 |
Социал-демократия Королевства Польского и Литвы. 2 страница
|
|
|
|
– А что это Кропоткин в демократизм ударился? – удивился Дурново.
– Трудно сказать со всей определенностью, ваше высокопревосходительство. Агентура доносила о странном свидании Кропоткина с Дзержинским, об их пятичасовой беседе – с тех пор Кропоткин посуровел против зряшней пальбы и шума с грабежами.
– Много о Дзержинском говорите. Боитесь полячишку?
– Ненавижу.
– Так это одно и то же – бояться и ненавидеть, одна медаль, две стороны...
Тронул пальцами оставшиеся листки, посмотрел – много ли осталось.
– Это интересно?
– Да. Интеллигентно, умно и – все в кармане. Можем вертеть, как хотим, националисты.
Программа партии «Независимости Польши»
Основные принципы, из которых исходит партия «Независимости Польши», следующие: государство является необходимым оплотом народа в международной экономической борьбе. Государственные традиции начали у нас угасать за последнее сорокалетие; сознание государственности изглаживается в народном инстинкте, но тем не менее народ наш не может исчезнуть, если усвоить себе необходимость борьбы за государственное бытие.
Ввиду приближающегося к концу процесса объединения Германии и ввиду внутренних перемен в русском государстве, вызванных внешними поражениями, постигшими Россию, в недалеком будущем могут произойти громадные перемены на карте Европы.
Вследствие утраты Австрией немецких провинций и разложения России, может создаться независимая Польша, соединенная династической унией с Венгрией, что может стать международной необходимостью для восстановления, поколебленного Германией, европейского равноправия.
– Что, с ними агентура венского генштаба работает? – спросил Дурново.
|
|
|
Глазов посмотрел на лысину министра влюбленно:
– Видимо – да, но факты мне неведомы.
– Так выведайте, – улыбнулся Дурново, почувствовав восторг полковника, поняв его восторг и приняв.
Не зная, наступит ли для нас благоприятный момент для выступления с оружием в руках за самостоятельное государственное бытье, быть может даже ранее, чем мы могли бы этого ожидать, вам необходима политическая партия, которая призывала бы ваш народ к боевой подготовке.
Такой партией является партия «Независимости Польши.
Ввиду того, что крестьяне н ремесленники более чем другие слои склонны ныне к борьбе за государственный быт, партия «Независимости Польши» стремится прежде всего в них найти свою опору.
Партия «Независимости Польши» приступает к работе над мелким мещанством, пренебреженным в смысле политическом и недостаточно оцененным вследствие предрассудков восточных социалистов.
– На мужика с мещанином ставят, – задумчиво произнес Дурново. – Это хорошо. Есть поле, где столкнуть лбами. Но не слишком ли рискованно?
– Нет, ваше высокопревосходительство. Это тоже под абсолютным контролем. Там мои сидят. Я их прокламации в рукописях читаю.
– Ну что ж, – сказал Дурново, пролистав справку еще раз. – Убедительно и со знанием дела. Предложения?
– У меня одно предложение, ваше высокопревосходительство.
– Генералу Трепову излагали? Нет?
– Вам первому. Я берег.
– Высказывайте.
– Польским социал-демократам надобно противопоставить ППС, поддержав ППС косвенно. Армянским эсдекам – противуположить «Дашнакцутюн», тоже ведь бунтовщики; азербайджанским – «мусаватов», финским...
– Разумно, разумно, – перебил его Дурново. – Я эту идею давно носил. Идею, – повторил он. – Но каждую идею надобно материализовать.
– Мне нужно в помощь пять-семь сотрудников, ваше высокопревосходительство.
|
|
|
– План готов? Разработан? Разнесен по смете?
– Да.
– Ну-ка, в общих чертах...
– Сначала субсидировать размах русского национального самосознания...
Дурново перебил:
– Русское национальное самосознание в субсидиях не нуждается.
– Я имею в виду поддержку «Союза русских людей» во главе с доктором Дубровиным.
– Они ж больные все, они русской истории не знают – фанаберятся, претендуют бог знает на что, у них – почитать – «пруссак» от «русского» происходит, они ведь не ведают, что несут...
– Ваше высокопревосходительство, речь идет о том, чтобы использовать их как силу, долженствующую вызвать консолидацию контрсилы на окраинах. Не надо бояться окраинного национализма, который укрепится после расширения деятельности «Союза русских людей». Не надобно его бояться. Национализм управляем, особенно если его загодя подготовить, подвести к лидерству наших людей, дать им минимальную самостоятельность – волостного масштаба. Главное: противуположить тезису интернационального социализма отряды подвижников национальной идеи.
– А не рано? – спросил Дурново. – Как рецепт на будущее, пожалуй, интересно, но сейчас и так забот полон рот... Впрочем, готовиться надо. Один Скоропадский пятерых Шевченок стоит – спору нет.
– А один Любомирский – десятерых Мицкевичей, оттого что граф он и подати с его земель гарантирует российский солдат.
– Готовьтесь, – после раздумья согласился Дурново, – о пятерых сотрудниках и думать нечего, а двух дам. Докладывать – одному мне и никому более. В Варшаве задействуйте как Национальную демократию, так и «Союз русских людей». Пусть они уничтожат всю мразь – одним ударом, раз и навсегда.
* * *
Ротмистра Турчанинова
Сотрудник «Мрак»
Рапорт
После освобождения, дарованного высочайшим манифестом, Ф. Дзержинский проживает полулегально. Встречи с активистами сдкпил он проводит на конспиративных квартирах. Но, в то же время, открыто посещает фабричные кружки, где ведет разнузданную социалистическую пропаганду.
12–го месяца Дзержинский встретился с известным литератором Г. Сенкевичем. Пересказать их собеседование невозможно, поскольку встреча состоялась в кабаке, где играл граммофон; соседние столики были заняты симпатиками Дзержинского, принявшими на себя его охрану. После убиения в Москве Баумана, здешние социал-демократы усилили борьбу как против национал-демократии, называемой ими «польскою черною сотней», так и против «союза русских людей», возглавляемого почетным потомственным гражданином Е. Храмовым.
|
|
|
Судя по тому, как расстались Дзержинский и Сенкевич, беседа протекала во взаимном узнавании; во всяком случае, в кругах, близких к СДКПиЛ, говорили, что «Юзеф» возлагает надежду на «талантливость замечательного писателя», на его «политическое здравомыслие».
Видимо, план Дзержинского состоит в том, чтобы отсечь наиболее заметных деятелей литературы и искусства от нац. -демократии, оставив, по его словам, «буржуазию в изоляции, без поддержки тех, кто владеет умами».
«Мрак».
Ротмистра Сушкова
сотрудник «Искренний»
Рапорт
Дзержинский, известный в местных революционных кругах под псевдо «Юзеф», организовал стачку железнодорожников, которые выступили в поддержку московских бунтовщиков. Его популярность в рабочих кругах принимает угрожающий характер; авторитет «Юзефа» практически неограничен. Если Дзержинский не будет устранен из сферы политической деятельности, то в ближайшие месяцы он станет признанным лидером польского рабочего класса и примыкающих к нему в Царстве Польском русской, немецкой, литовской и еврейской черни. Позиция Дзержинского известна – он непримиримый враг правительства и какие бы то ни было контакты с ним в целях обращения его в русло реальной политики невозможны.
«Искренний».
Ротмистра Леонтовича
сотрудник «Наговский»
Рапорт
Дзержинский является организатором забастовки металлистов и кожевников Варшавы. Он же выезжал в Лодзь для проведения конференции с тамошним социал-демократическим комитетом. Следствием этой конференции явилась стачка лодзинских ткачей и железнодорожников.
Руководители верхушки ППС высказываются о Дзержинском крайне враждебно, однако выражают при этом уважение к его качествам революционного организатора.
|
|
|
Национал-демократы говорят в том смысле, что Дзержинский, являясь русским и еврейским наймитом, подлежит уничтожению. Подобной же точки зрения придерживаются дружинники из «Союза Русских Людей». Есть ли контакты между двумя этими – внешне соперничающими – группами, установить не удалось.
Партия СДКПиЛ, видимо. Имеет данные об угрозах в адрес Дзержинского и поэтому его охраняют два члена партии, однако это вызывает открытое неудовольствие последнего, поскольку он не верит в возможность подобного рода актов. Считая их пустою угрозою.
«Наговский».
– Еще, – томно простонал Николаев, – еще поддай! Мало пару, мало!
– Кирилл Прокопыч, сил нету, мне ж вас еще ломать и ломать, – взмолился Семиулла, лучший банщик Сандунов, – глаза аж слезятся!
– Трояк накину, поддай пару ковшиков!
– О, алла, – простонал банщик, но с полатей спустился, налил горячей воды в деревянный ковш, плеснул туда имбирного кваса, поддал в топку, запахло хлебом – прогорклым, домашним, ранним, когда еще только-только завиднелись в рассветном небе тугие штопоры дымков над крышами и слоистый, снежный туман еще стоит над болотцем, и лес окутан таинственной, серо-сизою, дремучей дымкой.
– Давай по сегменту, – попросил Николаев, – кожу рви когтями.
– Это по какому такому сименту? – не понял Семиулла. – Я такого и не знаю, Кирилл Прокопыч. А непотребного я не разрешаю себе.
Сегментальный массаж Николаеву делали в Карлсбадской лечебнице «Империал» – казалось, затылок и шея налились изнутри под короткими, жесткими, впивчивыми пальцами молоденького чеха, который смущался своего акцента, а узнав, что Николаев русский, одного, значит, славянского племени, обрадовался и делал ему такой массаж, какой немцам и австриякам не снился.
– Затылок и шею три, – прохрипел Николаев, страдавший с недельного похмелья, – чтоб кровь отошла.
– Нельзя затылок тереть, жилы могут порваться.
– Какие жилы?
– По которым кровь текет.
– Дурак, не по жилам кровь течет, а по душе. Ох, господи, послал массажиста... Три как знаешь, только чтоб отпустило меня!
Семиулла поправил свою фетровую феску, уже трижды вымоченную в ледяной воде, достал из шайки два дубовых веника, пошуршал ими над головой, потом со стоном стеганул Николаева по лопаткам, навалился на раскаленную дубовую листву растопыренными пальцами, закричал (это фасон у него был такой, господа причудливых любят), снова стеганул, теперь уже по ягодицам, а потом начал быстро-быстро обмахивать горячим паром, держа веник на расстоянии сантиметра от кожи, но не касаясь ее – в этом тоже был особый семиулловский шик, тайна, фирма.
|
|
|
– Хорошо, татарва! – прорыдал Николаев. – Расплачиваешься, сукин сын, за то, что моих предков в рабстве держал?!
– Мало держал, Кирилл Прокопыч, побольше б подержал – научились бы по-нашему к бабам относиться, с веревкой, а то вами ж бабы правят, вы податливые на ласку-то.
– Мы больше на окрик податливые, на окрик да угрозу. Вы приучили, нехристи. Поясницу погрей, ноет.
– А чего я с ней делаю-то? Грею вовнутрь.
– Ты подержи, подержи веник, пар не гоняй, егозит, поту нет, испарина выходит.
– Побойтесь аллаха, Кирилл Прокопыч! Ну что вы такой сердитый?!
– Кто деньги платит – всегда сердитый.
– Так ить за удовольствие деньги отдаете. Вон, желтый утречком пришли, а сейчас разрумянились и глазенки блестят...
– Еще поддай.
– Нет. Не выдержу я больше, Кирилл Прокопыч.
– Пятерку дам, Чингисхан проклятущий.
Семиулла снова спустился вниз, плеснул еще пару ковшиков, в парилке сделалось прозрачно аж – до того жарко. Налив в свою фетровую феску ушат ледяной воды, Семиулла вернулся на полати и до того исстегал Николаева, что тот лишь стонал и молил – теперь уже просительно:
– Тише ты, ирод! Тише...
– Под руку-то не говорите, – хрипел Семиулла, вымахивая веником, словно серпом на покосе, – лежите тихо.
– Жарко...
– Сами просили, небось; не я напрашивался, – прохрипел Семиулла, веники бросил на николаевский мягкий живот, скатился вниз, сунул голову под ледяную воду, стоял так с полминуты, пока в глазах просветлело, потом глянул на полати – Кирилл Прокопьевич поднимался с трудом, весь красный, распухший, с белыми губами, синеватыми ногтями и пемзовыми, желтоватыми мозолями на больших, чуть оттопыренных, пятках.
– Помоги сойти, – попросил Николаев, – сил нет.
– Может, еще попарю? – спросил Семиулла, испытывая горделивую радость оттого, что он смог открыть жизнь в этом, два еще часа тому назад полуживом, застекленевшем человеке.
– Все, хватит!
– Вас не подымешь, Кирилл Прокопыч. Может, я американа кликну?
– Нет, он пара не выносит, это только мы, русские.
– От нас к вам пришло, от татар, Кирилл Прокопыч, от моих родичей.
– От вас сифон пришел, а не парная, – кряхтел Николаев, спускаясь осторожно, чтобы не оскользнуться дрожавшей в коленках ногою.
– А вот и нехорошо это, оттого как неправда – у меня резаный, у нас все чисто, у нас видно, если подцепил, а у вас всё срам да срам, прикрываете себя плотью, стыдитесь открыться.
– Фамилию смени, – буркнул Николаев, – Фейербахом тебя буду теперь звать. Фейербах–хан.
Джон Иванович тем временем стол уже накрыл в гостевой (номер в Сандунах был трехкомнатный, с красным деревом) и, услыхав, что патрон плюхнулся в бассейн, пошел к нему со стаканом пива.
– Эй, бой, – сказал он, – поправь себя биир, выпей а литтл бит, пиво холодное. Как айс, ледяное пиво.
Николаев отрицательно покачал головой, окунулся еще раз «с головкой», вылез из бассейна и мокро прошлепал по домотканой шершавой половице в гостевую.
– Щи кипят, Джон Иваныч?
– Я не велел снимать с плиты, пока ты не выйдешь.
– Чувствовать надо было, что выхожу – за что деньги плачу?!
– За любовь платишь, ханни, за любовь. Ай лав ю, рилли, люблю, сан ов зе бич. Сейчас будут щи, босяк, джаст нау...
Джон Иванович, не укрывши срам простыней, вышел в предбанник и зычно крикнул:
– Мефодий, щи! Их сиятельство отходит!
Вернувшись, он протянул Николаеву термос с рассолом. Тот сделал два стремительных, огромных глотка, шумно задышал, откинулся на резную спинку краснодеревого, хрупкого диванчика и сонно прошептал:
– Полрюмашки хересу остуди.
Щей он выхлебал три огромных, дымных тарелки, выпил махонькую рюмочку хереса из бодег герцогов Домеков и повалился спать. Джон Иванович укрыл его пледом и заметил, как сразу же на висках воспитанника появилась быстрая жемчужная испарина.
Через два часа вернулся Семиулла из высшего разряда. На этот раз он мучал Николаева не час, как раньше, а всего минут пятнадцать: выпаривал и отшлепывал перегар из бронхов.
После этого Джон Иванович увез воспитанника в «Славянский базар», в чайную комнату. Николаев выхлестал полсамовара, переменил два раза хрусткие полотняные сорочки, превращавшиеся в тяжелые, пропитанные потом тряпки, откушал горячего калача с соленым маслом, а уж потом Джон Иванович увез его в «Метрополь» – отсыпаться.
Наутро, в восемь часов пришли парикмахер и маникюрщик. Полчаса они наводили лоск и шик – одеколоном, впрочем, Николаев себя позорить не разрешал: ценил мужской, горьковатый, с потцой, запах.
А в десять, после чашки кофе с тостиком, отправился в Московский комитет разрешенной партии «Союза 17 октября». Вступил он в «октябристы» не случайно, а в результате раздумий длительных и тяжелых: либо конституционные демократы Милюкова («кадет, кадет, я раздет, а ты одет»), либо «Союз 17 октября» Гучкова, Шипова и Корфа – других реальных сил в стране, по его мнению, не было – не в черную же сотню идти, право?!
После беседы с Гучковым и адвокатом партии Веженским он был кооптирован в МК и на заседании, которое прошло под председательством лидера Московского комитета Шипова, почувствовал себя – впервые за много лет – человеком воистину нужным, ощущающим свою значимость, а потому – силу.
* * *
... Через два дня после окончания напряженной работы Московского комитета «октябристов» курьер принес Николаеву стенографический отчет заседания. Николаев обрадовался, как ребенок, увидав свою фамилию напечатанной гектографом – жирно и весомо; это подороже иных поминаний в газетных светских хрониках, это – на века, это – отлито в память, ибо – впервые позволено рассуждать печатно, исследуя не проект какой-нибудь железнодорожной ветки на Сахалине, не рудную разработку в Прокопьевске, а судьбы России.
Николаев обратил внимание, как слова, сказанные резко, разнятся от слов напечатанных. Он понял это, углубившись в исследование стенограммы:
Барон П. Л. Корф сообщил, что во время аудиенции граф Витте заявил, что в доверии со стороны общества он не нуждается и сам знает способ спасти Россию.
А. Ф. Веженский полагает, что граф Витте будет выжидать результаты выборов; если состав думы будет для него благоприятен, то дума будет созвана; в противном же случае собрание думы может быть отложено под предлогом изменения избирательной системы.
Граф В. В. Гудович сообщил о своей беседе с министром, внутренних дел. П. Н. Дурново говорил, что не желает отсрочивать выборы, но подчеркнул, что объявленное во многих местах военное положение является препятствием для производства выборов; однако отменить военное положение он – в настоящее время – не считает возможным.
Ю. Н. Милютин думает, что у кабинета нет определенной программы и что там наличествуют существенные разногласия. Уход Витте возможен и вероятен; это обстоятельство необходимо иметь в виду. Следует поэтому готовить желательного «Союзу» преемника.
Д. Н. Шипов констатирует, что все относятся с недоверием к политике гр. Витте, тем не менее он полагает, что «Союзу» не следует содействовать падению кабинета. Рассчитывать в настоящее время на замену настоящего кабинета прогрессивным нельзя, так как для него не может найтись людей из бюрократической среды, а из общественных деятелей едва ли кто-либо согласится составить кабинет до созыва Государственной думы. В случае падения гр. Витте вероятна возможность назначения премьером П. Н. Дурново.
Князь Н. С. Волконский указывает, что деревню мало волнуют газетные известия о политических беседах гр. Витте, и весь интерес сосредоточивается на вопросе земельном. Разъяснения этого вопроса крестьяне ожидают от думы и в последнее время приостановили почти все сделки по покупке ими земли при посредстве Крестьянского банка.
А. И. Гучков думает, что ни поддерживать кабинета, ни содействовать его падению «Союз» не может. «Союзу» необходимо теперь же ясно и публично определить свое понимание манифеста 17 октября и свое отношение к предстоящим преобразованиям.
П. П. Рябушинский находит необходимым высказаться в повременной печати, что «Союз» стоит на конституционной почве.
К. П. Николаев предлагает поместить в газетах сообщение о происходящем заседаний Московского комитета и изложить в нем, что «Союз», обсудив вопрос, возбужденный газетными известиями о политических беседах с графом Витте, считает необходимым подтвердить высказанное в основополагающей программе «октябристов» понимание манифеста 17 октября. Следует подчеркнуть: «Союз» считает, что государь император по собственному соизволению ограничил свою власть в области законодательства, пригласив людей дела к составлению основополагающих проектов.
Ф. Н. Плевако говорит, что в русском понимании слово «самодержавие» не отождествляется с понятием о деспотизме и самовластии. Согласно нашему основному закону, император именуется монархом самодержавным и неограниченным. Помещение этих двух слов рядом свидетельствует, что они не синонимы. После манифеста 17 октября слово «неограниченный» должно быть из закона исключено, а титул «самодержавный» следует сохранить. Исключение этого титула, например, при богослужении может смутить многих и вызвать раскол.
К. П. Николаев не согласен, что с 17 октября окончилось неограниченное управление государя; оно окончится лишь с момента созыва Государственной думы, и до тех пор, во всяком случае, не следует поднимать обсуждаемого вопроса, но нужно категорически высказаться, что «Союз» против сохранения неограниченности власти.
А. И. Гучков. Желательно исследовать окраинный вопрос, в частности, польский.
М. А. Стахович. Предлагает поставить вопрос о забастовках. Левые партии, в том числе и конституционно-демократическая, относятся к забастовкам сочувственно, тогда как «Союз» относится к ним отрицательно.
А. И. Гучков считает вопрос о забастовках очень важным. Нашим отношением к этому вопросу, а также к вопросу окраинному, к польскому и финскому, мы отмежевываемся от левых партий...
К. П. Николаев считает необходимым подсчитать те убытки, которые забастовки причинили стране и народному хозяйству.
А. И. Гучков вновь повторяет, что постановка окраинного вопроса важна для получения необходимого материала в боевых целях; такое же значение имеет вопрос о стачках.
«Ай да Гучков, – подумал Николаев, кончив править стенограмму, – ай да стратег! Эк ловко про окраины ввернул! Так вроде бы и не ясно, а если изнутри просмотреть, то ведь бьет сразу в двух направлениях и разит наглухо: кадетов, которые шумят против великорусских амбиций, и польских заводчиков, что сильней наших, поскольку ближе с немцем связаны, организации больше и дисциплины конкурентны! »
... Вспомнив Дзержинского, вспомнив его зеленые глаза (отчего-то именно это в первую очередь), Николаев позвонил в Московский комитет и предложил свои услуги: поехать в Лодзь, Петроков и Варшаву, найти там оппозиционеров, обсудить с ними окраинный вопрос и дать руководству партии исчерпывающие по этой проблеме разъяснения.
Товарищи! Сегодня раздался первый залп по варшавскому люду, не со стороны облеченных в мундиры царских живодеров, но со стороны Польской национал-демократии.
Вооруженные босяки из национал-демократии, без предупреждения, без холостых выстрелов – как делают это иногда царские войска – открыли стрельбу по демонстрантам. Не привыкшая к мысли, что «польские патриоты» в состоянии убивать безоружный польский народ, толпа разбежалась в панике, а на поле национал-демократической славы осталось несколько тяжело раненных жертв из польского люда и в том числе старец и женщина.
На Кавказе царское правительство отобрало оружие у армян и разрешило вооружаться татарам; у нас правительство преследует всякого рода оружие у польских революционеров и заведомо позволяет вооружать живодеров из национал-демократии.
Граждане! Мы еще раз подтверждаем, что со времени железнодорожной забастовки со стороны солдат не последовало ни одного залпа в народ.
Национал-демократия заменила царское правительство. Итак, положение теперь ясно для каждого. На сторону царских палачей стала национал-демократия, заступая правительство в убийствах беззащитного люда. Отныне уже никому не разрешается делать различия между правительством и черносотенной национал-демократией.
Пролитая польская кровь будет отомщена!
Смерть палачам национал-демократам.
Да здравствует революция!
Социал-демократия Королевства Польского и Литвы.
* * *
Егор Саввич Храмов собрал друзей, дружинников «Союза русских людей» за полночь, сразу, как только вернулся из Санкт-Петербурга.
Встреча с Александром Ивановичем Дубровиным, председателем Главного штаба «Союза», долгая беседа с Треповым, отчет, представленный Глазовым о том, какие партии поддерживаются министерством внутренних дел, какие наблюдаются, каким не верят, против каких ведут борьбу, каковы программы «кадюков» и «октябристов» – живчики, эти «октябристы», хотят утвердить свою власть в деле с Европой, торговлю хотят в свои руки забрать, позволяют себе дружбу с полячишками, жидовней не брезгуют, норовят подчинить своим интересам трон, желают вертеть Верховной властью в своих корыстных целях; для них Россия, дух ее – вторичен, они на Запад смотрят, они даже социалистов согласны в думу допустить – не то что милюковских «кадюков», все это Храмова ожесточило, заставило подобраться – власть обмякла, в либералов играют; пирушки с друзьями прекратил, не до застолий – каждый день чреват всеобщим крахом.
«Кнут надобен на всех, кто болтает социалистическую гадость, – задумчиво говорил Храмову Дубровин, – без кнута нельзя, не готовы мы к тому, чтобы каждый по своей воле жил; только если сообща будем – удержим в руках. А чтобы стада на сочные поля вывести, нагул им дать, пастух щелкать должен кнутом-то... Наш пастух не щелкает – молчит себе да слушает. Время подошло нам, истинно русским патриотам, себя заявлять – громко, во весь голос».
Медик Дубровин, суматошно отслужив армейскую лекарскую службу – часто менял полки, не хотел отрываться от Петербурга, да и в Болгарию боялся попасть: Шипкой, конечно, восторгался, однако воевать не воевал, трижды избежал отправки, сказывался больным, – решил было пойти в науку, стать адъюнктом, однако на экзаменах срезался. Жена профессора Устьина, который гонял по анатомии, была дочкой выкреста. Тогда Дубровина и стукнуло евреи его не пускают в адъюнктуру, порхачи горбоносые. Шок был столь силен, что выразился постепенно в манию, в навязчивую идею.
Однако говорил Дубровин прекрасно, любил сирых и убогих, помогал им наследство, полученное от родителей, и приданое жены позволяли; знал историю России, был фанатично религиозен, великолепно пел на клиросе и постепенно стал известен в кругах тех, кто требовал чистоты крови. Конкурентная борьба среди купцов принимала любой вороток – лишь бы повалить соперника в деле. А соперники – еврейские буржуа, гнойно процветавшие в ссудных кассах, польские фабриканты и финские помещики – Дубровина не страшились, жили под защитою жандармерии, детей учили в университетах, отдыхали в Ницце. Вся дубровинская кровожадность, таким образом, обрушивалась на головы польских рабочих, финских крестьян и еврейской бедноты, затиснутой за унизительную черту оседлости.
– Надобно поворачивать Царское Село к нагайке, – повторял Дубровин, – надо выжигать инородцев каленым железом, они все заговор против русского духа плетут, они Варфоломееву ночь готовят. Надобно, чтобы государь дозволил – мы сделаем. Не дозволит – партизанить станем, не перевелись еще на Руси Пожарские.
Трепов, слушая Дубровина, раздраженно перекладывал на столе бумажки согласный во всем с позицией маньяка, он, тем не менее, обязан был отстаивать официальную позицию Царского Села. Поэтому санкт-петербургский диктатор Дубровину и Храмову отвечал уклончиво:
– Чего вы хотите? Все говорят, бранятся, прожектерствуют, а предложений реальных никто не вносит. Есть у вас план? Не партизанский, а точный, реальный, до мелочей рассчитанный? – Словно бы испугавшись, что Дубровин на его вопрос ответит утвердительно, Трепов быстро продолжил: – Нет ни у кого планов, базирующихся на истинной государевой воле: народу – закон, ласка, убеждение; врагу – беспощадность. Думайте, господа, думайте и болтайте поменьше...
Сейчас, в кругу единомышленников, Храмов дал волю.
– Вот что, – сказал он грозно, словно бы продолжая крутую беседу с кем-то другим, – хватит нам тут всем баклуши бить да манифестации с хоругвиями выхаживать: время действия приспело. Власть хочет, видишь ли ты, и рыбку съесть и сытым сесть, то одним поклонится, то другим. Коли мы себя не спасем никто не спасет. Словом, собирайте дружинников, на Тамке собирайте, место там тихое, хорошее; списки заранее составьте: где кто из социалистов и кадетов живет, куда захаживает – дворники в этом помогут, и в полиции у нас симпатиков довольно. Один налет – часа в два-три надо уложиться – всем головы посворачиваем. Полиция прибудет, когда все будет кончено, и наши люди успевают скрыться. Дознание пустим по такому руслу, что ссохнется оно, захиреет. Во время налета – никаких церемоний или там разговоров – пулю в лоб, и точка. Дзержинский, Ганецкий, Сонька-модистка, – этих в первую очередь, с их и начинать. Людям нашим объясните: полячишки, жидовня, предавшиеся им русские социалисты – твари, нехристи, японские агенты, коли их сейчас пощадим, они нам потом головы посымают. Объясните: изничтожая их – спасаем православный дух наш. Возражать кто станет? Может, предложения будут иные? А? Может, кто думает по-другому? Можно ведь и по новому, октябрьскому закону жить – тихо можно жить, затаенно...
Храмов оглядел собравшихся, глаза его потеплели: дружинники – по глазам ясно – по-новому жить не хотели, как привычно хотели.
– Водки не жалеть. У нас на Руси не только «веселие есть пити», но и ратная схватка тоже подогрета должна быть, хорошим хлебным вином подогрета...
* * *
День был трудный – в Комитете пекарей один из новых товарищей, размахивая над головой газетой, в которой упоминались имена Сенкевича, Пруса и Жеромского, принявших участие в собрании «Лиги Народовой» и национал-демократов, требовал разгромить «штаб мерзавцев», а всех интеллигентов подвергнуть публичному шельмованию в прокламациях, как изменников и врагов.
|
|
|
