 |
По адресу: Москва, Старый Арбат, 4.
|
|
|
|
Евгению Молокану.
Как вы думаете, дорогой Евгений, сколько может исписать одна рука, причем окончательно дряхлая, за одну неделю?.. Будьте смелее!.. Триста листов?.. Четыреста?.. Ваши самые безумные предположения окажутся, впрочем, далеки от истины. Горький исписал четыре полновесных пачки мелованной бумаги, не испортив ни одной страницы. А это ни много ни мало две тысячи листов! Четыре романа в подлинной рукописи классика довелось мне созерцать на своем письменном столе. Я была счастлива!..
К великому сожалению, все четыре романа давно известны широкой общественности, но так же, как и роман "Отчаяние", переписаны от первого лица… Все время думаю, что толкает писателя писать от первого лица?.. Вероятно, гений переписывается таким образом со всем человечеством!.. А мы с вами отличаемся от гениев тем, что просто пишем друг другу!.. Ну и ладно!..
Как жаль, что рука Горького не написала нового романа!.. Но ничего не поделаешь! Ждать частых чудес не приходится, нужно довольствоваться тем, что имеешь!..
Несмотря на весь ваш скепсис по поводу признания Институтом Мировой Литературы подлинности предыдущей рукописи, я взяла коробку из-под обуви и, уложив в нее новые тома, надписала адрес все того же Института.
Вечером появилась почтальонша Соня и принесла ценную бандероль на мое имя.
– Из Института Мировой Литературы, – пояснила она и вытащила из сумки папиросы "Азия". – Уж очень много курит ваш друг! Двадцать пачек в неделю! – ухмыльнулась почтальонша и собралась было уже уходить, как я указала ей на коробку.
– Еще одна посылка.
– В Институт? – спросила Соня.
Я кивнула.
Она забрала бандероль и пошла по дорожке мимо моего дома.
|
|
|
Вытащив из блока пачку, я бросила папиросы на стол, где отдыхала от ночного писания рука Горького.
– Курите.
Рука выбралась из-под полотенца, поддев склейки желтым ногтем, вскрыла пачку и, выудив из нее папиросу, подожгла хозяйственной спичкой кончик. Потянулся к потолку крученый дымок.
Папироса тлела медленно, а я, морщась от запаха табака, рассматривала принесенную Соней бандероль.
"Санкт-Петербургская область, поселок Шавыринский, 133, Анне Веллер", было написано на ней. "Институт Мировой Литературы".
На мгновение что-то показалось мне странным в посылке, но я не обратила на внутренний голос внимания и потянула за тесьму, перетягивающую бандероль.
В ту же самую секунду рука Горького отбросила папиросу в сторону, с необычайной резвостью рванулась со стола и, преодолев в два прыжка расстояние до моей коляски, мощным ударом отшвырнула от меня ящик с посылкой. Что-то зашипело в бандероли, щелкнуло адской машинкой, и раздался взрыв.
Он был вовсе не сильным, вернее не особо сильным, как от гранаты, но достаточным, чтобы сдвинуть с места тяжеленный шкаф и наполнить комнату едким дымом, от которого я закашлялась и зашлась слезами.
Крутанув колесами, я толкнула входную дверь, впуская свежий воздух в дом, и сама дышала отчаянно, стараясь выдышать горькую гадость, осевшую в легких.
Господи, какая дура! – ругала я себя, подставляя лицо свежему ветру. – Посылка не могла быть из Института Мировой Литературы! Ведь я же не писала им своего обратного адреса!
Владимир Викторович, – внезапно поняла я. – Это Владимир Викторович!.. Соня отнесла ему мою бандероль, а он написал новый адрес и нашпиговал ее взрывчаткой! Ах ты, сукин сын! Ведь он же во время войны сапером был! А где сапер, там и минер! Запросто мог бомбу соорудить!
Кипя ненавистью к соседу, я вкатилась обратно в комнату. Дым рассеялся, и я увидела руку Горького. Она лежала в углу, истекающая кровью. В ней уже не было жизни, так как осколок от бомбы перерезал ей все сухожилия. Длинные узловатые пальцы были уставлены в небо, как будто через них рука выпустила в бесконечность свою душу…
|
|
|
Возле мертвого Горького стоял на пальчиках Лучший Друг. Он балансировал, еще перевязанный бинтами, и было во всем его облике что-то очень печальное, как будто сын прощался с умирающим отцом.
Я тоже не выдержала и заплакала, уткнув лицо в ладони. Я плакала обо всем. О своем прошлом и о будущем, плакала по спасшему меня Горькому, лежащему возле стены мертвым. Я лила слезы по Лучшему Другу, который тоже когда-то спас меня от смерти, но сейчас живет со мною, являясь вашей, Евгений, рукой, вашей душой, стремящейся мне навстречу…
Я подняла Горького с пола, холодного и изломанного, и уложила в маленький чемодан, с которым когда-то ездила ребенком в лагерь, и рядом с надписью "Аня Веллер, третий отряд" написала фломастером: "Здесь покоится рука великого русского писателя Максима Горького, человека величайшей души, рука, отдавшая свою жизнь за женщину!"
Я щелкнула никелированными замочками, закрывая чемодан навеки…
Под покровом ночи, закутанная в теплые вещи до макушки, вооружившись лопатой, я выехала в зимний огород. Два часа мне понадобилось, чтобы выдолбить в мерзлом грунте нечто вроде могилы, и, уложив в нее необычный гроб, я засыпала его землей и снегом.
– Прощайте! – сказала я шепотом. – И спасибо за все!..
Всю ночь меня тошнило. Выворачивало наизнанку, как будто кто-то неизвестный хотел вырваться из желудка наружу. Никакие средства не помогали. Я пила крепкий чай, подсоленную воду, сидела в кровати, но позывы тошноты повторялись каждые полчаса, так что все мои попытки уснуть оказались тщетными.
Наверное, отравление, – решила я, но, перебрав все, что было съедено мною накануне, не отыскала в рационе ничего, что могло бы привести к таким последствиям.
И тогда я поняла, что наглоталась дыма от взрывчатки. А оттого и тошнит! Надо бы молока попить, но перебираться с кровати на коляску очень не хотелось, и я посчитала, что перетерпится.
Под самое утро ко мне на подушки взобрался Лучший Друг и, сострадая, гладил меня по волосам самым нежным образом. Я была рада, что кости его срастаются успешно и что через какие-нибудь пару дней он освободится от повязок и примется так же весело, как и прежде, исполнять свои хозяйственные обязанности полностью и напоминать мне о вас, милый Евгений!..
|
|
|
Ах, бедный Горький! – вспомнила я со слезой и заснула.
Утро следующего дня выдалось вялым и безжизненным, как, впрочем, и мой организм. Аппетит отсутствовал совершенно, и даже взошедший дважды кофе, сваренный Лучшим Другом, не возбуждал своим ароматом моего обоняния. А когда я глянула на бутерброд с телячьей колбасой, какой-то поршень в желудке пришел в движение, и я чудом удержала свои внутренности от сокращения.
В самом деле я сильно отравилась! Вот же сволочь какая! – обругала я про себя соседа. – Подонок!
Стараясь отвлечься, я смотрела по телевизору комедийные передачи, но в те моменты, когда надо было смеяться, все мои силы затрачивались на предотвращение желудочных конвульсий.
Надо идти к врачу, – решила я. – Иначе окочурюсь.
Я переоделась, чувствуя, как силы покидают меня, но вместе с тем понимала, что расклеиваться ни в коем случае нельзя, ведь предстоит еще докрутить колеса коляски до поселковой больницы…
Не хочу пересказывать, как я преодолела полторы версты заснеженной и обледенелой дороги, но когда я въехала в кабинет Ангелины Войцеховны, врачиха всплеснула руками и устремилась ко мне навстречу.
– Да что с вами, милочка, приключилось?!. – испугалась она, растирая мои побелевшие щеки своими почти мужскими ладонями. – Вы что, всю ночь провели на морозе?!.
И я рассказала ей об отравлении. Конечно, я умолчала о взрывчатке, придумав историю о сжигании во дворе резиновых отходов, мол, именно дым от них отравил меня, и Ангелина Войцеховна, покачав головой, забралась в мое горло металлической палочкой.
– Скажите, милочка, "а"! – попросила врачиха.
– А-а-а… – протянула я.
– Шире ротик!.. Вот так…
Она полазила у меня в глотке, потом велела ложиться на кушетку и долго мяла живот правой рукой, левую уложив почти на грудь.
|
|
|
– В горле чисто, – сказала Ангелина Войцеховна. – В животе мягко… А давайте-ка, милочка, посмотрим вас на предмет женских дел.
– Это не особенно нужно сейчас, – мягко отказалась я. – У меня ведь отравление.
– И все же! – настаивала врачиха. – Когда вы последний раз сидели у меня в креслице?
– Не помню, – призналась я. – Года два назад, может быть…
– Вот-вот, – укоризненно покачала головой Ангелина Войцеховна, помогая мне забраться в гинекологическое кресло. – А в вашем положении надо минимум раз в полгода это делать!
– А какое у меня положение?
– А такое, что вы не ведете половой жизни, – и по-вороньи блеснула глазами.
Она затолкала в мою муши зеркало и долго смотрела нутро, обжигая его металлическим холодом.
А черт с нею! – плюнула я. – Пусть наслаждается!
Наконец врачиха закончила осмотр и, бросив в таз использованные инструменты, сказала:
– Я была о вас другого мнения.
– А что такое?
– Да ничего особенного, – ответила она холодно. – Вы беременны.
– Что?!!
– Наверное, уже с месяц!
– От кого?!! – изумленно вырвалось у меня.
– Вам лучше знать.
– Этого не может быть!
– Хотите, еще один тест проведем? – предложила Ангелина Войцеховна и протянула мне пробирку. – Помочитесь сюда.
Когда я вернулась из туалета, врачиха сунула в пробирку какую-то палочку, и когда шкала на ней наполовину закрасилась в зеленое, удовлетворенно кивнула головой и произнесла:
– Что и требовалось доказать.
Я сидела с открытым ртом и очумело пялилась на анализ.
– А что вы удивляетесь? – пожала плечами Ангелина Войцеховна, – У вас там все в порядке. Только вот как вы рожать будете, без упора!
– Да уж как-нибудь, – ответила я.
– Только не вздумайте ничего предпринимать! А то я тут недавно была на выезде с уголовкой. Там одна сама себе аборт пыталась сделать. Так истекла кровью и померла!
Ошеломленная, я покатилась к дверям.
– Раз в две недели ко мне! – услышала я за спиной властный голос.
Такое удивление я испытала разве что когда Бутиеро схватил меня в объятия и шагнул с крыши. Да и то тогда удивление было кратким, всего лишь в пять секунд полета, а сейчас я попросту не в силах прийти в себя. Обалдело таращусь на весь мир, как будто он перекрасился в другой цвет.
Весь день я просидела возле окна, уставившись внутрь себя. Глаза как бы развернулись на сто восемьдесят градусов, опустились на лифте в низ живота и исследовали его содержимое.
Мне уже отчетливо представлялся зародыш, почему-то девочка с остреньким носиком и голубыми глазенками. В иные секунды казалось, что она уже шевелится, толкая ножками стенки живота, но я брала себя в руки, убеждая, что это лишь психологический обман, что там всего-то несколько сот клеток, которые еще не сформировались даже в рыбку.
|
|
|
От внутреннего созерцания меня отвлек Лучший Друг, взобравшийся на колени и поглаживающий мой живот.
– Ты мой дорогой! – сказала я ему с огромной нежностью. – Ты мой славный и прекрасный!
От этой речевой ласки он весь задрожал и завибрировал и было забрался пальцами ниже, но я легонько оттолкнула его и сказала:
– Теперь нельзя! Теперь можно спугнуть зародыш! Надо потерпеть некоторое время, пока он не привыкнет там существовать. А потом уже, потом и видно будет.
Лучший Друг не стал настаивать, а спустился с моих колен и принялся об угол стола сдирать с себя бинты.
Срослись кости, – поняла я, и на душе мне стало так легко и покойно, что я заблагодарила вдруг небеса быстрой-быстрой молитвой, которая сама срывалась с губ моих и очень красивыми словами уносилась ввысь.
Ах, – молилась я. – Спасибо за все, что дадено неожиданно и сладко. Спасибо за то, что сладко, но не приторно, что неожиданно, но не больно. Спасибо за белый день и безмятежное существование в нем порою. Спасибо за муки, без которых непонятна безмятежность. Спасибо за нежданный плод, зреющий во мне всеми существами, живущими на земле. Спасибо за то, что я беременна всем мирозданием, а разрожусь лишь частичкой его!..
Я поклонилась небесам и радостно произнесла:
– Хочу обедать!
В ту же самую секунду Лучший Друг, освободившийся от бинтов, взвился чуть ли не под самый потолок и понесся в кухню, где загремел всяческими кастрюльками и сковородками, жаря в них и паря что-то питательное и вкусное.
А потом я ела картошку с чесночным соусом и тефтелями, запивая эту чудесную еду компотом из мороженой брусники. Лучший Друг подносил к моему рту кусочек черного хлеба, и я осторожно откусывала от него краешки.
У меня три руки! – осознавала я с восторгом.
И тут я вспомнила, что в шкафу, в черном футляре лежит, до времени оставленная, еще одна рука.
А воспользуюсь-ка я ею! Ведь наступило время заиметь Лучшую Подругу! В моем положении лишняя женская рука отнюдь не помешает!..
Я вытащила из шкафа ящик, открыла и достала ее, затянутую в полиэтилен. Аккуратно срезав пленку, я положила руку ладонью вниз и нажала на костяшку.
Лучшая Подруга ожила сразу. Она пошевелила тонкими пальчиками, разминая их, поднялась на ладошке и потянулась к настольной лампе, обогреваясь о ее свет нежной кожей.
– Интересно, что ты умеешь? – спросила я и вспомнила:
– Ах да, ты ведь массажистка!
Я откинула спинку каталки и приказала:
– Сделай мне массаж плечей и шеи.
Лучшая Подруга отреагировала с опозданием, словно ей не хотелось расставаться с теплым светом, но затем она, грациозно вышагивая на пальчиках, спустилась со стола и взобралась ко мне на кресло.
Она действительно соответствовала своему названию "массажистка" и, вероятно, когда-то принадлежала женщине, знающей свое дело в совершенстве. Ее пальцы нажимали именно туда, куда следовало. Не сильно и не слабо, а именно так, как нужно…
Через минуту я блаженствовала, испытывая доселе неизвестные ощущения. Как будто моя голова отделилась от туловища и стала такой легкой, словно могла взлететь воздушным шариком под потолок. По телу разлилась истома, и я сама не заметила, как глаза мои закрылись и я заснула…
Проснулась я ночью, лежа в своей кровати. Я не помнила, когда перебралась на подушки, но забеспокоилась от того, что не обнаружила рядом с собою Лучшего Друга. Обычно он спит всегда возле, запутавшись пальцами в моих волосах, а сейчас его не было.
Я села в кровати, прислонившись спиной к стене, протерла рукой сонные глаза и увидела поистине фантастическую картину. В потоке лунного света, проливающегося с небес в мое окно, в его мертвенной красоте переплелись руки. Это было похоже на какой-то странный танец, так как конечности ритмично покачивались, поглаживая друг друга нежно и осторожно, как будто впервые ластились, прежде чем стать любовниками.
Я не знаю, что со мною произошло, но я смотрела на эту странную картину, и волна злости накрывала меня неизбежно и бесконтрольно, так что лицо мое искривилось, и я, схватив подушку, швырнула ею в танцующих, разбрасывая их в разные стороны.
– Ах ты, негодяйка! – закричала я в бешенстве. – Я тебя оживила, а ты, дрянь такая!.. Да как ты смеешь!..
Утерев с губ слюнную пенку, я бросила вдогонку вторую подушку и закричала еще более истерично:
– Лучший Друг! Немедленно иди сюда!
Он неохотно пополз по полу к кровати, то и дело останавливаясь, как бы проверяя, как там Лучшая Подруга, жива ли, не зашибло ли ее невзначай подушкой.
Когда он взобрался ко мне на постель, я схватила его и принялась с остервенением колотить по пальцам, словно пощечинами била.
– Мерзавец! Кобелина!
А он терпел и не вырывался, лиши вздрагивал от ударов, пока я не истратила всех сил и не задышала собакой.
– Дрянь!.. – шипела я пересохшими губами, а Лучший Друг вдруг принялся меня гладить по щекам, плечам, животу, успокаивая мои вздрагивающие мускулы, и как будто извинялся тем самым.
– Все равно ненавижу! – сказала я почти беззлобно. – Где она, эта твоя партнерша? Зови ее сюда!
Лучший Друг приподнялся в кровати и замер, словно ужасом охваченный.
– Не бойся, – успокоила я. – Не трону ее.
Тогда он спустился на пол и помчался в темноту, где по его разумению должна была находиться Лучшая Подруга. С минуту я слышала какие-то шебуршения, словно Лучший Друг уговаривал ее повиноваться, успокаивая, что ничего страшного не случится, что я уже спустила злобные пары, а потом руки появились вместе. Он подсадил ее, как истинный джентльмен, и она, вся трясущаяся от страха, предстала передо мною, переминаясь с пальчика на пальчик.
– Ну, моя дорогая, – спросила я строго голосом помещицы, отчитывающей провинившуюся крепостную, – как же ты могла поступить так со мною? Ведь не подобает совершать такое в приличном обществе.
Лучшая Подруга стояла, опустив плечо, словно виноватый ребенок голову.
– Что же ты молчишь? – продолжала я, как будто не знала, что ей никогда не будет суждено ответить на мои вопросы. – Ты очень передо мною виновата, и я должна тебя наказать. Надеюсь, ты понимаешь это?
Рука опустила плечо еще ниже, но тут перед моими глазами засуетился Лучший Друг, тряся указательным пальцем, мол, я же обещала не трогать ее.
Меня раздражало его мельтешение, я отодвинула его и сказала:
– Бить я ее не буду! Я свои обещания выполняю! Но наказание последует!
Я задумалась над тем, какое средство избрать для экзекуции провинившейся, но ничего путного нафантазировать не могла, к тому же и злость моя совершеннейшим образом испарилась, оставив место лишь легкой досаде.
– Уже поздно, – отступила я. – Позаботимся о наказании завтра! А теперь спать!
Обрадованные руки чуть было не слетели с кровати птицами, но я пресекла полет Лучшего Друга окриком:
– А ты останься!
Он покорно улегся рядом, но уже не гладил меня по волосам, как обычно, а просто лежал устало, и казалось мне, что вздыхает он тяжело, как переживающий горе человек.
И тут я придумала!
Вы знаете, дорогой Евгений, какая чудесная мысль пришла мне в голову?.. Ай-яй-яй, какая прекрасная мысль!.. Я пришлю Лучшую Подругу вам! Пусть она живет, мой милый, с вами и станет моей рукой на вашей груди, как Лучший Друг является вашим продолжением и успокаивает мое сердце!.. Теперь, мой родной, когда мы оба готовимся стать родителями голубоглазой девочки, нам обоим необходимо больше тепла и ласки, которые, как мне кажется, смогут обеспечить руки!..
Счастливая своей придумкой, я заснула сном праведницы, а на следующее утро собралась в дорогу. Прежде всего я нажала на костяшку пальца Лучшей Подруги, отключая ее от реального мира, а потом принялась успокаивать Лучшего Друга, объясняя, что это вовсе не наказание, а мера, необходимая для транспортировки руки в Москву на новое место жительства.
От моих объяснений Лучший Друг пришел в еще большее исступление, закрутился волчком по комнате, затем взметнулся на письменный стол, где попытался перерезать себе вены о ножичек для вскрытия писем, бывшую пилочку для ногтей, укрепив ее в щели. Но оружие оказалось окончательно тупым и особого вреда не принесло, лишь слегка покорябало кожу.
Дабы Лучший Друг не учинил над собою более серьезных предприятий, я привязала его за кисть к ножке стола и, погладив бицепс, попыталась объяснить, что так надо, иначе ничего хорошего не выйдет, и чтобы он по возможности не обижался на меня.
Обмотав Лучшую Подругу шерстяным платком, я перевязала его бечевкой, а затем уложила в спортивную сумку с теннисной ракеткой, нарисованной на боку.
Мне необходимо было успеть на четырехчасовой автобус, идущий в город, а потому я, застегивая на ходу пальто, выкатилась во двор. Я, конечно, знала, во что превратятся мои руки после этого путешествия, ведь до автобусной станции предстояло преодолеть почти три версты, а в городе один Бог знает сколько нужно сделать пересадок, пока я доберусь до вокзала.
Вежливые и сердобольные люди внесли коляску вместе со мною в автобус, который тут же отправился по снежной дороге в Санкт-Петербург. Пот тек с меня ручьем, и какая-то пожилая женщина, укутанная в пуховый платок, запричитала на весь автобус:
– Ой, бедненькая! Что же с ножками твоими приключилось, у такой молоденькой?
Она порылась в своей кошелке и, выудив из нее монетку, протянула мне.
– На-ка, болезная, копеечку!
– Да что вы, в самом деле! – разозлилась я. – Что я, нищенка какая-нибудь!
Старушка обиделась и забубнила себе под нос о человеческой неблагодарности, а со всех сторон ее поддержали попутчики, совестя меня, что бабушка делала все от чистого сердца, а я не поняла ее благородных устремлений и не приняла подарка с открытым сердцем.
В конце концов, чтобы не напрягать обстановки, я извинилась перед старушкой, а та в ответ поджала обиженно бесцветные губки и процедила:
– А копеечку я тебе теперь не дам!
И тут я увидела его!.. Он сидел на переднем сиденье, втянув голову в плечи, прикрываясь большим медвежьим воротником. На черном драпе пальто таяли снежинки, он то и дело поводил шеей, и капли скатывались куда-то под ноги.
Господи! – взмолилась я про себя. – Не дай, Господи, чтобы он меня заметил!
Не успела я договорить молитву, как Владимира Викторовича что-то насторожило, он заворочал головой, бросая на попутчиков подозрительные взгляды и посекундно вскашливая в тепле после морозной погоды.
Я сидела в своей коляске на задней площадке, сокрытая многочисленными пассажирами, и потому он все же меня не заметил и принялся наблюдать в окно природу, подсматривая в мокрый кружочек, который кто-то проделал теплым пятаком на замороженном стекле.
– Хочешь хлебушка? – спросила старуха в пуховом платке громко и неожиданно.
Меня всю передернуло от ее мерзкого голоса, и, вероятно, я так взглянула в ее морщинистое лицо, что она тотчас захлопнула беззубый рот и стала резво протискиваться в середину салона.
До Санкт-Петербурга автобус прошел экспрессом и затормозил на окраине города, возле большого универсального магазина, где все и сошли. Я же умышленно задержалась в душном салоне, чтобы не столкнуться с сапером, который, напротив, постарался сойти в числе первых, прокладывая себе дорогу плечом.
Я видела через окно, как Владимир Викторович сел в такси и покатил в сторону центра, и только после этого свободно вздохнула.
– Болезную в автобусе забыли! – услышала я старушкин голос, но уже не рассердилась на него, а, наоборот, обрадовалась его безопасности и подкатила к самым ступенькам автобуса.
Мою коляску подхватили чьи-то руки и опустили резиновыми колесами в городскую слякоть, по которой я и покатила к следующему маршруту…
Мне невозможно пользоваться метро, в этом вся проблема спинальников на колясках, а потому я добиралась до вокзала еще двумя автобусами и одним трамваем.
Я поспела к перрону вовремя, а если быть точнее, чуть раньше, минут за пятнадцать до подачи состава, и решила перекусить под навесом парой сосисок, но тут разглядела в меню на прилавке название "Пита с курицей" и сразу вспомнила ваше пристрастие к этой еде, мой дорогой Евгений.
Ах, это оказалось достаточно вкусно, но на мое усмотрение слишком жирно; я даже капнула маслом на пальто и припорошила пятно солью, надеясь, что она съест жир…
Наконец поезд затормозил у платформы, и многие тут же поспешили занять свои места.
Я была выдержанна и дождалась, пока основная волна пассажиров рассядется по своим полкам, и только после этого покатилась вдоль состава.
– Не возьмете сумочку до Москвы? – спрашивала я у проводников. – За пятьдесят копеек, а?
– Мало, – отказывались проводники.
– А семьдесят?
До головы поезда осталось лишь три вагона, и я испугалась, что сумку так и не приспособят, а потому предложила за услугу целый рубль.
– Давай сюда, – согласился повар из вагона-ресторана и, засунув целковый под накрахмаленный колпак, взял у меня сумку. – Кому?
– Евгению Молокану, – ответила я. – В собственные руки.
– Ага, – согласно крякнул повар и скрылся в вагоне.
Ну и хорошо, порадовалась я и неторопливо покатилась по перрону к вокзалу, морщась от боли в натруженных руках.
Какие будут некрасивые мозоли. Неожиданно я почувствовала, как коляска моя покатилась быстрее, словно под горку, хотя уклона вовсе не было.
Что за странность такая? – удивилась, затем обернулась и увидела над собою криво ухмыляющуюся физиономию Владимира Викторовича,
Он толкал мою коляску перед собою и, деланно лыбясь, цедил сквозь зубы:
– Где сумка твоя, сука? Отвечай!..
От ужаса я не могла вымолвить и слова, а тем временем дикторша проговорила в микрофон, что поезд Санкт-Петербург – Москва отправляется с шестого пути.
– Говори, падла! – сапер тряхнул коляской так, что я чуть было не вывалилась из нее в грязь.
Поезд тронулся, Владимир Викторович прихватил меня за горло жесткими пальцами и развернул коляску лицом к двинувшемуся составу.
– Не скажешь, брошу под поезд! Ну?!. Кому сумку сдала?!!
– В ресторане, – прохрипела я. – В вагоне-ресторане…
Он тотчас оттолкнул меня и побежал по ходу поезда, тыркаясь в запертые двери, показывая что-то проводникам знаками. Но те на призывы реагировать не хотели, состав набирал ход, а сапер бежал все быстрее и быстрее, стучась кулаком во все окна. Потом его нога неожиданно скользнула по снежной жиже, поехала резиновой подошвой по дряблому льду; Владимир Викторович взмахнул руками, пытаясь удержать равновесие, но тело по инерции неслось вперед, а потому он ударился о стенку набравшего ход состава, был отброшен ею в сторону, перелетел через голову и рухнул на рельсы пятого пути, который находился в это время на ремонте. Упав на шпалы, тело его закорчилось от боли, а я услышала за спиной крики: "Человека поездом убило! Человек на рельсах!"
Я не стала дожидаться разбора ситуации и что есть силы покатила к зданию вокзала. Навстречу мне бежали полицейские, врачи с саквояжами и просто зеваки, желающие поглазеть на катастрофу.
В здании вокзала я отыскала почту, где отбила вам, Евгений, срочную телеграмму:
"Встречайте поезд Санкт-Петербурга зпт отбывший восемнадцать сорок тчк Высылаю посылку вагоне-ресторане тчк Подробности письмом тчк Ваша Анна Веллер тчк"
ПИСЬМО ШЕСТНАДЦАТОЕ
Отправлено 9-го февраля
|
|
|
