 |
Главное Правление социал-демократии Королевства Польского и Литвы. 15 страница
|
|
|
|
– Хотите, чтоб все было тихо, аккуратно, по-парламентски?
– По-парламентски хотел бы – но нет, увы, парламента в России. По науке хочу, Петр Алексеевич.
– Наука революции не догма, но именно бунт.
Дзержинский тихо спросил:
– Петр Алексеевич, как вы относитесь к Штирнеру?
Кропоткин такого вопроса не ждал. А вопрос был этот для Дзержинского главным, решающим, поскольку брошюры варшавских «анархистов-коммунистов» изобиловали ссылками именно на Штирнера.
... Иоанн Каспар Шмит родился в Баварии. Жизнь его внешне была неприметной, но тем разительнее являла она ту непреложную для Дзержинского истину, что судить о человеке по опросному листку, по словам родных, соседей, знакомых, врагов и друзей, по устоявшимся мнениям, широко и, казалось бы, напрочно распространенным, никак невозможно, нечестно и, как однажды сказал Юлиан Мархлевский, «барственно». О человеке можно судить, лишь узнав его по-настоящему, и не только в слове произнесенном, но и в деле.
Для Иоанна Каспара Шмита, писавшего под псевдонимом «Штирнер», делом было «слово написанное».
Начав с афоризмов подражательных, тихий учитель женской частной школы в Берлине, неприметный внешне, казавшийся всякому встретившему его каким-то забитым, маленьким, щуплым, провозгласил:
Люди – суть то, чем они могут быть. Чем они могут быть? Конечно, не чем иным, как тем, что они на самом деле есть. Все – суетно: нет истины, права, свободы, человечности и всего прочего, что существовало бы для меня, до моего появления на свет.
Мимо. Не обратили внимания, не заметили Шмита. В Германии, в стране, где ценится стройное построение логической схемы, начиная от планировки мебели на кухне и кончая новой формой математического доказательства, в стране, где схоластика средневековья покоилась на фундаменте вооруженного рыцарства, такого пода отвлеченными афоризмами себя не заявишь. И Шмит, ставший Штирнером, воскликнул:
|
|
|
До тех пор, пока ты веришь в истину, ты не веришь в себя и являешься слугою, религиозным человеком. Только Ты есть истина. Нет, Ты больше, чем истина, ибо она в сравнении с Тобою – ничто.
Сказав «а», надо было отлить «б». И Штирнер сформулировал свое учение, объявив единственным законом мира личное благо человека:
Какое мне дело до того, согласно ли с христианством то, что Я мыслю и делаю? Какое мне дело до того, является ли то, что Я думаю и делаю, либеральным, гуманным, или бесчеловечным, нелиберальным?! Если то, что Я думаю и делаю, представляет собою то, что Я желаю, если Я получаю от этого удовольствие, называйте это как хотите – МНЕ все равно!
Право для Штирнера – пустое место, – ничто, безделица.
Ты можешь быть тем, чем позволяет тебе быть Твоя СИЛА. Всякое право я вывожу из СЕБЯ. Я имею право на все, чем могу овладеть. У кого сила, тот выше закона.
Это заметили: Германия середины прошлого века искала «сильную личность». Капитал, чреватый жаждой экспансии, требовал философского оправдания своих акций. Как это ни парадоксально, но именно анархист Штирнер дал рецепт доктрины Круппу – первой половиной своей теории. Вторую половину, где Штирнер, следуя своей логической схеме, отвергал государство, как «дитя» права, можно было бы заменить, купировать, запретить. Паллиатив государства будущего, которое предлагал «тихий анархист Штирнер», был оправданием деяний сильных мира сего, ибо он утверждал:
Будущее человеческое сообщество – есть союз эгоистов. Союз – мое собственное создание, он не свят, он не есть власть над моим духом. Поскольку Я не желаю быть рабом моих принципов и без всякого страха постоянно. подвергаю их своей критике, постольку же Я не даю обязательства пред союзом относительно моего будущего поведения. Я не продаю Своей души дьяволу, государству или всякому иному духовному авторитету. Я есть и остаюсь для Себя чем-то большим, нежели государство, церковь, Бог. Удерживать людей в союзе может лишь выгода, получаемая личностью в каждый данный момент. Когда Мне нужен мой сочеловек, Я вхожу в соглашение для того, чтобы в союзе с ним увеличить Свою мощь и соединенными силами совершить больше, нежели это может сделать отдельная личность.
|
|
|
Государство надо победить дерзким произволом, и помочь в этом может лишь эгоизм. Преступление – это насилие отдельной личности, и только преступлением она может разбить силу государства, если полагает, что не государство сильнее ее, но она сильнее государства. Борьба мыслящих против правительства в том лишь случае несправедлива, если она бессильна, если мыслящие выставляют против тирании государства одни только идеи – они обречены, поскольку эгоистическая сила накладывает на уста мыслящего печать молчания. Теоретическая борьба не может победить; сила идеи побеждается силой эгоизма.
Вопрос о собственности нельзя решать так мирно, как это думают социалисты или коммунисты. Он будет решен только войной всех против всех. Я должен сказать Себе, что Моей собственностью является все, что Я в силах добыть; Я называю Своей также и власть над жизнью и смертью, которую присвоили себе государство и церковь. Жизнь отдельного человека имеет для меня лишь ту ценность, которую я ей придаю.
(В 1926 году, прочитав сборник речей Гитлера, Дзержинский позвонил в Коминтерн и сказал: «Надо заново пересмотреть всего Штирнера. Мне кажется, что во многом Гитлер – оттуда: сверхчеловек, для которого всепозволенность является религией. За ним пойдут мелкобуржуазные радикалы и люмпенпролетариат – он освобождает их от понятий нравственности и долга». )
Всепозволенность сделала учение Штирнера популярным среди радикальных мелкобуржуазных элементов, поскольку рецепт к достижению его будущего, составленного из «союзов эгоистов», был прост, лишен какой бы то ни было научности («Поди разберись в этих «товар – деньги – товар», в этих мудреностях Маркса! А здесь любому ясно: «Если ты силен – можешь все! ») и открыт пониманию именно тех, кто, ничего не желая отдавать общему, мечтал достичь всего для себя одного.
|
|
|
Революция и возмущение не одно и то же. Революция стремится к новым институтам, возмущенье же ведет к самоусовершенствованию, – утверждал Штирнер, – возмущенье не есть борьба против существующего, оно есть изъятие Себя из существующего. Отчего Христос не был революционером? Оттого, что он не ждал спасения от перемены порядков. Он не был революционером, как, например, Цезарь. Он был мятежником...
... Кропоткин понимал, что его ответ на вопрос Дзержинского решит контур всего последующего разговора: будучи человеком мудрым и смелым, заглядывавшим неоднократно в глаза смерти, князь, обдумывая, как следует ответить, наново увидел визитера, отметил чахоточный румянец, спокойствие неспокойных, изумрудных, изнутри чистых глаз, «породистость» маленьких, женственных рук и сказал:
– Я бы считал недостойным – ни себя, ни вас – отвечать неправду. Конечно, в Штирнере есть то, что должно отталкивать от него людей воистину сильных и убежденных. Но учтите, он появился в атмосфере германской инертности и дисциплинированной затхлости, когда кто-то должен был выбросить лозунг «силы» – иной бы не приняли просто-напросто. Поэтому, критикуя ряд его положений, подавляющее множество – особенно касающееся порочности частной собственности я не могу не принять. Человеку разум дан для того, чтобы отделять злаки от плевелов.
– Я рад, что вы ответили именно так, Петр Алексеевич, потому что ряд ваших товарищей, поступая по Штирнеру, отвергают Штирнера, и получается неискренность, нечестность получается, рождается недоверие.
– Кто поступает по Штирнеру?
– Анархисты, работающие в Польше, анархисты-интернационалисты...
– Не могу поверить, товарищ Юзеф, не могу поверить. Факты. Я фактам верю.
Дзержинский всем строем разговора подводил Кропоткина именно к этому вопросу. Достав из кармана прокламацию «анархистов-коммунистов», он протянул ее князю.
|
|
|
Тот, сменив очки, прочитал вслух:
– «Товарищи! В борьбе с царскими палачами доступен любой метод – «око за око, зуб за зуб»! Лишь одно может поколебать их – жестокая борьба не на жизнь, а на смерть, борьба, в которой нам дозволено все, террор, страх, ужас. Поняв нашу таинственную, могучую силу, тираны затрепещут. Объединяйтесь в «тройки карателей»! Искры вашего отчаянья разожгут пожар всеобщей революции! »
Кропоткин вернул прокламацию Дзержинскому, подавил вздох:
– К революции ведь зовут...
– Это не ответ, Петр Алексеевич. Это звучит, как оправдание целого при порицании части.
– Что ж мне, в газеты письмо напечатать?! Публично выступить против авторов этой прокламации?! Разброд внести и раскол?! Так прикажете поступить?
– Анархия предполагает отсутствие любой революционной организации, – мягко улыбнулся Дзержинский, поняв трудность положения собеседника. – Можно ведь и не выступать в прессе, можно иначе повлиять на горячие головы, собрать на организационное совещание, разъяснить, что не гоже давать в руки палачам материал для обвинительного приговора тысячам тех революционеров, которые не разделяют убеждений товарищей анархистов.
С организацией у анархистов было плохо – Дзержинский ударил в больное место.
– Я не считаю истинными революционерами, – раздражаясь, ответил Кропоткин, – книжников и талмудистов, библиотечных доктринеров.
– Статистика между тем говорит, что царизм держит в тюрьмах и ссылках больше всего именно «библиотечных революционеров», то есть нас, социал-демократов, Петр Алексеевич.
Кропоткин повторил упрямо:
– Товарищ Юзеф, революцию в белых перчатках не свершишь.
Дзержинский сразу же вспомнил тайгу, Лену, быстрое ее, литое течение, юное лицо Миши Сладкопевцева, эти же самые его слова, даже интонация похожа, и понял, что дальнейший спор бесполезен – не переубедишь.
* * *
... Дверь открыла Зиночка Жуженко – к немалому для Дзержинского удивлению. Вышедший из-за ее спины Алеша Сладкопевцев, младший брат Михаила, яростно растирал мокрые волосы вафельным, дешевеньким полотенцем.
Дзержинский знал, что Михаил – после их встречи в Швейцарии – был выдан полиции, посажен в тюрьму, этапирован в Архангельскую губернию, встретил там брата, помог ему бежать. Алексей был как близнец Миши, только еще более тощим, глаза, окруженные черными кругами, лучились искренностью, добротою и открытостью.
– Здравствуй, Феликс, здравствуй, друг! Что удивляешься? Зиночка – моя подруга. Видишь – могут же мирно жить эсдеки с эсерами.
|
|
|
Он засмеялся, обнял Дзержинского, провел его в маленькую, светлую мансарду, откуда открывался вид на Париж – крыши, крыши, сколько же одинаковых крыш в этом сказочном городе?!
– Зинуля, соорудишь нам чая, да? Ты голоден, Феликс? Зинуля, у нас что-нибудь осталось от вчерашнего пиршества? Вчера приходили Савинков и Чернов, отмечали удачу... – Он оборвал себя, как Михаил год назад при встрече в Женеве, на берегу озера.
«От меня секреты, а от Зины Жуженко, моего товарища по партии, секретов нет, – обиженно, чувствуя при этом, что обида эта не случайная, досадная, а какая-то более глубокая, тревожная, что ли, подумал Дзержинский. – Игра в конспирацию хуже, чем ее отсутствие».
– Ты бы хоть таиться научился толком, Алеша! Если бы я ставил своей целью знать причину вашего с Черновым торжества, если бы это нам было надобно, подчеркнул Дзержинский, – мы бы это узнали от Зиночки – как социал-демократ она превыше всего чтит дисциплину, разве нет?
– Нет, – ответила Жуженко и, взяв Дзержинского под руку, повела к столу, – для женщины, даже революционерки, любимый человек превыше дисциплины.
– Что ж, хорошо, когда честно, – сказал Дзержинский, – беру обратно свои слова.
– Отчего же, слова были – в принципе – верные, – не согласился Сладкопевцев, – хоть и обидные. Ты откуда?
– Лучше спроси – куда?
– Куда?
– В распутье, – хмуро ответил Дзержинский. – Про кенигсбергский процесс все знаешь?
– Да, читал. И Зина многое рассказывала. Поздравляю тебя, Феликс, ты многое сделал для этой победы.
– Зиночка, – заметил Дзержинский, – непорядок получается, своего рода односторонность информации. Вы тогда в Берлине были, от вас не таились – а вы здесь все товарищам эсерам и выложили?
– Исправлюсь, – ответила высокая, красивая женщина и пошла на кухню собирать остатки пиршества.
– Алеша, – проводив ее взглядом, сказал Дзержинский, – ваши товарищи не ведают, что творят.
– Что ты имеешь в виду?
– Я имею в виду те брошюры и прокламации, которые были захвачены в Кенигсберге: это же подарок охранке.
Лицо Сладкопевцева внезапно ожесточилось:
– Мы не намерены менять программу в угоду охранке, Феликс!
– Значит, вы намерены и впредь печатать цареубийственную белиберду?
– Во имя этой «белиберды» товарищи идут на эшафот!
– И тащат за собой тысячи других!
– Ты упрекаешь меня в непорядочности?
– Алеша, пожалуйста, не кори меня за резкость, но я бываю на родине не в кружках террористов, которые должны избегать широких контактов, а в массе, в рабочей массе. Я вижу, что происходит, более широко, объективней, чем ты, – не в силу какой-то своей особенности, но оттого, что верю в иную доктрину, в доктрину массовую, а не индивидуальную.
– Массу должна вести личность, Феликс, а ничто так не зажигает массу, как жертвенность.
– Ты имеешь в виду убиение губернатора?
– Я имею в виду гибель наших товарищей после убиения, как ты говоришь, губернатора.
– Но это чудовищно, Алеша! Разве можно подпаливать «человечиной»?! Это безнравственно, наконец! Это азарт смертников, это рулетка, а не революционная работа!
– По-твоему, кружковая болтовня о сладком будущем – лучше. Словом революцию не сделаешь.
– Помянешь меня, Алеша, – ответил Дзержинский устало, ибо истину эту приходилось повторять до утомительного часто, – на баррикады, когда начнется вооруженное восстание, в первую очередь станут рабочие, объединенные нашим словом, а не вашим делом.
– Слава богу! Впервые услышал от тебя про вооруженное восстание – мне казалось, вы вырождаетесь в просветителей.
– Слушай, а вы нас-то читаете? – изумленно спросил Дзержинский. – Или вроде ущербных писателей – только самих себя? Мы же повторяем неустанно: сначала пропаганда, сначала понимание момента, сначала изучение: «во имя чего? с кем? какие средства используя? », а потом – восстание, баррикады, потом борьба – как же иначе?!
– Где это у вас написано? Люксембург воюет с социалистами из-за их национализма. Ленин все больше статистические таблицы урожаев приводит и сравнительные данные о производстве проката в Руре и России, Мартов мечтает о парламенте...
– Ну что ты скажешь?! – Дзержинский даже рассмеялся ярости.
– Спорщики, – позвала с кухни Жуженко, – ужин готов, и оба вы не правы, не ярьтесь – рассоритесь.
(Сотрудник Гартинга многоопытный, Зинаида Федоровна Жуженко знала, как разжечь спор – не назойливо, по-доброму, заитересованно. А в споре так много препозиций открывается, которые столь важны для Департамента полиции, что старайся ничего не пропустить – интонация важна, не то что слово. )
Расстались под утро, ни в чем друг с другом не согласовавшись!
В Кракове Юзефа Пилсудского не было – Дзержинскому сказали, что он устраивает смотр подполью, потому что готовится ехать в Японию, договариваться с микадо о помощи польским повстанцам. И Дзержинский отправился в Польшу.
* * *
– Вы не правы, Юзеф, вы не правы. – Дзержинский отхлебнул холодного, крепкого завара чая и легко откинул невесомо быстрое тело на тяжелую спинку крепкого стула. – Примат массы над звеном, над ячеею – понятен и гимназисту. Вы зовете своих к национальному отъединению, к сепаратизму – ну и поколотит царь всех поодиночке.
– Чем хуже – тем лучше, – ответил Пилсудский.
Большие голубые глаза его смотрели холодно, сквозь Дзержинского, вернее говоря, обтекая его, и смыкались где-то за спиной, на грязных, засиженных мухами кисейных занавесках станционного, буфета, сквозь которые перрон казался плохим синематографом, слишком медленным и крупнозернистым.
– Что касается целесообразности трагического, я готов развить свою позицию, только, пожалуйста, не глядите сквозь, обратите мужественный взор свой на меня. – Дзержинский заставил себя улыбнуться, хотя внутренняя дрожь была в нем – и не от обострения чахотки, а потому что разговор этот был важен для него – последняя попытка убедить или же убедиться самому, что ППС потеряна навсегда и никакие, даже временные с нею коалиции невозможны.
– Извольте, – согласился Пилсудский. – Я готов слушать вас.
– Убежать от трагического, скрыться от него – невозможно. Оно объективно, ибо трагичны болезнь и смерть, скорбь по другу, забитому в тюрьме, голод детей, тирания, несправедливость. Но человечество разделило себя религией: для индуса нет ничего трагичней бессилия, для нас, европейцев, наиболее трагична судьба юного Прометея, который добровольно взял на себя людскую муку. Осмысленный трагизм страшнее буддистского: юному Данко б жить и жить, а он сердце свое вырвал из груди, и запахло теплой сладкой кровью, и стал свет. Трагизм сокрыт не в смерти. Он сокрыт в объявлении истины – ложью, врага другом. И если противостоять этому, если найти в себе силы выстоять, тогда трагизм родит поразительное чувство освобожденного раскрепощения: Александр Ульянов шел к виселице с улыбкой, ваш брат Бронислав с такой же улыбкой тащил кандалы на каторге.
– Идеальная мысль существует постоянно в той мере, в какой ее нет и не будет, – ответил Пилсудский. – Никогда, нигде и ни в чьих устах. Мир – это призрак, как и мысль. Я говорил вам об этом пять лет назад, я повторяю сейчас. В этом смысле я не католик, а буддист: ненависть, заложенная во мне фактом неизбежности смерти, которая – вы правы – трагична, позволяет придумать себе мир-призрак, мир-наваждение, мир-игрушку, принадлежащую моим грезам, именно грезам, отрешенным от плоти, которая тленна.
– В таком случае я – католик. Как только революция теряет интернациональную поступательность – она обречена на окаменение.
– Это ваши слова?
– Мои.
– Вы не повторяете постулаты Ленина или Люксембург?
– Значит, нет? – спросил Дзержинский. – Значит, вы не согласны отказаться от своего курса на авантюру, индивидуализм, польскость?
– Не согласен. Лишь одно для меня нетленно – величие духа Польши.
– Для меня тоже. Только величие Польши немыслимо без освобожденного величия России.
– Вот и служите себе России.
– История не простит вам этого, – сказал Дзержинский. – Нельзя воевать за свободу одних только поляков. Это кровавая утопия. Помните, что было на великих знаменах? «За вашу и нашу свободу». Польша станет свободной, когда поднимутся русские рабочие. А они уже поднимаются, и одно из их главных требований: «Свобода всем угнетенным нациям империи» – то есть нам, полякам, в числе других.
– Я всю жизнь готовил себя к борьбе с москалями, а вы предлагаете мне объединение с ними? Я предан только одной идее, и вы знаете это – я предан идее польской свободы. Ничто другое меня не интересует. Наша нация для меня все; остальное – ничто.
– Как бы любовь к нации не превратилась у вас в ненависть к людям.
– Я умею контролировать свои слова – контролируйте и вы свои.
Пассажир, сидевший у тюлевой занавески, пьяно упал локтем на стол и крикнул:
– Половой, лафитник!
Пилсудский обернулся, лицо его брезгливо ожесточилось:
– Объединяться с подобными типами, которые ведут себя у нас, как в борделе! Свободолюбцы! Дай ему лафитник, он свободу любому отдаст, только б водку в пасть свою опрокинуть.
Пилсудский проводил глотающим взглядом водку, которую медленно, с ликующим, торжественным наслаждением выцедил тот, что сидел у кисеи, и предложил вдруг:
– Спросим еще чая?
– Что? – Дзержинский не понял его сразу.
Пилсудский хохотнул:
– Плачу я. Хоть вы тоже дворянин, но мои предки – именитей.
– Платим поровну.
Пилсудский кивнул, и морщины на его удлиненном, сильном, с острыми усами лице мягко разошлись. (В классе виленской гимназии его звали «пан наоборот»: Юзеф схватывался с каждым, кто противоречил ему – невзирая на силу, богатство, положение или авторитет противника. )
– Хорошо, – согласился Пилсудский, – платим поровну. Пожалуйста, обратился он к половому, – чая и черных сухариков с солью.
Дзержинский понял, отчего Юзеф так учтиво обратился к половому: он хотел показать пьяному за соседним столиком, как следует вести себя и как должно обращаться к работающему человеку, и, поняв это, Дзержинский ощутил странную жалость к Пилсудскому, приблизился к нему и тихо сказал:
– Это делается не словом «пожалуйста», но браунингом. Понимаете? Если слова не помогают – нужна сила. А сила – это единение. Видите, все вернулось на круги своя, все вернулось к началу нашей беседы.
Пилсудский, видно, оскорбился, потому что обидно, если понимают суть твоего слова или поступка, неловко, когда тебя выворачивают, причем не в полиции во время обыска и допроса, а за беседою с политическим противником.
– Я не могу повести мою партию к тем, кто согласен с русской социал-демократией.
– Но вы прокламируете свое согласие с русскими социалистами-революционерами.
– Они люди действия, во-первых, и при этом, во-вторых, они не налетают на нас за, – Пилсудский фыркнул, – национализм.
– Они не делают этого, оттого что плохо знают теорию Маркса.
– Ну и что?! – –воскликнул Пилсудский. – Они зато знают теорию революции.
– Чуть тише, – попросил Дзержинский, – вы говорите громко, ежели увлекаетесь, не следует громко-то...
– Я не могу повести моих людей к вам и соединиться в общей борьбе, оттого что это будет изменой платформе всей моей жизни. Тактически мы с Марксом, но стратегически он еще до конца не понят, ибо в нем заложена отрицательная ценность. Он ведь ни с чем не соглашается! Постоянное морализирование может порой казаться формулой ненависти, а не любви к ближнему. Маркс во всем и повсюду отыскивал зло, ненависть, горе, гнет. Он видел зло сквозь лупу, и он выстроил концепцию отрицания зла. А где позитив?
Половой легко поставил тонкие стаканы и пузатый чайник, обмахнул полотенцем дубовый столик – для порядка, а не оттого, что грязно было, и, пожелав панам доброго времени, отошел к стойке, где пыхтел желтый самовар.
– Маркс, – продолжал Пилсудский, проследив глазами за половым, – выискивает во всем неразрешимость противоречия. Я ищу разрешимости – в рамке нашей нации.
– Точка зрения, подобная вашей, не оригинальна. Меня это удивляет, оттого что ранее вы говорили только то, что выводили сами.
– Я и сейчас говорю так.
– Нет, – возразил Дзержинский. – Я знаю, от кого исходит критика подобного рода; в вашей организации есть провокатор – это полицейская критика марксизма, зубатовская: все разрешено бранить, всех позволено поносить за бездеятельность, тупость, леность, нерадивость, но уповать разрешено на одно лишь – на благость монарха и на его светлую волю. Это парафраз французской контрреволюции: «Вы обретете счастье лишь в тесной рамке закона, которому служит гильотина, а не при гильотине, являющейся символом безбрежности закона». С вами работает полиция, умно работает. В вашей организации есть провокатор.
– В организации нет провокаторов. У нас достаточно сильны «тройки», занимающиеся проверкой тех, кто служит моей идее.
– «Моей идее»? – Дзержинский пожал плечами. – Разве идея может быть символом личности? Не портмоне ведь она, не штиблеты...
Пьяный, за столиком возле кисеи, запел песню. Дзержинский замер, подобрался: брови сошлись в тугую линию, глаза сделались прозрачными, будто наполнились слезами.
– Уходите немедленно, – шепнул он Пилсудскому. – Слышите – он трезво поет, он молчал слишком долго. Уходите.
Пилсудский метнулся взглядом по буфету, быстро охватил фигуру того, что локтем то и дело валился со стола, и, не сказав ни слова, поднялся, надел шляпу, вышел.
Дзержинский подождал положенные по укоренившимся в нем законам конспирации три минуты, потом улыбнулся («платим поровну»), кликнул полового и сказал:
– Пожалуйста, получите с меня за двоих.
... Поручик Турчанинов, новый помощник Глазова, проводив глазами Дзержинского, долго сидел недвижно, перестав падать локтем: пьяного он играл умело, потому что в годы юнкерства принимал участие в субботних декламациях, которые устраивала жена их полкового командира.
«Но как он ловко понял, что я трезв, – подумал Турчанинов, – стоило только не поверить себе, чуть-чуть стоило подыграть песней – и он спиной ощутил неправду. А ушел – вторым. И за обоих расплатился. Ай да Дзержинский! И увлекательно, и на пользу дела».
* * *
БЕРЛИН, ГАЙДНШТРАССЕ, 18, ДОКТОРУ ЛЮБЕК.
ТЫ БЫЛА ПРАВА. НЕ СЕРДИСЬ, ЕСЛИ МОЖЕШЬ. НЕИСПРАВИМЫЙ ЮЗЕФ.
* * *
Перед отъездом от эсеров, из Швейцарии Дзержинский узнал адрес Ленина, позвонил в дверь. Отворила молодая женщина, с широким, большеглазым лицом.
– Мне желательно видеть Владимира Ильича, – сказал Дзержинский.
– Он в отъезде. Что передать?
– Что передать? – переспросил Дзержинский. – Вы его родственница?
– Знакомая, – ответила Надежда Константиновна, наученная опытом подполья и эмиграции имени своего неизвестным не открывать. – А вы, простите, кто?
– Я? – Дзержинский вздохнул. – Я наивный, доверчивый и глупый поляк. Передайте Ленину мои пожелания счастья.
* * *
Через месяц после окончания Кенигсбергского процесса Гартинг вынужден был Берлин оставить: работать более не мог – улюлюкали.
Перевели в Париж – на ту же должность.
1905 г.
Дорогая мамаша Капитолина Ивановна!
Пишет Вам Ваш сын Сергей Васильев Пилипченко. Дорогая мамаша Капитолина Ивановна, как вы поживаете? Я все время Вас вижу во сне. Как будто Вы идете через бор, я еще маленький, и рядом с Вами. Рядовой нашего полку Усин, который в шеренге со мной стоит, сказал, что сон этот к близкой встрече с Вами. Он сказал, что как Токио японскую займем, так сразу к Вам вернусь с гостинцем. Дорогая мамаша Капитолина Ивановна, есть ли у Вас хлеб или голодуха? За меня не беспокойтесь, кормят два раза. В окоп горячую кашу привозят по субботам. Хлеба дают вдосталь. Только тут черный не пекут, а со ржи, серый, однако, вкусный. Дорогая мамаша Капитолина Ивановна, мне рядовой Усин сказал, что Вы, как являясь матерью солдата, Государя-Императора нашего Православного верноподданного слуги, можете упасть в ноги помещику Норкину и просить семян, если своих нет и недород. Рядовой Усин сказал, что Государь-Батюшка всем помещикам отправил по депеше, чтобы солдатским матерям помощь давать и заботу. Я, не скрывая истину, сказал Усину, что порот был по указу господина помещика Норкина, на что Усин ответил, будто прежнее ныне забыто, посколь я стою за Отчизну и Государя-Батюшку и осколком был задетый возле Ласяна, за что имел благодарность от господина прапорщика Федюнина перед строем оставшихся живыми оренбуржцев. Побило девятнадцать и ранетых сорок два. Дорогая мамаша Капитолина Ивановна, как Нюрка? Расскажите писарю Лехолетову, пусть он с Ваших слов мне все напишет. С моих слов пишет наш фельдшер, фамилию которого нельзя запомнить, оттого как длинная и не православная, но денег не берет. Как нога у дедушки Ульяна Васильева Громыхалова? Фельдшер говорит, что коли синеет от низу, то надо махру не курить, и молока пить, а я смеюся, откуда молоко, когда помещик Норкин не велит траву косить в егойной болотине, хоть трава задарма пропадает, и скотину свою он там не пасет. Дорогая мамаша Капитолина Ивановна, на Петров день попросите отца Кузьму отслужить за убиенного неприятелем Раба Божьего Потапова Петра Петрова, который старик, но меня собою накрыл, когда японец лупил снарядами, и его на мне убило, а я только его кровушкой залился, но даже и без царапины. Дорогая мамаша Капитолина Ивановна, свечку за него поставьте около той иконы, что в правом углу: лик Христа без Ангелов, когда он не страдает, а смотрит грустно и вроде говорит: «эх-хе-хе». Дорогая мамаша, скоро патроны будут разносить, пора кончать.
Ваш сын Пилипченко Сергей Васильев.
Дорогой наш внук Сереженька!
Сообщаю тебе скорбную весть, что маманя твоя и моя дочь Капитолина Ивановна преставилась по причине слабого здоровья, а семян господин помещик Норкин не дал, хоть я ему ходил кланялся и про тебя говорил, как про Государева Слугу-Героя. Как твое житье и хватает ли хлеба? Нюрка ушла в город на заработки, говорит, ноне кухарки и прачки потребны в барских домах, и приискивают деревенских. Однако адреса своего не прислала, но ее кучер Норкина, кровосос Пашка на станцию свез, так что куды ей деться? Ноги у меня теперь уж обе черные, ходить не могу и думаю, что к осени тоже преставлюсь. Не успеешь ли до осени одолеть злого ворога и приехать домой, а то твоя изба развалилась, ну и моя, ежели без уходу, тоже повалится, но еще попрощаться с тобой очень желаю, потому как последние мы на земле сродственники.
Остаюсь любящим тебя дедушкой
|
|
|
