 |
По адресу: Санкт-Петербургская область,.
|
|
|
|
Поселок Шавыринский, д. 133.
Анне Веллер.
В конце прошлого года мне исполнилось сорок три. Я не праздновал своего дня рождения, так как у меня не осталось родственников, а единственный друг Бычков находился в отъезде. Зашла лишь сослуживица отца Галя, и мы за стаканчиком вина повспоминали прошлое. Галя была когда-то безнадежно влюблена в моего отца и, конечно же, все время говорила о нем, и было в ее словах много теплого, несмотря на то, что мой родитель в конце жизни бывал трезвым лишь считанные часы в неделю. За алкоголизм его и уволили из "Комитета по абстрактным категориям", хотя он подавал большие надежды и, вероятно, мог при добром стечении обстоятельств возглавить этот комитет.
Возможно, моя дружба с Бычковым основана не только на общности интересов и близости характеров, но и на том, что биографии наши чрезвычайно схожи. У него отец умер от алкоголизма, и у меня. Мать Бычкова сбежала от своего мужа, и моя бросила отца. Бычков закончил специальную военную школу, и я учился в закрытом заведении. У нас с Бычковым общность душ.
Отец говорил, что нет ничего конкретнее абстрактных понятий, и эта его мысль высечена над входом в кабинет нынешнего председателя.
– Душа – понятие абстрактное, – говорил отец. – И я хочу ею заниматься, чтобы из категории отвлеченной она превратилась в категорию конкретную!
За свои исследования в области абстрактного отец даже получил Государственную премию и очень был горд. Его гордость была основана на желании, чтобы сбежавшая от него жена, моя мать, пожалела о своем поступке и всю оставшуюся жизнь сокрушалась, что совершила такую опрометчивую глупость, сменив крупного философа на смазливого мальчишку-геолога, который к тому же был младше нее на двенадцать лет.
|
|
|
Отец в глубине души надеялся, что мать вернется к нему, узнав о значительной награде Родины. Он очень рассчитывал, что неразумная женщина станет молить о прощении, а он совсем не станет ее прощать, ссылаясь на абстрактность самого понятия – "прощение", и укажет ей пальцем направление на Север, где ходит с геологическим молотком ее смазливый возлюбленный!
Но, как ни странно, мать не только не вернулась, но и не поздравила отца телеграммой, что было для него вовсе за гранью понятий. Это стало страшным ударом для отца, так как оказалось, что вся его научная деятельность, все его стремление философски мыслить было замешено на любви к матери, что именно это абстрактное чувство являлось для него главным и движило научной карьерой. Исчез предмет любви, и сразу растаяло желание работать. Так абстрактное понятие стало конкретным. Отец запил и через два года умер.
Смазливый юноша-геолог, за которым помчалась моя мать к вечным снегам, за десять лет сделал себе карьеру и осел городским жителем в Москве, руководя большим отделом в Министерстве геологии. Он не бросил мою постаревшую мать, а относился к ней с вялотекущим равнодушием, а меня слегка недолюбливал, вероятно, за то, что я всего лишь восемью годами младше.
Будучи в обиде за отца, что он преждевременно умер из-за любви к матери, я мало общался со своею родительницей и отчимом, оправдываясь еще и тем, что могу помешать их жизни своими появлениями.
Мой отчим был упертым человеком и, поставив перед собою цель, всегда достигал ее. Он мог прочитать триста томов мировой литературы, начав с первого и дочитав без отвлечения даже на газеты до трехсотого. Он мог весь отпуск сам красить машину, совершенно не умея этого делать и заставляя мать скучать в душном городе. Все заканчивалось тем, что краска засыхала комьями, а отчим делал вид, что провел работы безупречно, и ездил на малолитражке с бесстрастной физиономией.
|
|
|
Такой идиотизм злил меня, и однажды, крепко поссорившись из-за чего-то с матерью, я сказал ей, что она – убийца, что именно она прикончила моего отца, променяв светлую мысль, рожденную любовью, на твердолобость и упертость барана!
Мать заплакала и, размазывая по щекам тушь с ресниц, сказала, что ей уже много лет и что она боится остаться одна.
– Очень страшно быть одной, сын! – говорила мать сквозь слезы. – Я знаю, что ошиблась, оставив твоего отца! Но что же теперь делать! Все ошибаются. Не суди меня слишком! Прости!
Я, конечно, сказал ей тогда, что прощаю, и даже в душе, как мне показалось, что-то повернулось к нежности, но с течением времени все опять встало на свои места, и мне так же, как отцу, хотелось указать матери пальцем на Север. Я перестал ее навещать вовсе, к тому же у меня не было для этого возможности, так как мой отряд находился в другом городе, стажируясь в специальных условиях.
Как-то от находящегося в Москве Бычкова я получил письмо, в котором он писал, что слышал о болезни моей матери, что она как будто стала заговариваться и ее положили в психиатрическую больницу.
Я позвонил отчиму, и он неохотно объяснил, что сначала матери поставили диагноз "шизофрения", но вскоре перевезли в обычную больницу, где диагноз изменили на "нарушение кровообращения головного мозга".
– Ничего страшного, – говорил отчим. – Сосуд защемило.
Я перезвонил отчиму еще через две недели и спросил, как обстоят дела на данный момент.
– Все по-прежнему, – ответил он. – Иногда все нормально, а иногда заговаривается.
– Я приеду.
– Зачем?
– Это моя мать.
– В самом деле? – спросил отчим, на что мне захотелось ответить ему что-нибудь очень грубое, так, чтобы его физиономию перекосило.
– Я приеду, – повторил я.
Мне разрешили уехать на пять дней.
Увидев ее, я понял, что она умирает. Мать лежала на спине на очень узкой кровати. На ее голову была надета вязаная шапка, из-под которой торчали седые пряди волос, а губы ввалились в рот, так как зубной протез был вытащен. В палате помимо матери находились еще восемь человек, в основном старухи, рты которых были также обнажены и зияли черными дырами.
|
|
|
– Здесь ночами холодно, – пояснил отчим про шапку.
– Она умирает! – удивленно сказал я.
– Ты так думаешь? – спросил отчим, слегка тормоша мать за плечо. – Она часто приходит в себя. Сосуд, понимаешь ли, защемило в голове.
Я поднялся на этаж выше, где находился кабинет дежурного врача, и спросил у него, равнодушного, диагноз моей матери.
– Нарушение кровообращения головного мозга, – подтвердил дежурный.
– Инсульт?
– Да. Так называют инсульт.
– Сильный?
– Наверное. У них в этом возрасте так часто бывает.
– Она умрет?
– Вы знаете, статистика в таких случаях говорит, что есть основания считать… – Неожиданно врач прервался, устало вздохнул и сказал:
– Да. Скорее всего, она умрет.
– Она пришла в себя, – прошептал отчим, когда я вновь спустился в палату.
У нее были закрыты глаза, но открыт рот, в который отчим засовывал кусочки творога, а мать посасывала его и проглатывала.
– Открой глаза, – строго сказал ей муж. – Слышишь! Евгений пришел.
Она открыла глаза и равнодушно посмотрела на меня.
– Мам, ты меня узнаешь? – спросил я.
Она слегка кивнула, затем сухо закашляла и закрыла глаза.
– Опять отключилась, – констатировал отчим.
– У нее инсульт. Кровоизлияние в мозг.
– Да?!
Голос у него дрогнул, отчим посмотрел на меня очень открыто, и я понял, что он действительно думал, будто у матери просто-напросто спазм, который скоро отпустит, и все вернется на свои места.
– А что делать?
– Ее надо перевести в хорошую больницу. Я завтра этим займусь.
Весь вечер я обзванивал знакомых, договариваясь с ними насчет хороших врачей и приличной больницы. Бычков сидел в своей квартире и так же, как я, накручивал диск телефона, отыскивая хорошие лекарства.
Я опоздал на одну минуту.
– Она только что умерла, – сказал дежурный врач, когда я с предписанием на госпитализацию в лучшую клинику на следующее утро пришел в больницу.
Над ее кроватью склонились несколько медсестер, а врач, отойдя от покойной, спросил меня:
– Она никогда не жаловалась на почки?
|
|
|
– Не знаю, – ответил я. – Дело в том, что я в последние годы почти с ней не общался.
Врач понимающе кивнул и развел руками.
– Свидетельство о смерти возьмите в морге. Мне нужно идти.
Он ушел. Вслед за ним потянулись и сестры, оставив мать на кровати с открытым лицом.
Она лежала в вязаной шапке, с закатившимися глазами, губы трубочкой, и я вспомнил, как мать в детстве поддразнивала меня, вот так же вытянув губы в трубочку. Мне жутко это нравилось, и я, заливаясь смехом, шлепал ладошкой по ее губам, а она в ответ фыркала.
Мы хоронили ее, я с удивлением смотрел на отчима, вмиг постаревшего. Он гладил мать по волосам, что-то неразборчиво бубнил, и я понял, что он ее любил. По-своему, но любил.
На миг мне показалось, что сейчас он достанет геологический молоток и вобьет с помощью него в гроб гвоздь.
Со смерти матери я больше не видел отчима… А через четыре года началась война. Меня всегда к ней готовили. Но не к стрельбе из окопа, не к поездкам в танке или полетам на самолете. Я был обучен выполнять специальные задания.
Японцы продвигались чрезвычайно быстро. В течение двух дней они захватили весь Сахалин, а к концу следующей недели хозяйничали на материке. С другой стороны навстречу маньчжурам двигались греки, и хоть не таким интенсивным было их продвижение по нашей территории, но Кавказом они овладели за десять дней. Президент Греции Дезаракис, проехавший по центральным улицам Тбилиси в бронированном лимузине, удивлялся, что в Грузии такой же климат, как и у него на родине, а апельсины не растут.
– Грузины – варвары! – вещал на весь мир Дезаракис. – Они не способны вырастить даже апельсинов! Только в Ботаническом саду! Чего же удивляться, что во всей России не приемлют Метрической системы!
Президент Японии Китава не делал никаких заявлений, как, впрочем, и его император. Главные лица страны хранили доблестное молчание, как и подобает настоящим самураям, а их солдаты ловко рубили некоторые русские головы, объясняя остальным, что метр есть самая передовая единица измерения! В деревнях и селах они назначали старост из лояльных и вручали им деревянные линейки длиною в метр.
– Это называется метл! – объясняли японские полковники, вознося над головою линейки. – Тепель вы бутите бекать на стометловку, а не на двести тлинадцать сазеней! Тепель от Москвы до Тулы не двести двенасать велст, а двести километлов! В Останкинской телебасне не тысяся двести сазеней, а пяссот сездесят метлов!..
Вслед за деревянным метром в ход шла и другая наглядная агитация. Народу, к примеру, показывали мешок с пшеницей и объясняли:
– Десь не два пута, а тлитсать два килаглама.
|
|
|
Или, указывая на цистерну:
– В цистелне не сто тысясь четвелтей спилта, а тлиста тонн! И так далее.
Надо сказать, что многие поддались на вражескую агитацию и мало-помалу стали все мерить на метры и километры, взвешивать на граммы и килограммы, а выливать из емкостей и вливать в них литрами.
Безусловно, вся страна считала повинным в Метрической войне ее идеолога Прохора Поддонного. Самый главный предатель за всю историю России, уроженец села Вонялы, за день до войны он умудрился сбежать из-под бдительного ока спецслужб и переехал в Токио. В японской столице он облачился в кимоно, стал кушать суши и пить горячую водку саке, прославляя на весь мир японский образ жизни.
Раз в неделю Поддонный давал интервью какой-нибудь известной телекомпании, а та тиражировала его речи по всем мировым телеканалам.
– Япония – величайшая страна мира! – провозглашал Прохор. – Ее многовековая культура и образ жизни должны стать эталоном для всего человечества! И Америка, и затхлая Европа с ее ленивыми жителями должны повернуть свои головы в сторону Страны восходящего солнца, подставляя уши мудрым советам азиатского колосса!.. Я надеюсь, что через какие-нибудь считанные месяцы все дети России с семилетнего возраста начнут заниматься карате, а женщины примутся изучать великое искусство японских гейш!..
Далее Поддонный обычно отдавал должное и Греции, хотя делал это с меньшим энтузиазмом, чем в речах о Японии.
– Благодаря стране первых Олимпийских игр в России наконец будет должное количество апельсинов! В Москве мы построим театр, в котором будет играться только греческая трагедия! А в Финском заливе все будут кататься исключительно на серферах!
Многие россияне поддавались речам предателя, считая, что не так уж и плохо, чтобы на Руси завелось достаточное количество оранжа, а детей обучали драться сызмальства. Что касается греческого театра, всем было абсолютно все равно, будет в нем играться трагедия или устроят на сцене конюшни! Единственное, что останавливало и настораживало, так это приторное словечко "гейша", вызывающее непристойные ассоциации, связанные с японским телевизионным сериалом "Любовь по Кама-сутре", демонстрирующимся последние два года по шестнадцатому каналу.
После успешного вторжения японской армии на нашу территорию Прохор Поддонный стал посещать оккупированные города и села и самолично принимал участие в порке особо упрямых жителей. Он выбирал либо вожжи, либо кнут и, рассекая по спине упрямца змейкой, приговаривал с каждым ударом во всеуслышание:
– Меряй на метры! – хрясь. – Разливай на литры! – хрясь восьмеркой. – Поднимай килограммы!..
Предатель был принципиально против расстрелов, повешений и прочих смертных казней. Он считал, что нас, русских, возможно переубедить с помощью наших же традиционных средств, таких, как порка или ссылка на вечную каторгу в места с экстремальным климатом. Казня же непокорных, рискуешь вызвать недовольство большинства, а оттого и реформы пойдут сложнее!.. От чего еще остерегал японцев и греков автор Метрической системы, так это от насильничания над русскими женщинами чрезмерно.
– Русский человек охотно ходит под чужим ярмом, – говорил Прохор. – Он с любовью сеет пшеницу на чужой земле, обогащая своего хозяина, не перечит ему, но только при одном условии… Пока его жену не оплодотворяют чужим семенем! – добавлял он через цезуру. – Особо это касается азиатов! Так уж исторически сложилось, что русак не любит узкоглазых детей! Теряя в детях свою блондинистость и непосредственность, русский мужик способен разъяриться медведем и, вначале сожрав косоглазых отпрысков своих жен, перейти к уничтожению их незаконных отцов!.. Страшен русский бунт! – цитировал идеолог классика. – Он сметает все на своем пути, и никакой стопроцентный апельсиновый сок его не остановит!
За эти слова разбирающегося в славянской душе Поддонного, за его умеренность в наказаниях россияне на оккупированных территориях относились к Прохору с дипломатическим терпением, а некоторые даже с симпатией, что крайне не нравилось и даже пугало руководство нашей страны.
– Экий мерзавец! – обсуждали в силовых ведомствах генералы. – Ишь как в нашей душе сечет!
– Так он наш и есть! – сообщил генерал-лейтенант на военной коллегии. – Самый что ни на есть русский! До пятого колена! Предатель!
– Может быть, его жену арестовать? – предложил генерал-майор. – И выдать ее замуж за сексуального извращенца. Это хорошее средство от агитации!
– Он – холостяк.
– Тогда маму арестуем. Холостяки обычно очень любят своих матерей! Они не выдерживают, когда их мамы умирают в сыром неотапливаемом помещении от туберкулеза.
– И мамы у него нет. В том-то и дело, что Поддонный круглый сирота, если не считать брата-близнеца, который с рождения живет в психиатрической лечебнице с диагнозом олигофрения.
– Сволочь! – резюмировал генерал-полковник. – Даже родственников нет!
Военачальники согласно закивали головами.
– Значит, надо действовать решительно! – поднялся из кресла генерал-полковник.
Он слегка пополнел, а потому волновался перед предстоящей аттестацией. Проплыть в его возрасте две с лишним версты и пробежать затем десять было делом не из легких. Генерал помнил, как год назад его однокашник генерал Кукин, блистательный стратег, чуть было не утонул в бассейне из-за сердечного приступа, вследствие чего личным указом Главнокомандующего был отправлен в отставку. По этому поводу у генерал-полковника возникало раздражение на Верховное командование. Он считал, что высшие офицерские чины не должны подвергаться спортивной аттестации, что их предназначение состоит не в физической силе, а именно в мозговом потенциале и что увольнять на пенсию военачальников за некое возрастное ожирение по меньшей мере неразумно.
Генерал-полковник недовольно поморщился и повторил:
– Надо действовать решительно, иначе мы рискуем вместо патриотически настроенных сограждан получить лояльно настроенных к врагу соотечественников! А это, как вы понимаете, абсурд и будет означать наше поражение в Метрической войне!
Генерал-полковник вновь уселся в кресло и достаточно легко положил ногу на ногу, отчего его настроение слегка улучшилось.
Пройду аттестацию, – решил он. – Несомненно, пройду.
– Какие есть предложения, как изменить ситуацию?
Генерал-лейтенант и генерал-майор слаженно задумались. Им действительно хотелось найти решение этого сложного вопроса, а потому они думали по-настоящему, а не делали вид. Вследствие этого по прошествии пяти минут генерал-лейтенант внес дельное предложение:
– Надо выкрасть Поддонного!
– Продолжайте! – поощрил генерал-полковник.
– Мы выкрадем предателя, привезем его в Москву и устроим над иудой показательный процесс. Тем самым ободрим народ – и на самого крупного предателя найдется свой маленький палач!
– Мысль хорошая, – согласился генерал-майор. – Только как ее осуществить?.. Поддонного всюду сопровождают десять самураев, которых обучали охранному делу с детства. Это десять супербойцов, способных сражаться с сотней вооруженных солдат!
– Наши мальчики тоже кое-чего стоят, – скромно заметил генерал-лейтенант, в подчинении которого находились части специального назначения. – Я не считаю самураев непреодолимым препятствием.
– Но к тому же Поддонный находится на чужой территории в окружении регулярной армии, что делает его похищение невозможным!
Генерал-лейтенант улыбнулся и развел руками.
– Дорогой коллега, – со сладостью в голосе сказал он. – Мои люди – не ваши солдатики, наученные только разгонять демонстрантов, стреляя в толпу слезоточивым газом и раскалывая дубинками головы! Мои люди – высочайшего класса профессионалы, которым удавалось выворовывать людей из Белого дома, из-под носа самого господина Горецки так незаметно, что тот до сих пор уверен, будто произошли какие-то мистические обстоятельства, при которых пропали главный шифровальщик Центрального разведывательного управления и его помощник! А вы говорите – десять самураев! Да один мой паренек с полным боекомплектом способен противостоять батальону!
– Эка, хватили! – воскликнул генерал-майор.
– Ничего не хватил! Как говорю, так и есть! – напирал отец всех спецназовцев.
– Не будем ссориться! – остановил генералов генерал-полковник. – Я согласен с предложением генерал-лейтенанта, а потому приказываю в течение недели разработать план проведения операции по захвату Прохора Поддонного и вывоза его с оккупированной территории! – Он снял с колена ногу и пошевелил ею, затекшей. – Надеюсь, вам понятно, насколько это ответственное мероприятие и как отнесется Президент к его провалу.
– Операция будет успешной! – заверил генерал-лейтенант.
– Карающая десница! – с выражением произнес генерал-майор.
– Что – десница? – не понял генерал-полковник.
– Так мы назовем нашу операцию. "Карающая десница"!
– Так мы не будем ее называть! – отверг генерал-полковник.
– Почему? – удивился автор. – Название определяет сущность!
– Слишком высокопарно. Назовем операцию просто: "Кража".
– Замечательно! – порадовался генерал-лейтенант. – Просто и лаконично!
Автор предыдущего названия представил, как он собственноручно расстреливает командира разведывательного министерства, и с помощью этой фантазии ему удалось понизить свое давление почти до нормального.
Сучий потрох! – сказал он про себя в довершение. – Гнусное лизало!
– На том и порешили, – закончил совещание генерал-полковник. – Через неделю у меня!..
Через семь дней состоялось повторное совещание, на котором обсуждались детали предстоящей акции…
Как вы, наверное, уже понимаете, милая Анна, я и мой товарищ Бычков были подключены к операции "Кража".
Мы были тогда молоды, здоровы, и полнились наши сердца тщеславными амбициями, и мечтали мы спасти Родину от захватчиков, а потому выслушали задание в приподнятом настроении и заверили командование в его успешном осуществлении.
– Милые мои сынки! – произнес напутственную речь генерал-полковник. – Есть еще людишки в этом мире, которым не нравится мерить нашим аршином! Да что в мире!.. И наша землица уродила мелкую дрянь, которая хочет измерить наши просторы европейским метром и агитирует русский народ наливать в стакан граммы! От этой нечисти и свалилось на страну огромное бедствие – война с басурманами и кузнецами олимпийских колец! – Генерал сделал паузу и посмотрел на нас с Бычковым по-отечески. – На вас, сынки, на ваши тренированные плечи возлагается это нелегкое задание – выудить из вражеского тыла поганку Поддонного! Мы провезем мерзавца по всей стране в медвежьей клетке, как когда-то возили Емельку Пугачева, и позволим населению плевать в Прошкину поганую физиономию! А потом соберемся всем миром на Красной площади и обновим Лобное место свежей кровушкой изменника. А напоследок, – лицо генерала приняло мечтательное выражение, – выпустим из фургона городского живодера бездомных собак и дадим им возможность сожрать гнилые кишки автора Метрической системы!.. Так-то вот, дорогие мои! Такая у меня мыслишка имеется!.. – Генерал уселся в кресло и глотнул из кофейной чашки. – Сделаете – героями прорекламируем, провалите – сгинете безвестно!
Мы вылетели ночью, когда все генералы спят, когда их умные головы, натруженные за день фуражками, ласкаются о чистый хлопок пуховых подушек, затянутых наволочками, когда в желудках варятся домашние котлетки с пюре, запитые нежирным кефиром, когда генеральские дети – молодые ученые и стиляги – обнимают своих возлюбленных жадными руками; в это время, в это благодатное для любви время мы с Бычковым летели над спящей страной выполнять ответственное задание Родины.
Нас и десятерых наших помощников должны были сбросить в Барнаульской области, над маленьким городком Завязь, в котором, по данным разведки, находился Прохор Поддонный. В самолете помимо людей находились две молодые лошади и телега с гробом, в котором помещался близнец предателя с простреленным черепом. Лететь было еще достаточно, а потому мы с Бычковым, коротая время, беседовали о разном.
– Хочешь Звезду Героя? – спрашивал я.
– Конечно, – серьезно отвечал товарищ.
– Думаешь, дадут, если выполним?
– Хочу, чтобы меня женщины любили.
– При чем здесь женщины?
– Женщины любят героев.
– Женщины любят всех, – сказал я. – И героев, и трусов.
– Я толстый, – сказал с грустью Бычков. – Меня женщины сторонятся.
– Ты не толстый. Это мускулатура растягивает свитер.
– Женщинам этого не объяснишь. Им не расскажешь, что меня специально тренировали, специально питали всякими белковыми планктонами, чтобы мое тело так выглядело со стороны, как будто оно толстое, чтобы меньше в глаза бросался при проведении специальных акций. Другое дело, когда на пиджаке Звезда Героя, – мечтательно произнес Бычков. – Даже если пиджак шестидесятого размера. Звезду Героя может носить только герой! А толстяки не ассоциируются с героями.
– Я думаю, что дадут, – уверил я товарища. – Главное, все выполнить как положено!
– Выполним! – заверил он.
– Иногда я тебе завидую, – сказал я, когда мы пролетали над Волгой.
– Это чему? – удивился Бычков.
– Очень тяжело уходить на задание, когда оставляешь в теплой постели ту, которую любишь.
– Ты про Зойку?
Я кивнул.
– Зато легко возвращаться с операции, зная, что тебе уже нагрели эту постельку!
– Тоже верно, – согласился я, вспоминая черноволосую девушку, с которой познакомился за год до войны в джакузи спортивного зала "Боди".
Она сидела в зеленой ванне, с прямой спиной, вся окруженная большими пузырями, стремящимися сорвать с ее маленькой груди купальник, и ни на кого не смотрела. Конечно же, она любила поджариваться в солярии, так как кожа у нее была загорелой для зимы, особенно плоский живот выглядывал из-под воды шоколадом.
Напарившись в турецкой парной и охладившись в бассейне с ледяной водой, я опустился в теплый джакузи напротив девушки.
– Вас как зовут? – спросил.
Она посмотрела на меня, поправила тонкой рукой свои черные волосы, на фоне которых вспыхнули красные ногти длинных пальцев, и сказала:
– Меня зовут Зоя.
У нее был очень низкий, с трещинкой голос.
Курильщица, – подумал я и представился:
– Меня зовут Женя.
– У вас красивые мускулы, – сказала девушка.
Она поднялась в джакузи, слегка потянулась всем телом, давая возможность воде стечь, а затем вновь уселась в бурлящие пузыри.
– Успели рассмотреть? – спросила.
– Да.
– И как?
– Все хорошо. Может быть, слегка худоваты ноги…
– Да?!.
Она вытащила из воды правую ногу и, вытянув ее в подъеме, повертела в разные стороны, рассматривая.
– Однако на вкус и на цвет!.. – удовлетворилась она осмотром и опустила ногу обратно.
– Вы здесь одна?
– Да, – ответила.
– Первый раз?
– Нет.
– Я вас здесь не видел.
– Обычно я прихожу позже.
– Нравится здесь?
– Привыкла.
Зоя посмотрела на меня, без стеснения разглядывая мои шею и плечи.
– Хорошая мускулатура. Вы спортсмен?
– Что-то в этом роде.
– Часто здесь бываете?
– Достаточно.
– Я даю вам скидку в пятьдесят процентов. На входе у охраны будет вся необходимая информация. – Она снова поднялась и шагнула из ванны. – Пойдемте попаримся.
Мы сидели в парилке друг напротив друга, Зоя стирала с себя специальной варежкой конденсат и объясняла:
– Этот зал принадлежит мне. Конечно, не я его строила и не на свои деньги. Просто у меня был муж, с которым я развелась, и в качестве компенсации он оставил мне этот зал. Доходы сейчас не те, что раньше, но жить, тем более одной, можно… Чем занимаетесь вы?
– Любуюсь вами.
Она даже не улыбнулась на комплимент, а продолжала ждать ответа на поставленный вопрос.
– Я – военный.
– Вот как! – удивилась. – У меня никогда не было знакомых военных! Вы что же, артиллерист?
– Нет, я не артиллерист. Я – пилот.
– Летчик, – уточнила Зоя.
– Пилот, – настоял я. – Моя задача заключается в том, чтобы пилотировать ракету с ядерным зарядом на определенную цель.
– Поняла. Вы – камикадзе.
Я кивнул.
Зоя протянула мне варежку.
– Хотите? Очень полезно. После нее кожа становится гладкая-гладкая.
– Спасибо, не нужно, – отказался я.
– Что, скоро полет?
– Вероятно.
– Тогда действительно нет никакой разницы – лететь с гладкой кожей или с наждачной бумагой вместо таковой… Вам, наверное, хорошо заплатят?
– Я – патриот.
– А вашим родственникам?
– Я живу один.
Она кивнула в знак того, что все поняла.
– Поплаваем в бассейне?
– Да.
Мы вышли из парилки и, спустившись в воду, поплыли по разным дорожкам. Иногда я поворачивал голову и с удовольствием смотрел, как Зоя красиво плывет, изящно разгребая воду длинными руками.
– Мне хочется сделать для вас что-нибудь приятное, – сказала девушка, когда мы доплыли до бортика и встали на приступок. – Я тоже патриотка. У меня отзывчивое сердце, и я живу прямо над залом.
– У вас есть телефон? – спросил я, глядя, как по ее коже к пупку бегут мурашки, и испытывая сильное желание погладить Зоин шоколадный живот. – Мне нужно будет сделать один звонок.
– Я понимаю, что вам нужно сообщить командованию, где вы находитесь.
Я кивнул.
– Телефон есть…
Она вылезла из бассейна и села на корточки возле моей головы, торчащей из воды. Мне были видны складочки ее трусиков и бесцветные волоски на ногах. Стекала с груди вода.
– Квартира номер два, – негромко сказала она. – Но не торопитесь подниматься. Примите горячий душ, высушите феном волосы и причешитесь.
Она хотела уйти, но что-то вспомнила. Вновь присела.
– Так как вас зовут?
– Евгений.
– Квартира номер три.
– Так два или три?
– Звоните в любую. Весь этаж принадлежит мне.
– Договорились.
Она ушла, а я не торопясь принял душ, затем тщательно высушил феном волосы и поднялся в бар.
Посмотрев по телевизору последние новости и выпив чашку чая, я вышел из зала на улицу и, войдя в подъезд, поднялся на второй этаж.
Она не сразу отозвалась на звонок в квартиру номер два, а когда открыла, показалась мне на мгновение в нижнем белье, извинилась и закрыла за собой дверь в другую комнату.
– Я не успела одеться, – пояснила оттуда.
– Ничего, – ответил я, разглядывая огромную, в пятьдесят аршин, гостиную, в которой совершенно не было мебели. Лишь широкий диван у стены и огромная музыкальная система у окна. Зато во всю ширь, от стены до стены, лежал белый пушистый ковер.
– Я не люблю, когда много мебели, – пояснила Зоя, выйдя из комнаты. На ней был короткий, из шелковой ткани, халат с вензелем на груди. – Мебель слишком много потребляет воздуха. Мне не нравится, когда воздух спертый.
Она уселась на ковер, поджав под себя ноги.
– Вы хотели позвонить, – напомнила, кивнув на валяющуюся посреди комнаты телефонную трубку.
– Сначала я должен получить сообщение на пейджер. Я его пока не получил.
– Тогда приступим?
Я посмотрел на нее. Она была серьезна, лишь слегка дергались черные ресницы.
– Я не всегда так делаю, – сказала без тени волнения. – Мне кажется, что вы меня поймете… Евгений, кажется?
– Да.
– Это всего лишь второй раз, Евгений, после моего развода с мужем.
– Я вас пойму.
Только теперь она улыбнулась. Широко и белозубо. Вытащила из кармана халата пульт и щелкнула им. Медленно, словно в кинотеатре, погас свет, и ожила множеством огней музыкальная система у окна.
Я не слишком хорошо помню особенности того вечера, так как за ним была вереница похожих и таких же страстно насыщенных. Вспоминается лишь радость от обладания ею впервые. Запах ее жестких волос до сих пор стоит в ноздрях. Помнят смуглую кожу язык и губы, которые ломит при воспоминании о непроглоченной сладости. Худые ноги в ту ночь жили отдельной от нее жизнью – вздрагивали, как будто хотели куда-то бежать. Но все это из воспоминаний…
А тогда, насытившись, она откинулась на подушки, взяла со столика початок вареной кукурузы и, объедая его, спросила:
– Ты ничего не заметил?
– Все было хорошо, – ответил я.
– Я не об этом. Во мне ты ничего не заметил странного?
– Нет.
– Тогда смотри!
Она отбросила кукурузу и перевернулась на живот, подложив под подбородок руки.
Я смотрел на Зою, впитывая на память абсолютную обнаженность ее тела, с длинной шеей, сильной спиной и маленькими ягодицами, трамплином возвышающимися над худыми ляжками.
– Ну? – спросила она нетерпеливо.
– Ничего не вижу… странного, – добавил я.
– Темно, – догадалась Зоя и, пошарив по ковру, включила фарфоровую лампу.
И тут я увидел… Сначала я оторопел от того, что рассмотрел, и несколько секунд сидел с открытой навстречу всем ветрам челюстью, затем склонился над Зоей, чтобы лучше увидеть, и чуть было не засмеялся в голос.
Между Зонными ягодицами, между персиковыми половинками ее чресел, лежал тоненький, розовый, в ладошку длиной хвостик, нервно подрагивающий под моим ошеломленным взглядом.
– Видишь? – спросила она. – Ну?!
– Ага, – ответил я и прыснул от смеха.
– Чего смеешься? – недоуменно спросила она, приподнимаясь на локтях. При этом ее хвостик дрыгнул и шлепнул по правой ягодице. – Чего смешного!..
И тут я не удержался. Меня так разобрало, что минут пять я хохотал, не в силах остановиться, а Зоя сидела передо мною, не зная, разозлиться ей в ответ или так же неистово загоготать.
Уже отсмеявшись, икая от хохота, я вдруг почувствовал, что не опустел еще в этот вечер до дна, что есть во мне что-то трепещущее и отыскалось оно благодаря Зоиному хвостику, мечущемуся из стороны в сторону наподобие щенячьего. И тогда я набросился на нее, схватил в охапку и с большим вкусом, нежели впервые, любил ее разнообразно, включая и розовый хвостик, а также все, чем положила наслаждаться хитроумная природа.
– Как тебе? – спрашивала Зоя в первые дни нашего знакомства и проницательно заглядывала в мои глаза.
– Что? – уточнял я.
– Мой хвост.
– Я в восторге от него! Я обожаю твой атавизм!
– Да? – не доверяла она.
– Да-да! – убеждал я.
– Тогда смотри, что я умею делать!..
Она подходила к платяному шкафу или письменному столу, закрывала дверцу или ящик на ключик и бросала его на ковер. Затем снимала юбку вместе с трусами и поворачивалась к мебели спиной. Ее хвостик напрягался, шарил по дереву, отыскивая замочную скважину, а найдя ее, проникал внутрь кончиком, шебуршась там, как мышь в норе. Через некоторое время замок обязательно щелкал и дверца шкафа или ящик открывались.
– Ап! – взмахивала руками Зоя, а я в немом восторге неистово хлопал…
– Тот, кто был перед тобой, – рассказала она как-то, – тот, обнаружив хвост, упал в обморок!..
– А муж?
– Ему было все равно, с хвостом я или без! Он занимался финансами и женщинами почти не интересовался… "Либо любовь, либо деньги, – говорил супруг. – Двух одинаково сильных страстей в жизни не бывает!" А вот отец мой любил, как я в младенчестве, ползая по полу в чем мать родила, виляла хвостиком. Он и не позволил матери отвести меня к хирургу, хотя тогда было очень просто отрезать хвост…
Вероятно, именно из-за этого хвостика, маленького и розового, я влюбился в Зою до беспамятства. Я думал о ней днем и ночью, даже когда мне приходилось поливать из автомата мишени, изображающие врагов. И лишь одно меня успокаивало, что все пули ложатся точно в цель… В самые неподходящие моменты, например, когда нужно было сориентироваться по карте и выйти из леса в нужном направлении, в моем воображении непременно возникал ее маленький голый зад с виляющим хвостиком, и я сходил с ума от ревности, рисуя себе картины Зоиных измен. Я представлял себе здоровенного мужика с кавказскими усами, дарящего ей кольцо с бриллиантом, но надевающего его не на палец, а нанизывающего на хвостик. Тогда я бежал через густой кустарник, царапая шипами лицо в кровь.
– Почему я должна тебе изменить? – удивлялась она, когда я в любовном порыве рассказывал ей о своих страхах. – Я тебе не давала повода для ревности…
И действительно, мое хвостатое приобретение ни разу за время нашего общения ни словом, ни жестом не дало мне возможности усомниться в своей верности. Хотя поклонников у нее было великое множество. Все они происходили из спортивного зала, в котором она хозяйничала, и являли собою великолепные образцы мужского совершенства. Частенько мне приходилось вступать в единоборство с каким-нибудь особенно рьяным ухажером, но дело обычно дальше, чем схватка уничижительных взглядов, не заходило.
Когда Зоя была в хорошем настроении, она позволяла делать с ее хвостом все, что мне приходило в голову. Тогда я повязывал отросток бантиком и просил девушку изображать маленькую собачку таксу, умильно виляющую задом навстречу своему хозяину. Зоя тявкала, подражая четвероногому, и терлась щекой о мою ногу… Потом я разводил в банке краску и, наколов кнопками на фанеру лист ватмана, просил Зою, чтобы она нарисовала, исключительно с помощью хвоста, вазу с фруктами. К моему восторгу, она это делала, и получалось у нее это лихо, как у заправского художника.
– Ты могла бы выступать с этим номером в цирке! – восхищался я.
– Меня бы обвинили в насаждении порнографии!
Я тут же представлял себе эту картину, как Зоя при огромно
|
|
|
