 |
По адресу: Москва, Старый Арбат, 4.
|
|
|
|
Евгению Молокану.
Милый мой, дорогой, единственный!
Сколько же несчастий выпало на вашу бедную голову!.. Читая строки вашего исповедального письма, я вынуждена была то и дело прерываться, устраивая длительные отвлечения на телевизор, дабы унять и утереть слезы, ручьями текшие по моим щекам!..
В вашей судьбе так много общего с моей жизнью, что я уже не стесняюсь кричать во всеуслышание, что вы самый близкий мне человек на этой земле, что нет и не будет никого дороже вас во веки вечные!
Страдания, выпавшие на нашу долю, есть не что иное, как испытания судьбы, тренировка настоящего чувства, пришедшего лишь сейчас, когда наши души подготовлены к нему! Я уже радуюсь, что Бог послал мне паралич, иначе бы мы не повстречались в суете, и я бы прожила всю жизнь в глупости и никчемности!..
Теперь вы есть у меня!.. Я счастлива этим!..
В среду он опять пришел… Ночью…
В этот раз я не услышала его шагов.
Вероятно, Владимир Викторович был очень осторожен и с помощью специального устройства выдавил в прихожей окно. Он влез в дом, крадучись подошел к кровати, в которой я спала, и со всей силы ударил по моему носу. Ошеломляющая боль вырвала меня из сна, я открыла глаза, но лишь кровавые круги плыли перед глазами, густо стекая из носа в рот юшкой.
– Ну что, гадина! – услышала я голос. – Не нравится тебе!
Я узнала его голос тут же и испугалась страшно, до немоты, до отвисшей челюсти. Я смотрела на него выпученными глазами, а он подсвечивался из окна луной и улыбался жутко.
– Узнала, – прошипел он довольно. – Вижу, узнала!.. Я на рыбалку шел, дай, думаю, по дороге к соседке загляну! Думаю, рада будет! И вот ведь, не ошибся!.. Правда, Анна Фридриховна? Рады вы мне?
|
|
|
Я облизала губы и проглотила капли крови, сочащиеся из носа.
– Не слышу ответа! – прорычал Владимир Викторович, и в его руке блеснул луной нож.
Зарежет, – решила я и мне стало невыносимо жаль себя. Я представила свое лицо со стороны – окровавленное, беззащитное, и всхлипнула многократно.
– Будешь отвечать, тварь?!
– Я рада, – удалось мне выдавить.
– Я не об этом! – он навис надо мной, блестя маленькими зубами. – Кто такой Молокан, спрашиваю? Почему о нем нет информации в справочном бюро?!. Где найденный тобой ящик?!.
– Музыкант, – пролепетала я, пуская носом розовые пузыри. – Вы ведь сами знаете, что в ящике саксофон…
Лицо сапера исказилось от ненависти. Он зашевелил ножичком и зашептал отчетливо:
– Сейчас я от тебя кусочки отрезать буду!
Владимир Викторович сбросил с меня одеяло и оглядел от макушки до пяток:
– Начну резать с мест, которых ты не чувствуешь! Мизинчик с правой ноги срежу. Знаешь, как грибки срезают под корешок? – Он улыбнулся. – С другой стороны, зачем тебе мизинец, да впрочем как и другие пальцы! Ходить ты не ходишь, а красотами твоих ног любоваться некому!
– Что вы хотите? – спросила я жалобно. – Не мучайте меня! Я ни в чем не виновата!
Моя слабость только раззадорила его. Сапер шлепнул мне на живот ладонь, затем высунул язык и пошевелил кончиком, как змея.
– Семя мое галактиками ценится, а ты его на грязный пол проливаешь! Энергия моя – энергия всех горящих звезд, а ты ее на ложь переводишь! – С красного языка капнула слюна. – Что в ящике, спрашиваю?!
И тут спасительная мысль пришла мне в голову. Я прокашлялась и, набрав в легкие воздух, во все горло крикнула:
– Лучший Друг! Помоги мне! Лучший Друг!!!
Оставленная накануне на столе после хозяйственных дел рука сбросила полотенце и, перебирая пальцами, побежала по полу.
– Что такое? – вскинулся сапер, услышав за спиной дробный звук. – Ты кого зовешь, гадина?!
|
|
|
Но не успел он договорить последних слов, не успел выставить для защиты свой ножичек, посеребренный луной, как со спины, по ноге, к горлу его взбежала рука и вцепилась железными пальцами в самый кадык.
Владимир Викторович оторопел от неожиданности, хрюкнул от стального зажима на горле и выпучил во тьме глаза.
– Хххе-е-е-е… – захрипел он.
Я видела, как взбугрились на Лучшем Друге мускулы, как жестко мяли пальцы адамово яблоко на шее сапера, лицо которого с каждой секундой наливалось синевой, а душа, казалось, вот-вот готова вырваться из вишневого рта.
– Хххе-е-е-е… – вышел из горла последний воздух, и сапер взмахнул вооруженной рукой, словно подстреленная птица.
– Отпусти его! – приказала я, когда лишь мгновение отделяло Владимира Викторовича от небытия. – Отпусти его, Лучший Друг, и жди меня на кухне!
В ту же секунду рука распустила свой смертельный зажим и ежиком, забарабанив пальчиками по полу, скрылась на кухне.
Не понимающий, что произошло, что стряслось с ним, сапер ошеломленно стоял и раскачивался как стрелка от метронома. Рот его был открыт во всю ширь, он заглатывал им порции воздуха и смотрел на меня дураком.
– Что случилось? – наконец вымолвил он. – Что это было?
– Мой друг, – ответила я с вызовом.
– Какой друг?
– Мой. Что в этом необычного?
– Мужчина? – спросил Владимир Викторович и обернулся, потирая шею.
– Мужчина, – подтвердила я.
– Ах ты сука! – зашипел сапер и, сверкнув очами, изготовился к броску.
– Не советую! – предупредила я. – В следующий раз я его останавливать не буду! Вырвет кадык!
Владимир Викторович осек себя на полшаге и закривил от бессильной злобы лицом.
– Сука! Сука! – приговаривал он одними губами и крутил ножичком.
– Господи! – возмутилась я. – Сколько же это будет продолжаться! То он меня насилует на глазах своей сестры, то с ножом ночью вломился!
– Я доберусь до тебя, тварь! – шептал сапер, оглядываясь по сторонам и тыкая ножом в темноту. – Я еще понарежу из тебя ремней, шлюха!
– Убирайтесь отсюда! – твердым голосом сказала я. – Еще одно мгновение, и вас ничего не спасет!
Владимир Викторович было открыл рот, чтобы выронить еще какую-нибудь гадость, но я опередила его.
– Ни слова более! – произнесла я с пафосом. – Иначе даже мое доброе отношение к Соне не спасет вас!
|
|
|
Сапер зарычал от бессильной злобы и шатнулся к входной двери.
– Постойте!
Он остановился как вкопанный.
– Как вы сюда попали? Через окно?
Владимир Викторович кивнул.
– Через прихожую?.. Через другую комнату?
– Через комнату, – ответил он тихо.
– Вот таким же способом и проваливайте!
– У-у-у!.. – завыл сапер и заковылял в противоположную сторону.
Через минуту я услышала, как скрипит свежий снег у него под ногами, а из-под двери потянуло холодом.
– Точно окно выдавил, паразит! – решила я и позвала Лучшего Друга.
Рука явилась на зов мгновенно и забалансировала на пальчиках возле кровати, как балерина.
– Забирайся сюда, – с нежностью сказала я и похлопала по матрацу.
Лучший Друг закачал предплечьем, как будто стеснялся, и отступил чуть назад.
– Ну же! – подбодрила я и протянула навстречу руки.
Он приблизился к ним, раскрытым, как бы качнулся в раздумье и лег всей длиной в мои ладони.
Я вознесла Лучшего Друга на подушки и только тут, поглаживая своего спасителя в благодарность, вдруг поняла, что рука тепла, что в ней существует жизнь и как будто даже волоски стали пробиваться на коже.
– Спасибо тебе! – поблагодарила я в умилении.
Лучший Друг задрожал от похвалы и пошевелил пальцами в знак того, что принял мою благодарность.
Я гладила его и представляла себе вас, Евгений. Я чувствовала сильные мускулы, сейчас расслабленные, воображала сильную грудь, втянутый живот, твердый, как стальной лист, и ноги, крепкие, как у породистого скакуна…
Я люблю вас, мой дорогой! Я вся дрожу лишь от одной фантазии о вас! Я устремляюсь к вам силою мысли одной через пространство и время и отдаю вам тело и душу на всю длину своей жизни! Примите их и пользуйтесь во всю радость, только не погубите, прошу вас!
Ваши руки столь нежны, столь умелы их пальцы, что уже через одно мгновение, через прикосновение одно, я успокаиваюсь и чувствую кожей папиллярные узоры на подушечках, ласкающих мою грудь.
Все во мне просыпается навстречу, все волнуется и вибрирует в ожидании желаемого. Но ваши руки опытны. Они настраивают мое тело не торопясь, горяча его постепенностью и анатомическими знаниями. Мозг мой отключается, мысль растворяется в ощущениях и вдруг… Вдруг!.. О, чудо!.. Что-то заныло внизу моего живота, заставляя меня застонать по-кошачьему и завыть ночной птицей мое сердце, рвущееся в неведомое! И сквозь ускользающее сознание, через нервический настрой души я поняла, я радостно осознала, что ожила, встрепенулась моя муши, доселе только декоративная и бесполезная!.. Лицо расплылось в блаженной улыбке, живот напрягся, и река моего удовольствия вышла из берегов.
|
|
|
После, лежа на смятых простынях, я вспоминала ваше лицо, и столь умиротворенным мой организм, казалось, не был еще никогда. Рядом ласкался Лучший Друг, а в форточке всходило зимнее солнце, маленькое и круглое, как новогодний мандарин.
Следующие несколько дней я только и ждала наступления вечера, чтобы встретиться с вами и соединить наши, чуть завядшие от долгого ожидания ласки, тела. В одну из таких ночей, когда в мое опустошенное существо вернулось сознание, я обнаружила на своем животе кольцо со змейкой. Оно лежало возле самого пупка, и сверкали бриллиантами змеиные глаза. Лучший Друг находился здесь же, охраняя меня от нежданных гостей, и чуть дергался его указательный палец.
– Это твой подарок? – спросила я, вновь разглядывая странную надпись на внутренней части.
Лучший Друг осторожно взял из моих рук колечко и надел мне на безымянный палец. И оно неожиданно оказалось мне впору.
– Спасибо! – сказала я растроганно. – А она не плюнет в меня ядом, как в прошлый раз?
Неожиданно Лучший Друг взметнулся с подушек и схватил мою руку с блестящей на ней драгоценностью. Затем сплюснул пальцами змеиную головку и длинными ногтями вырвал из ее пасти раздвоенное жало.
– Теперь я в безопасности?
Лучший Друг легонько хлопнул меня по животу, затем пощекотал ниже.
– Однако ты много себе позволяешь для друга! – искренне возмутилась я и толкнула его с кровати. – Иди-ка, ложись под полотенце!
Он нехотя поплелся по полу и, обиженный, забрался по ножке на стол.
– Накрывайся-накрывайся! – подгоняла я.
Лучший Друг укрылся полотенцем и затих.
– Так-то вот!
На следующий день я решила попробовать следующую руку. Позавтракав, я вытащила из шкафа черный футляр, откинула его крышку и осмотрела содержимое, вспоминая инструкции. Затем отвязала кожаный ремешок, поддерживающий одну из рук, вытащила ее и положила на стол. Сняла чехол и следом осторожно срезала полиэтиленовую обертку.
Рука называлась – Горький. Именно ее я решила попробовать, оставляя Лучшую Подругу как-нибудь на следующий раз.
|
|
|
Следуя инструкциям, прежде чем начать использовать конечность, я тщательно размассировала ее по всей длине и только потом нажала на костяшку пальца. Раздался щелчок, но, как и в случае с Лучшим Другом, Горький даже не пошевелился.
Надо давать конкретное задание, – вспомнила я и громко сказала:
– Вымой посуду.
Никакой реакции.
– Свари кофе!
Безрезультатно.
Тогда я попробовала воздействовать на руку с помощью иглы, воткнув ее в ложбинку между безымянным пальцем и мизинцем.
– Приклей крючок в ванной! – приказала я, но и тут Горький даже не вздрогнул.
Вероятно, на этот раз без адреналина не обойтись, решила я и прикрыла дряблую руку Горького большим махровым полотенцем.
В дверь позвонили, и сердце мое рухнуло в желудок, оборванное воспоминанием о Владимире Викторовиче.
– Кто?!! – громко и стараясь быть бесстрашной, спросила я.
– Это Соня, – донеслось из-за двери. – Почтальонша.
– Вы зачем?
– Газеты принесла.
– Я ничего не выписываю.
– Это бесплатные. С кроссвордами и телевизионной программой.
– Положите в ящик.
– Откройте, пожалуйста! – жалобно попросилась Соня. – Мне нужно с вами поговорить!
– О чем?
За дверью помолчали, а затем я услышала всхлипывания.
– Вы одна?
– Одна, одна! – ответила Соня голосом плачущего ребенка. – Владимир Викторович с утра уехал в Петербург.
Я открыла дверь и впустила ее, маленькую, всхлипывающую в варежку, с газетами и журналами в огромной кожаной сумке на боку.
– Спасибо, – благодарила почтальонша, усаживаясь за стол в кухне. – Большое спасибо за то, что пустили!
Я налила ей горячего чаю в большую кружку и пододвинула банку с конфитюром.
– Холодно на улице?
– Ой, мороз, – ответила Соня и много хлебнула из кружки.
– Я вас слушаю, – сказала я, и почтальонша опять заплакала, проливаясь слезами в чай.
– Я… Я… – скулила она. – Я не знаю, почему плачу. Вероятно, потому что я очень слабая женщина… У меня… меня… У меня очень мало сил, и я ничего не могу поделать с этой слабостью!.. Вот вы – очень сильный человек, и мне всегда хотелось дружить с вами! Но вы… Вы…
Она обильно залилась слезами, пуская губами пузыри.
– Милая Соня! – сказала я, испытывая огромное чувство жалости к этой несчастной женщине с покрасневшим от слез носом. – Милая Соня! Я прекрасно к вам отношусь. Скажите, что случилось?
От моей ласки почтальонша взревела в голос и заколотила ладошкой по столу.
– Возьмите себя в руки немедленно! – закричала я, и Сонин плач прервался вдруг на самой высокой ноте; женщина уставилась на меня, широко раскрыв от удивления глаза. – Что случилось, еще раз спрашиваю?!
И она, втянув носом слезы, начала докладывать по-деловому:
– После того вечера, как я вас застала с Владимиром Викторовичем, он перестал даже смотреть на меня!
– Стоп! – прервала я. – Давайте сначала выясним главное! Кем вам приходится Владимир Викторович?
Почтальонша опустила глаза в пол и закраснелась щечками, словно светофор зажегся.
– Только честно! Он же вам не брат!
– Ну не брат, и что с того? – с некоторым кокетством ответила она.
– Ничего… Только зачем это скрывать? От этого столько недоразумений может случиться!
– Так не моя это инициатива! Это он настоял!
– Не понимаю.
– И я не понимаю. Но на самом деле я и не вдумываюсь, зачем? Мне главное, чтобы Владимир Викторович не бросил меня! Я его люблю! – с чувством сказала Соня. – А он после того случая с вами, когда я все разглядела, он не смотрит на меня даже. Я перед ним и так и этак, а он физиономию кривит! Я перед ним во всяком интимном, а он кроссворды решает!.. Что же это он в вас такого нашел, что я, женщина здоровая, с крепкими ногами, не интересна ему, а вы, вся парализованная, милее!
Я хмыкнула. Глупая Соня даже не поняла, какую бестактность допустила, а потому я не обиделась и сказала:
– Я сама удивляюсь, что ему от меня надо!
В порыве воодушевления Соня потянулась ко мне через стол и горячо зашептала:
– Анна Фридриховна! Я для вас все! Вы, главное, попросите!.. Но только, умоляю вас, не отбирайте у меня Владимира Викторовича! Я вам и газеты все буду приносить бесплатно, и в магазин схожу, когда надо! Рыбку свежую принесу, он ее из-подо льда тягает!
– Да что вы в самом деле! – возмутилась я. – Мне ваш Владимир Викторович задаром не нужен! Глаза бы мои его не видели во веки вечные!
– А он мне говорил, что это ваша инициатива была! – не унималась почтальонша. – Что это вы его за штаны ухватили!
– Эка наглость! – задохнулась я от возмущения. – Вот негодяй!
– Негодяй, негодяй! – закивала Соня.
– Если хотите знать, у меня друг есть!
– Правда? – обрадовалась она.
– Абсолютнейшая! Достойнейший во всех отношениях мужчина!
– Ну и славно! Дай Бог счастья всем, и здоровым, и убогеньким! Как я рада за вас, Анна Фридриховна! От него письма получаете?
– Вы, самое главное, его предупредите, – завелась я, – что, если он еще раз явится ко мне со всякой гадостью, мой друг ему хребет переломит!
– Конечно, предупрежу! – улыбалась во все лицо Соня. – А как же! Но друг же в Москве живет? Приехал, значит…
Она встала со стула, оправила юбку и, сияя, лучась счастьем, пошла к дверям.
– Вот, газетки бесплатные, – сказала. – С кроссвордами и программой.
Я кивнула.
– Злой он на вас. Как бы не убил, – добавила почтальонша и вышла вон.
Я осталась одна, в прескверном настроении от беседы с Соней и все смотрела в окно, наблюдая, как жухнет в небе новогодний мандарин.
В самом деле, что ли, кроссворд поразгадывать, подумала я и подъехала к стопке газет, оставленных почтальоншей. Выбрала одну, на последней странице которой были помещены целых три кроссворда, и, вооружившись ручкой, прочла вслух первый вопрос:
– Дворовая птица из шести букв? И сама же ответила:
– Голубь. Подходит… – записала. – Мальчик, герой французской революции?.. Гаврош, – отгадала я и записала по вертикали. – Автор романа "Отчаяние"?.. Горький! – сказала я громко и вдруг увидела, как из-под махрового полотенца, откинув его, показалась старческая рука и, будто рассматривая меня, застыла на столе.
– Здравствуйте! – обрадовалась я. – Что же мы с вами будем делать?
Рука не шевелилась.
– Господин Горький, – приказала я. – Идите, пожалуйста, сюда!
Несколько мгновений рука находилась в раздумье, а потом, словно нехотя, с трудом перевалилась через край стола и, обхватив широкой старческой ладонью ножку, заскользила к полу.
В отличие от Лучшего Друга Горький не бегал на пальчиках юношей, а передвигался медленно, наподобие гусеницы, подтягивая плечевой сустав к ладони, выгибая локоть к потолку.
Возраст, поняла я и протянула навстречу Горькому руки.
Он постучал большим и желтым ногтем по полу, а затем, приняв решение, с чувством собственного достоинства улегся мне в ладони.
– Здравствуйте, господин Горький, – еще раз поприветствовала я руку, вознося ее на колени. – Давайте разгадывать кроссворд дальше? – и прочитала следующий вопрос. – Вид литературы? Из одиннадцати букв?
Безусловно, я знала ответ, но слово застряло в моей голове, словно наткнулось на что-то, и никак не хотело всплывать перед глазами.
– Черт подери! – выругалась я.
И тогда Горький взял из моей руки карандаш и аккуратно заполнил горизонталь правильным ответом.
"Драматургия", – написал он.
– Правильно! – обрадовалась я и захлопала в ладоши. – А как называется термин, обозначающий половое влечение, руководящее всей человеческой жизнью, придуманный немецким врачом Фрейдом?
Поглаживая газетный лист, рука на некоторое время задумалась, а затем начертала: "Либидо".
– Замечательно!
Таким образом мы разгадали весь кроссворд, а за ним и два оставшихся. Горький неутомимо вписывал правильные ответы в клеточки и ни разу не ошибся.
Затем, когда я просто сидела и думала о вас, Евгений, рука вдруг легла на мою правую руку всей ладонью и принялась ощупывать пальцами кольцо со змейкой.
– Вам нравится? – спросила я.
Горький крутил колечко на моем пальце, но снять не пытался.
– Хотите посмотреть?
Сняв подарок Лучшего Друга, я положила драгоценность себе на колено.
Горький тыкнулся в нее указательным пальцем и замер.
– Померьте, – разрешила я, но рука не шелохнулась.
– Не стесняйтесь.
Рука вновь проигнорировала мое разрешение и попросту лежала на коленях, отдыхая.
– Как хотите.
Я пожала плечами и, взяв колечко двумя пальцами, вновь рассмотрела на его внутренней стороне какое-то слово, выгравированное на незнакомом языке.
– Что же это может обозначать? – спросила я вслух.
Горький взял карандаш и написал на обрывке газеты два слова.
– Эль Калем, – прочитала я.
Словосочетание показалось мне знакомым, но я не могла вспомнить, что оно обозначает и где я его встречала раньше.
– А что такое Эль Калем? – поинтересовалась я, но Горький не изволил отвечать и лежал на моих коленях, свесив к полу длинные пальцы.
Утомился, – решила я, разглядывая дряблую конечность.
По всей ее длине, от плеча к ладони, бежали мурашки, бледными пупырышками по синюшной коже.
Ему холодно! – догадалась я. – На улице в самом разгаре зима!
Я подкатилась к платяному шкафу и достала из него шерстяной свитер, принадлежавший некогда моему возлюбленному Бутиеро. На мгновение я уткнулась в ткань носом и вдохнула глубоко запах, в котором уже не было ни испанской горячности, ни терпкости греческого моря. Грустно улыбаясь, слегка вспоминая прошлое, я отпорола у свитера правый рукав, просунула в него замерзшую руку и завязала лишнюю ткань на уровне плеча веревочкой.
Согревшись, Горький немного оживился и в знак благодарности погладил мое колено.
– В чем же ваша польза? – спросила я. – Разгадывать кроссворды? Или вы что-то еще умеете делать?
Рука продолжала меня гладить, а я размышляла.
– Скорее всего вам по силам заполнять квитанции по оплате квартиры и коммунальных услуг. Я очень не люблю этого делать, а потому, если вы возьмете на себя сей труд, признательности моей не будет границ. Я подарю вам варежку и буду массировать ваши пальцы. У вас ведь, должно быть, артрит и суставы вечерами жутко болят! У моего отца так же было перед смертью. Он ужасно страдал, когда сочинял свои гитары.
Чем дальше я говорила, тем активнее Горький гладил мое колено. Вероятно, ему пришлись по душе мои обещания, и тем самым он выражал благодарность.
– Я вас не буду заставлять готовить мне обеды и убираться в кухне! – продолжала я. – Это удел Лучшего Друга! Если вы что-нибудь захотите, то напишите мне на листке бумаги.
Я подъехала к столу, вытащила из ящика пачку бумаги и положила сверху ручку.
– Располагайте, пожалуйста, моими письменными принадлежностями без стеснений!
Горький перелез с моих колен на стол и улегся на бумагу, с удовольствием щупая ее, белую и чистую. Затем он взял ручку и начертил слово.
"Папиросы", – прочитала я и ойкнула от неожиданности.
– Зачем вам папиросы?! Ведь вы совершенно не сможете курить!
Горький настойчиво постучал ногтем по начертанному и дописал еще одно слово: "спички"!
– У вас же нет рта! – удивлялась я. – И не существует легких! Куда же вы будете втягивать дым, позвольте спросить?
Квадратным ногтем указательного пальца рука подчеркнула слово "папиросы", оставляя под ним глубокую, с разрывами линию.
Он сердится, – поняла я. – Показывает характер. – И сказала:
– Будут вам папиросы. Только курить будете на кухне!
Горький взмахнул ладонью, как будто обещая выполнить мое условие.
– А теперь, – я сдернула с Лучшего Друга полотенце, – теперь я хочу кофе! И непременно, чтобы дважды взошел!
Лучший Друг выбрался из-под своего полотенца и было рванулся по своему обыкновению в кухню, но тут на его пути, сжимая в пальцах ручку, предстала рука Горького. Лучший Друг затормозил отчаянно, чудом не свалившись со стола, и, замерев зайцем, постоял недвижимо несколько мгновений, а потом, приблизившись к незнакомцу вплотную, дотронулся до того указательным пальцем. На это прикосновение Горький ответил совершеннейшим равнодушием, не шелохнувшись навстречу, продолжая возлежать на кипе писчей бумаги. Так обычно реагируют сердитые старики на жизнерадостных подростков, когда те брызжут энергией в нос остывающих предков.
– Кофе! – настойчиво напомнила я.
Лучший Друг, казалось, не слышал меня, а поглощенный интересом к новичку, ощупывал того все более наглым образом. Осмелев, он даже взобрался на дряблую руку верхом и покорябал плоть ногтем, как бы проверяя, из чего сделан незнакомец.
Но и на это малоприятное действие Горький никак не прореагировал, все более походя на любящего дедушку, стоически сносящего все издевательства внука.
Лучший Друг, распоясавшись окончательно, взял со стола иглу, которой я пыталась оживить дряблую руку, и движением шпажиста воткнул острие прямо в третью фалангу безымянного пальца старика. От боли Горький взметнулся над столом на целый аршин, закрутился волчком по столу, как ушибленная собака, а затем затих, шевеля пальцами, словно водорослями.
Лучший Друг, вначале испуганно отскочивший, а теперь ободренный безобидностью незнакомца, вновь подобрался вплотную, желая повторить укол бравого шпажиста. Но этого делать не стоило. Горький среагировал мгновенно. Ладонь его раскрылась во всю ширь лопаты и, размахнувшись от плеча, огрела Лучшего Друга кузнечным молотом. Незадачливый шпажист слетел со стола как бумеранг и, ударившись о колесо моей коляски, отлетел в угол комнаты. Там он задрожал всей своей поверхностью, в конвульсиях затряслись его пальцы, и я подумала, что настала последняя минута Лучшего Друга.
Я вся напряглась от этой картины. Мне вдруг стало так жаль потерять Лучшего Друга, что я, крутанув колесами, подъехала в угол и подняла трясущуюся руку с пола. Она безусловно была повреждена. Это я поняла сразу, как только дотронулась до ее кисти. У меня не было сомнений, что лучевая кость переломилась, к счастью не пропоров своим осколком кожу. Но тем не менее сломанная кость сместилась, искривляя ладонь и не давая пальцам свободно двигаться.
– Ах ты бедный! – воскликнула я.
Рука Горького, ничуть не обеспокоенная происшедшим, по-прежнему лежала на столе, но теперь лениво складывала из чистого листа бумаги самолетик.
– Потерпи мгновение! – подбодрила я Лучшего Друга. – Я тебе сейчас помогу!
Прижав сломанную конечность к груди, я судорожно принялась вспоминать институтские занятия, особенно раздел "Оказание первой помощи при закрытых переломах".
Самое ужасное, что никакой другой помощи Лучшему Другу я оказать не смогу. Первая помощь окажется последней. Не понесу же я руку в больницу, где ей сделают рентген и профессионально обмажут гипсом! Так что Лучшему Другу оставалось надеяться лишь на то, что когда-то приобретенных мною навыков будет достаточно и вся операция пройдет в наилучшем виде.
Я взяла бессильно обвисшую руку за кисть и большими пальцами стала вправлять сместившуюся кость.
– Потерпи! – приговаривала я. – Потерпи, пожалуйста!
От этой процедуры рука стала горячей, как грелка, наполненная кипятком. Лучший Друг трясся, но терпел героем.
– Бедный мой! Несчастный!..
Вправив кость, я достала два фанерных листа, которыми прокладывала пироги, чтобы те не развалились в дороге, и, отпилив от них ножом нужные куски, приложила импровизированный лангет к поврежденной кости. Вслед за этим я обмотала все сооружение двумя бинтами и туго затянула напоследок узлом.
– Вот и все, – сказала я, утерев со лба пот. – Теперь будем надеяться, что срастется!
Я положила несчастного Лучшего Друга на пол, и он медленно, едва передвигая пальцами, пополз в сторону, а потом забрался под батарею – отлеживаться в тепле.
Взлетел с письменного стола самолетик, и были нарисованы на его крыльях пятиконечные звезды. Сделав в воздухе несколько головокружительных зигзагов, бумажная конструкция вылетела в форточку и слилась своей белизной с зимним ландшафтом.
– Как называется человек, сделавший гадость? – спросила я руку Горького.
"Сволочь", – начертала она на бумаге не задумываясь.
– Я бы не была столь категорична, но то, что вы сделали с Лучшим Другом, поступок совершенно некрасивый!
На мое моралите Горький поднял со стола лист бумаги, на котором было написано: "Папиросы и спички!"
– Завтра, – пообещала я. – Попрошу Соню, и она принесет вам папиросы!
Рука вновь взялась за ручку и написала: "Дайте тогда спички!"
Я подумала, зачем ему спички, когда нечего прикуривать, но спрашивать об этом не стала, а, прокатившись на кухню, принесла Горькому хозяйственный коробок, который он тут же приспособил рядом с серебряным подсвечником, единственной вещью, оставшейся на память от герцогини Мравской, моей бедной матери.
Ночью я проснулась от какого-то шебуршания. В комнате, над письменным столом, пуская по потолку черные тени, дрожал свечной огонек.
Стараясь не издавать звуков, я приподнялась в кровати и осторожно посмотрела на происходящее.
Рука Горького, закутанная в черный рукав и вооруженная ручкой, в бешеном темпе покрывала чернильной вязью строчек один лист бумаги за другим. Листы заполнялись столь быстро, что за те три-четыре минуты, что я, вытягивая шею, наблюдала за работой, в стопку с исписанными страницами легли еще несколько…
Следующим утром я обнаружила на своем письменном столе толстенную рукопись под названием "Отчаяние", которую прочитала в последующие два дня…
Да-да, Евгений, это тот самый, известный роман Горького, который мы все в обязательном порядке проходили в средних классах общеобразовательной школы. С одной лишь разницей. В моем варианте роман написан от первого лица, тогда как в классическом варианте повествование идет от третьего. И что самое удивительное, новое написание не только не хуже старого, но даже наоборот, в нем появилось какое-то особое дыхание, я бы сказала, налет одухотворенности божественного снисхождения, делающий роман выдающимся произведением не только нашей литературы, но и шедевром литературы мировой.
Поразмыслив некоторое время, я сочла необходимым отослать рукопись в Институт Мировой Литературы, дабы сочинение стало не только уделом моих размышлений, но и достоянием поклонников уважаемого классика. Тем более, что рукопись произведена самым что ни на есть оригинальным способом, то есть авторской рукой, что уже само по себе явится ценным подарком для исследователей творчества Горького.
Запечатав "Отчаяние" в плотную бумагу, я надписала адрес Института Мировой Литературы и, не указывая обратного, передала пакет почтальонше Соне, приложив к нему письмо, адресованное вам, Женечка. А еще Соня, хоть и удивилась, но обещала выполнить мою просьбу и купить в магазине папиросы.
– Другу, – поняла она.
– Ему, – подтвердила я.
Дорогой Евгений!
Должна вам признаться, что ревную!
Ревную к той, которую вы с таким воодушевлением описывали в своем автобиографическом письме. Какое прекрасное имя – Зоя! Безусловно, принадлежать оно может только красавице!.. Я стараюсь не мучиться вашим прошлым, но ничего не могу с собою поделать. В глазах так и стоит вертлявый хвостик, открывающий замочки!..
Целую вас, мой дорогой, и заканчиваю это письмо, чтобы тут же взяться за новое!..
Ваша и только ваша Анна Веллер
ПИСЬМО ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ
Отправлено 16-го января
|
|
|
