль раскололось имя?
В мир явился теленок,
коровье нащупал вымя.
К счастью, и мне не дремалось,
что-то творилось со мною.
Шло сотворение мира
в хлеву за стеною.
Все в мире жило и дышало,
творилось всеобщее чудо —
зверюхи, лягухи и птахи
рождались, теснились повсюду.
Корова жевала с достоинством,
корова мудро молчала.
Хотелось еще раз родиться,
чтоб все сначала.
* * *
Днем я сплю
и вижу во сне, как они работают,
и вины не чувствую
и лентяя не праздную.
Я ночью выращиваю слова,
таково мое предначертание,
из огромного стада подтекстов
свою вывожу породу.
Наевшись днем,
ночью корова жвачку жует.
Ночь — желудок,
осмысливающий
все, что днем заграбастал
неразборчивый, жадный,
ненасытный язык.
Луг спит, и косцы уснули.
Трудится ночь.
* * *
Лиловый цветок картофеля,
чертово яблоко, дурман, белена —
все пасленовые, полуночники,
ночью мои единомышленники.
Откуда эти голыши, эти клубни,
эта семья у корней?
Из ноченьки, невидимки,
непрогляди.
* * *
На троне Индра восседал великий
и двое рядом — боги и владыки,
|
|
|
и восемь хранителей мироздания, и сорок
девять марутов — божеств ветра, бури и
молний, и сыновья Земли — коровы Притхиви,
и восемьдесят восемь тысяч мудрецов —
на троне Индра восседал великий
и двое рядом — боги и владыки,
и молвил Нарада — и полубог и жрец:
я вижу землю из конца в конец —
нет на земле достойнее царя,
чем Викрам — мудрым он прослыл не зря.
В ушах богов землянину хвала
сомнительною дерзостью была.
Тут поднялась Камадхену, Корова Благоухающая,
и молвила: ничего удивительного. Ведь гласят письмена:
Природе щедрой, аскетизму, мужеству,
знаниям, хорошему воспитанию и житейской
мудрости нечего удивляться:
несметны земные сокровища.
Тебе, о Корова Камадхену,
и в бренности и в вечности деяний
доступно исполнение желаний,
и если впрямь сокровища несметны...
Так отчего ж
не осчастливить смертных?
Приемлешь бытие невозмутимо.
Не оттого ли все — что в цель, что мимо,
что движет рок иль разумеет разум —
по твоему свершается указу?
*
Черный кубик катаю в квадрате пустом —
вероятность судьбу указует перстом.
Угощаю убийцу за белым столом —
вероятность меня осеняет крылом.
Сладкоречье отраву сластит за спиной —
вероятность расправу вершит надо мной.
Я швыряю монетку, ловлю на бегу,
сколько за, сколько против — сказать не могу.
В этом смысл протяженности — равный итог,
разгадал человек этот высший намек.
Может, в этом разгадка всего бытия —
отчего — ни бессмертья, ни всласть жития:
если только продлить человеческий путь,
все сравняется вмиг. Ни судьбу попрекнуть,
ни за счастьем гоняться, ни звать, ни гореть.
Всем одно без усилий достанется впредь.
Может, в этом и спрятана тайна земли —
наши сроки земные продлить не смогли,
чтоб надеждою жить, чтобы чахнуть с тоски,
оттого нам неравные делят куски.
Угрожай, проклинай, умоляй и божись —
коротка, коротка, коротка наша жизнь.
Не успеть уравнять — мир устроен хитро—
на весах справедливости зло и добро.
О, Корова,
бездонен небесный сусек,
удлини, удлини человеческий век!
* * *
Вдруг смысл теряет мое поклонение вечное
корове. Течет равнодушие млечное.
Вокруг — огромное равнодушие,
ни оскомины, ни отдушины,
ни опасения за поле осеннее,
ни соломинки —
во спасение.
Равнодушен вечер несносный
и в конском яблоке
жук навозный.
И мед равнодушные осы воруют уныло.
И нож равнодушно кусает точило.
И источает бездушно румянец недужный
осенний клен. И душат меня равнодушно.
И светит светило умеренно, себя не растрачивая.
Я — единственный —
страницу переворачиваю.
Бездушны — и воздух отравленный и чистый воздух таинственный.
Я человек, я против —
один на один с равнодушием —
я против.
Природа — сплошной зеленый и темный сон,
и редки костры,
хранители света в дремучем безвестъе...
Человек. Миллиард-другой. И еще латышей миллион,
сто Анн среди них, сто Илдз
и Юрисов — двести.
ДЕРЕВО
Будь ты собакой —
и тогда без дерева не жизнь, ну как поднимешь ногу;
в разлив —
что утопающий без щепки.
Моей лопаты время
настало, час моей ступни — вонзаться в землю.
И яму рыть
и корни сохранить.
Стою под яблоней,
под яблоневым снегом,
и яблоня меня
цветами осыпает, слезами омывает.
Я утром
здороваюсь с топорьими детьми,
и дети топора
растут с детьми моими вместе.
Черемуху я посадил, — поется в дайне, —
о боже мой, я посадил черемуху да в глинобитный пол! —
вот выросла черемуха,
о боже, а у черемухи той Лачплесис и девять сыновей Кокнеснса.
Черемуху вырвали,
ой, ой, с корнем да из земли родимой,
посадили черемуху,
о горе мое, на краю света.
На краю света —
не жаль мне, пусть растет черемуха с девятью ветвями!
И все же
под яблоневым цветом
я говорю:
копай, лопата, землю, здесь деревце сажай,
чтоб привязать коня,
чтоб род свой привязать и — крепко — родину свою!
О запах увяданья,
Ветвь срубленная украшает вход,
но корни — кто о корнях подумал?
О детки наши ветки!
За что же
мне уцепиться в половодье, как лодку привязать?
На солнцепеке
жевать свой подорожник-хлеб?
Где тень?
Сажайте дерево!
Ломает плод родную ветвь,
ломает висельник свой сук,
где дерево растет, там треск стоит.
Сажайте дерево, ведь саженцы — хвостатые кометы,
вонзаясь в землю, звезды
творят историю, и веру, и легенды.
На зорьке,
на зорюшке взлетает солнышко на иву алую,
а юноша,
кто это дерево ушел искать, уже старик.
Все верно, пусть —
там в дальней дали древо-зарево,
но ведь и здесь
без дерева не жить.
Вернется молодец,
где дома привязать коня? Где коновязь —
один кустарник-недомерок
да пустырник.
Не обдели, о боже,
когда я поплетусь из кабака,
оставь мне деревце,
мне деревце, чтоб удержаться.
СТОЛ
Великое сознание — ты САМ.
САМ во главе стола отец. Ян, не вихляйся:
сперва колено вывинтишь, гляди,
а там, кривляка, вывихнешь и челюсть.
А хлеб! Как ты кладешь ломоть! Ну где
ты видывал плуг лемехом наружу,
корову вверх ногами и корабль
вверх днищем? Положи ломоть как надо.
Сторожевая башня — стол. С той вышины
мы видим мир, когда мы все едины.
С того конца стола, где Лате села,
безумный Ека виден — сквозь года, в
далекой дали, глубоко-глубоко,
на скрипке он играет, как всегда,
а карий глаз его — у сына Латы,
как бархатец средь синей пестроты.
А Юрис видит с места своего
поляка — матери моей он отчим, —
в голодный год вдове явился ангел,
и от голодной смерти спас детей,
и хлеб волок домой ползком по снегу.
Брат брата расстрелял. И вправду, Мик
на роковое место сел. Сидели
и алая звезда и черный крест
у нашего стола. А Мик? Он молод,
но он поймет — от века навсегда
звезда обозначает человечность.
И мир и стол — четыре стороны.
И с четырех углов лютует ветер.
Наш общий стол — наш духовитый крендель,
по крошечке отщипывает мир.
Кто мир накормит, кто насытит мир?
Семья. Она бессмертна и бессменна,
все прочее хоть вылети в трубу.
Она жива, в ней тайна возрожденья,
Ощипывают крендель по кусочку...
Из сердцевины вырастает стол.
Сродни долгоиграющей пластинке —
края обгрызло время, только центр
кружится, песню сызнова заводит.
Поймите верно — все наоборот,
песнь в центре, зарождается. Все в жизни
от сердцевины к краю, не иначе,
все — от стола, всё разрушает стол,
но в центре САМ, он удержать обязан.
Так в центре начинается спираль
и вьется — и неведомо откуда.
Стоит сторожевая башня — стол,
мы, заблудившись, с нею путь сверяем.
* * *
О эта хворь — беречь и опекать..
Заботиться и собирать в дорогу...
И глаз потом с дороги не спускать...
О, только смерть излечит ту хворобу.
А той наимудрейшей из планет,
а той звезде в созвездье Водолея —
не может быть, что им и дела нет,
добрей мы, беззаботней или злее.
Такое предчувствие: быть не может, что там мне не позволят печься о свете, рассаживать его и возделывать и, пот утирая, воду таскать и поливать солнце, не перегрелось бы.
Не может быть, что во тьму не удастся вживить хотя бы одно окно.
Не может быть, что я не увижу в это окно нечто такое, что в изумленье застыну. Ах! едкий пот мне глаза ел — я хорошо вижу.
Я был на выучке у большой заботы, я и там буду сеятель.
* * *
Покуда рыж, как медь,
теленок в рыжем чреве,
вы можете успеть,
вы можете посметь.
И в треснувший кувшин
цветок вселите снова,
и в скованность души —
несказанное слово.
Наполнить ваш черед
и дом, и путь ваш млечный,
и землю, и народ —
непреходящим, вечным.
Покуда изнутри
ночь тушью звезды метит
спешите сотворить,
чего и нет на свете.
* * *
Плюхнулся я в дерновину,
в паклю жнивья —
земля приняла меня
в свои сыновья.
В колосках и травинках
путались пальцы —
земля приняла меня
в сострадальцы.
Дали рубаху белую,
пояс потуже,
стог навиваю —
назначили мужем.
Роса за туманом, туман за росою,
дни, ночи —
вот я отец,
вот я отче.
Теперь твоя очередь, —
твержу я сыну.
Откуда ты взялся,
шлепнулся в дерновину?
* * *
О хляби, хляби родные,
черное тесто болота!
Березы святые, земные,
органных труб позолота.
Не забыть, не обидеть
листка золотую повесть.
Мог не писать, да не выйдет,
имей совесть.
* * *
Сохранить, сохранить, сохранить
эту жизнь круговую и нить!
Превращаются в облако тина и грязь,
проливается облако, не утолясь.
Из меня — из сосны
где-то вырастет дом,
и забудет меня, и не вспомнит потом.
Сохранить, сохранить, сохранить
эту землю живую и нить.
1980
Переведено в электронный формат с печатного издания:
ИМАНТ ЗИЕДОНИС
ИЗБРАННОЕ
________________________________________
СТИХОТВОРЕНИЯ • ЭПИФАНИИ • ПОЭМА
Перевод с латышского
Москва. «Художественная литература». 1983
Перевод поэмы — Л. Азарова
________________________________________
Специально для группы, посвящённой творчеству автора:
http://vk.com/ziedonis
|
|
|
